Отправлено: 17.09.16 20:43. Заголовок: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

 Отправлено: 17.09.16 20:44. Заголовок: Борис Успенский. Рус..

Борис Успенский. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры

Борис Андреевич Успенский (род. 1937) — советский и российский филолог, семиотик, историк языка и культуры. В 1972 году защитил докторскую диссертацию «Книжное произношение в России (Опыт исторических исследований)». Работал в Институте Африки АН СССР младшим научным сотрудником (1963—1965). Старший научный сотрудник (1963—1965) и профессор филологического факультета МГУ (1977—1992). Преподавал в должности приглашённого профессора в Венском университете (1988), Гарвардском и Корнелльском университетах (1990—1991), в 1990-е годы — в университете Граца, Риме, Мельбурне, Будапеште. С 1992 года — ведущий научный сотрудник РГГУ. С 2011 года в должности профессора заведует лабораторией лингвосемиотических исследований факультета филологии НИУ ВШЭ. Действительный член многих академий стран Европы. Ниже в сокращенном виде размещена его работа "Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры". Цитируется по изданию: Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология. Материалы международной конференции. Неаполь, май 1997 Сост. Б.А.Успенский. Россия / Russia. Новая серия под ред. Н.Г. Охотина. Выпуск 2 (10). - М.; Венеция: О.Г.И., 1999.

Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры

"Наша русская интеллигенция, настолько характерная, что дала иностранным языкам специфическое слово intelligentsia (в транскрипции русского слова)..."
Вересаев, 1945

ЧТО ТАКОЕ русская интеллигенция? Можем ли мы считать, что это нечто в сущности аналогичное тому, что именуется интеллигенцией или интеллектуалами на Западе? Иначе говоря: можем ли мы считать, что русский интеллигент — это просто напросто русский вариант западного интеллектуала? Или же мы должны видеть в русской интеллигенции существенно отличное явление — пусть порожденное западной культурой, встречей России и Запада, но развившееся в нечто оригинальное и специфическое, в нечто принципиально отличное от исходной модели?
Ответы на этот вопрос могут быть кардинально различными. В западной перспективе русские интеллигенты могут восприниматься как нечто тождественное западным интеллектуалам: нередко здесь видят одно и то же явление. В русской же перспективе, напротив, здесь видится нечто отличное и даже специфическое для русской культуры: в предельном случае русский интеллигент и западный интеллектуал могут восприниматься даже как полярно противоположные явления.

Слово «интеллигенция» — западного происхождения, и оно могло появиться в России только в контексте западного культурного влияния. Однако специфика русской культуры в том и состоит, что она одновременно и похожа, и непохожа на другие культуры. Поэтому всегда можно описать русскую культуру в тех же терминах – по той же модели, - что и какую-то другую культуру, но какие-то специфические черты русской культуры будут неизбежно игнорироваться в в этом случае, останутся вне поля зрения исследователя (ср.: Успенский 1985: 12-14). Полагаю, что русская интеллигенция представляет собой специфически русский культурный феномен. Это явление типичное для русской культуры — действительно, здесь как в фокусе сосредоточены едва ли не наиболее характерные ее особенности. В чем вообще своеобразие русской культуры? Как это ни странно — в ее пограничности.

Это кажется парадоксом: ведь граница, по нашим представлениям, не имеет пространства или ограничена в своих размерах — строго говоря, это условный рубеж, черта. Между тем речь идет о стране, занимающей самую большую территорию в мире, и притом отличающейся удивительным — для такой территории — единообразием культурных стандартов. И, тем не менее, это так. Культура связана вообще не столько непосредственно с объективной действительностью (в данном случае — с действительностью географической), сколько с осмыслением этой действительности: именно осмысление действительности, авторефлексия, формирует культуру. Россия осмысляет себя как пограничная территория — в частности, как территория, находящаяся между Востоком и Западом: это Запад на Востоке, и вместе с тем Восток на Западе.

Кажется, что это — стабильная характеристика России: уже в древнейших русских хрониках Русь характеризуется как страна, которая лежит на пути «из варяг в греки», и, соответственно, древнейшее описание русских обычаев в тех же хрониках дано в остраненном описании, в перспективе потустороннего наблюдателя, где «свое» описывают как чужое и странное (имею в виду сказание о хождении на Русь апостола Андрея в «Повести временных лет»). Русская культура всегда была ориентирована на чужую„культуру. Вначале — после крещения Руси — это была ориентация на Византию: вместе с христианством Русь принимает византийскую систему ценностей и стремится вписаться в византийскую культуру.

И точно также в XVIII в. Россия осмысляет себя как часть европейской цивилизации и стремится приспособиться к западноевропейскому культурному эталону. Ранее Русь (Россия) осмысляла себя как часть византийской ойкумены, теперь же она входит в европейскую культурную сферу: подобно тому, как раньше принималась византийская система ценностей, теперь принимается западноевропейский культурный ориентир. Пограничный, порубежный характер, определяет, так сказать, двойное самосознание русской культуры, двойную точку отсчета. В условиях ориентации на западную культуру в разных перспективах, под разными углами зрения здесь может видеться и Запад, и Восток. Отсюда мы постоянно наблюдаем в России либо тяготение к западной культуре, либо, напротив, осознание своего особого пути, т. е. стремление отмежеваться, сохраниться. Так или иначе — в обоих случаях — Запад, западная культура, выступает как постоянный культурный ориентир: это то, с чем все время приходится считаться.

Отсюда — ускоренное развитие: быстрое усвоение чужих культурных ценностей, и вместе с тем культурная гетерогенность русского общества, расслоение культурной элиты и народа, которые говорят на разных языках, принадлежат к разным культурам. И отсюда же в свою очередь, особое явление русской интеллигенции - со столь характерным для нее чувством вины или долга перед народом. Русская интеллигенция ориентирована на западную культуру, и уже это обстоятельство очевидным образом отличает русского интеллигента от западного интеллектуала (для которого Запад не может быть культурным ориентиром). Она принадлежит западной культуре, но эта принадлежность имеет особую социальную функцию, особый характер общественного служения (которую, опять-таки, она не могла бы иметь на Западе): интеллигенция представляет западную культуру, однако реципиентом этой культуры должен быть русский народ — при всей неопределенности и исторической изменчивости этого понятия.

Феномен интеллигенции трудно определить — в частности, трудно выделить характерные черты, определяющие поведение интеллигента, — поскольку сама интеллигенция не стремится определиться как социальная группа: она скорее стремится определить свое отношение к другим социальным явлениям. Поэтому она находится в зависимости от этих явлений (которым она себя противопоставляет или на которые, напротив, ориентируется). Но явления эти не стабильны, их содержание, в свою очередь, находится в определенной зависимости от историко-культурного контекста, и это отражается на содержании понятия интеллигенции.

Таким образом, интеллигенция не столько характеризуется какими-то самостоятельными и имманентными признаками (которые позволили бы констатировать наличие или отсутствие данного явления вне зависимости от историко-культурного контекста), сколько противопоставленностью другим социальным явлениям. Интеллигенция прежде всего осмысляет себя в отношении к власти (в частности, к царю как олицетворению власти) и к народу. Отношение к власти и к народу определяет, так сказать, координаты семантического пространства, положительный и отрицательный полюсы: интеллигенция противопоставляет себя власти, и она служит народу (которому она, тем самым, фактически также себя противопоставляет). При этом и понятие власти (в частности, представление о монархе), и понятие народа с течением времени могут менять свое содержание, на разных исторических этапах они могут приобретать совершенно различный смысл — и это, естественно, отражается на поведении интеллигенции; тем не менее, сама противопоставленность, сама структура отношений — сохраняется.

В дальнейшем я буду говорить именно об отношении к власти. Оно, это отношение, как мне кажется, сформировало русскую интеллигенцию, и вместе с тем здесь, может быть, всего нагляднее проявляется различие между русским интеллигентом и западным интеллектуалом. Как я говорил, Россия всегда была эксплицитно ориентирована на чужую культуру. Сперва это была ориентация на Византию, затем — на Запад. Реформы Владимира Святого, ознаменовавшие приобщение Руси к византийской цивилизации, и реформы Петра I , декларировавшие приобщение России к цивилизации западноевропейской, обнаруживают принципиальное сходство; реформы эти, в сущности, аналогичны по своему характеру — меняется лишь культурный ориентир. В одном случае провозглашается принцип «ех Oriente lux », в другом — «ех Осс idente lu х», однако в обоих случаях ценности задаются извне, и это с необходимостью предполагает сознательное усвоение чужих культурных моделей и концептуальных схем. Проблема старого и нового предстает при этом как проблема своего и чужого, культурное развитие осознается как освоение чужого опыта.

Однако, попадая на русскую почву, эти модели, как правило, получают совсем другое наполнение, и в результате образуется нечто существенно новое, — непохожее ни на заимствуемую культуру (т. е. культуру страны-ориентира), ни на культуру реципиента. В результате — пусть это не покажется парадоксом — именно ориентация на чужую культуру в значительной степени способствует своеобразию русской культуры. Действительно, в результате ориентации на чужой культурный эталон в Россию приходят те или иные тексты (как в узком лингвистическом, так и широком семиотическом смысле этого слова) — тексты, служащие выражением усваиваемой культурной традиции. Однако эти тексты функционируют здесь вне того историко-культурного контекста, который в свое время обусловил их появление; более того, они и заимствуются собственно для того, чтобы воссоздать здесь соответствующий культурный контекст. Культурная установка, идеологическое задание опережают реальность, и призваны собственно создать новую реальность. Попадая в новый контекст, тексты эти неизбежно приобретают иное содержание — можно сказать, что они начинают жить новой жизнью.

Сказанное верно и в отношении феномена русской интеллигенции. Нет никакого сомнения в том, что русская интеллигенция и западный интеллектуализм имеют общие корни: они восходят к одному и тому же источнику, и русская интеллигенция возникает в процессе трансплантации западной культуры. Тем не менее, как я попытаюсь показать, в России создается нечто существенно отличное от того, что имеет место на Западе.

Одним из фундаментальных признаков русской интеллигенции является ее принципиальная оппозиционность к доминирующим в социуме институтам. Эта оппозиционность прежде всего проявляется в отношении к политическому режиму, к религиозным и идеологическим установкам, но она может распространяться также на этические нормы и правила поведения и т. п. При изменении этих стандартов меняется характер и направленность, но не качество этой оппозиционности. Именно традиция оппозиции, противостояния объединяет интеллигенцию разных поколений: интеллигенция всегда против — прежде всего она против власти и разного рода деспотизма, доминации. Соответственно, например, русская интеллигенция — атеистична в религиозном обществе (как это было в императорской России) и религиозна в обществе атеистичном (как это было в Советском Союзе). В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологического движения: ее объединяет не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, т. е. не позитивные, а негативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим в социуме институтам, она, в сущности, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности, конкретные формы ее проявления.

Сказанное, как кажется, отличает русскую интеллигенцию от западного интеллектуализма. Западные интеллектуалы в гораздо большей степени объединены идеологической традицией, которая восходит в конечном счете к идеологии Просвещения — в частности, верой в прогресс. Для русского интеллигента идея прогресса сама по себе не существенна (хотя она может быть очень существенна в определенные исторические периоды); русский интеллигент может верить в прогресс (в известный период) так же, как он может верить в Бога (в другой период). Все зависит от того, чему противостоит эта вера. Исторически традиция идеологического противостояния русской интеллигенции определяется, по-видимому, оппозиционностью по отношению к политическому режиму царской России. В дальнейшем оппозиционность становится самодовлеющим фактором, который распространяется и на другие доминирующие в социуме институты и может принимать самые разнообразные формы — принцип противостояния, однажды усвоенный, ищет затем возможностей для своей реализации.

Именно оппозиция «интеллигенция vs . царь» лежит у истоков русской интеллигенции: русская интеллигенция возникла в условиях противостояния царской власти, царскому режиму. Иначе говоря, оппозиция по отношению к царской власти сформировала русскую интеллигенцию. Более того, русская интеллигенция возникла в условиях противостояния типичному царю, царской власти как регулярному институту, как системному явлению русской государственной машины. Можно сказать, что типология царя появляется в новейшей русской истории относительно поздно - лишь при Николае I. До 1825 г . русские монархи — индивидуальны и очень отличаются друг от друга. Смена правления каждый раз знаменовала новую эпоху, целиком и полностью зависящую от личности монарха. Иначе говоря, отсутствовала традиция регулярности, порядка, связанного с царской властью как организующим принципом: в частности, не существовало упорядоченной традиции престолонаследия, т. е. передачи власти.

Вплоть до Николая I обычным способом передачи власти был государственный переворот (совершаемый гвардейскими офицерами), и восстание декабристов, вообще говоря, вписывается в эту традицию. В результате на троне могло оказаться лицо, не имеющее никаких прав на престол, как, например, Екатерина II (и это объясняет, между прочим, появление самозванцев, ср.: Успенский 1996: 150 след.). Не случайно Пушкин мог утверждать, что все Романовы — революционеры (Пушкин XII : 335, 178; ср.: Лотман и Успенский 1996: 415, 502 примеч. 3); если иметь в виду при этом, что династия Романовых фактически прекратила свое существование после Елизаветы (поскольку Павел I не был сыном Петра III ), то мы должны заключить, что революционность является не генетическим, а типологическим признаком русских монархов описываемого периода.

До 1825 г . ключевое понятие, описывающее стиль царствования Романовых, — эксцесс, и только в эпоху Николая I складывается образ законного царя, что подразумевает не только его легитимность, но и наличие регламентирующей базы самодержавного правления. Сделав своей целью достижение такой всеобъемлющей упорядоченности, Николай I впервые опирается не на временную (и легко сменяемую) команду фаворитов, но создает безликую государственную машину, основанную на регламентации и порядке, которая должна пережить его самого и перейти к наследнику. (В этой связи показательно, что из русских государей новейшего периода он также первый, кто с самого начала и ответственно воспитывал старшего сына как своего преемника.)

Можно сказать, что отношения личности и государя в дониколаевскую эпоху строились по религиозной модели. Апелляция к царю, как и к Богу, могла остаться безответной, могла вызвать совершенно непредсказуемую (в том числе негативную) реакцию, но любой исход лишь подчеркивал личностный и принципиально не кодифицируемый тип самих отношений. Отношение к царю при этом аналогично религиозному отношению к Богу. Между тем в николаевскую эпоху на смену религиозной приходит магическая модель, суть которой заключается в том, что желаемый результат обеспечивается только правильным поведением. Отношения с государем в эту эпоху заменяются отношением с государством как с упорядоченной системой (что предусматривает резко повышенное значение формальной, бюрократической стороны); и в новых условиях, разумеется, возможен личный контакт с царем, но царь — в подавляющем большинстве случаев — уже не волен изменить им же самим установленный порядок. Интеллигенция как специфическое социальное явление, как мне представляется, возникает именно как реакция на этот новый гюрядок. Оппозиционность системе — и лицу, персонифицирующему эту систему (царю), — становится имманентным фактором, который по-разному реализуется в разных исторических условиях, но неизменно определяет, так или иначе, общий код поведения.

Русская интеллигенция — всегда оппозиционна, это та группа общества, которая в принципе, по самой своей природе, не может быть привлечена к участию в государственной деятельности, не может быть вовлечена в бюрократическую машину; строго говоря, интеллигент не может принадлежать к бюрократической администрации, он не может управлять, администрировать. В этом смысле интеллигенты могут напоминать монахов, которые отказываются от мира; интеллигент отказывается от мира бюрократического, государственного, он противопоставляет духовные ценности государственной системе. В этом же смысле интеллигент противоположен дворянину. Русское дворянство — это именно служилое сословие, русский дворянин служит (что отражается и в этимологии слова «дворянин»: в отличие от соответствующих западноевропейских слов здесь подчеркнута идея не благородства происхождения, не высшего общества, а приближенности к государю, идея службы). Дворянин — это «слуга царю» и слуга государства, государственной системы, который в принципе обязан подчиняться всем стандартам данного общества. В отличие от дворянина, который служит царю, интеллигент может служить только идее: если дворянин служит государству, то интеллигент служит обществу (хотя понимание этого служения может быть различным в разные исторические периоды).

Отсюда следует, что интеллигенция, которая может рассматриваться как своего рода культурная элита, по существу своему не может принадлежать к социальной элите: соответственно, интеллигент не может быть богатым, он не может обладать властью, он не должен быть администратором. Все это действительно напоминает монашеский орден: подобно монахам, интеллигенты в некотором смысле отказываются от мирского и сосредотачиваются на духовном (при том, что понятия «мирского» и «духовного» наполняются в этом случае другим содержанием). Эта аналогия едва ли случайна: интеллигенты как носители духовных ценностей призваны играть в новой, секуляризированной России, — где религия не играет уже доминирующей роли, как это имело место раньше, в России допетровской, — ту же роль, какую в свое время, играли монахи. В условиях секуляризации они принимают на себя ту функцию (в частности, функцию учительства), которая ранее принадлежала монашеству и вообще духовенству. Не случайно интеллигент часто может напоминать юродивого (примером может служить образ Рахметова у Чернышевского) и само дело интеллигенции может восприниматься как духовная миссия.

Точно так же и русская литература в новом секуляризированном обществе выполняет ту же роль, какую ранее выполняла литература духовная, религиозная: она учит, морализирует — это своего рода проповедь. Древнерусский читатель читал жития святых; новый русский читатель читает произведения классической русской литературы. Они выполняют одну и ту же функцию — учительную. Классическая русская литература так же, как и литература древнерусская, учит как жить, она постоянно говорит о борьбе Добра и Зла, о необходимости выбора между Правдой и Неправдой (это характерно для русской литературной традиции вплоть до нашего времени; проблемы социальные для нее менее характерны, они обсуждаются, как правило, в контексте более общей проблематики — они интересны не сами по себе, но именно как область проявления Добра и Зла).

В этом специфика русской литературы. Специфика русской литературы, вообще говоря, аналогична специфике русской интеллигенции. Подобно интеллигенции, классическая русская литература возникает в процессе усвоения западной культуры, в процессе подражания западноевропейским литературным стандартам, но — так же, как и в случае с интеллигенцией, — в результате получается нечто непохожее на исходные образцы. И не случайно столь значительная роль в формировании русской интеллигенции принадлежит выходцам из духовного сословия. Интеллигенция, вообще говоря, не сословна (интеллигентом может быть представитель любого сословия): это призвание, а не сословие, интеллигенция в принципе объединяется не общностью происхождения, а выбором жизненного пути. И тем не менее, выходцев из духовного сословия особенно много среди интеллигентов.

Здесь также проявляется специфика русского историко-культурного контекста. Отсутствие у православного духовенства целибата приводило к тому, что священство становилось наследственным занятием. Старший сын священника наследовал приход отца (если же это была дочь, то приход наследовал ее муж, который тоже, как правило, принадлежал к духовному сословию). Дети священника получали образование, но в многодетных священнических семьях не все могли получить место при церкви. Таким образом, отсутствие целибата наряду с практикой наследования прихода приводило к тому, что в России складывался образованный класс, неизвестный католическому Западу, - дети священнослужителей, которые не пошли по стопам отцов (ср.: Медведев 1976: 17-18; Успенский 1987: 29, § 3.1.5). Именно отсюда постоянно рекрутируется русская интеллигенция — этот класс служит постоянным источником ее пополнения.

Но вернемся к истории. Я говорил, что возникновениерусской интеллигенции как специфически социального феномена восходите николаевской эпохе. Это была реакция против той имперской идеологии, которая нашла выражение в знаменитой формуле С. С. Уварова: «Православие, Самодержавие, Народность» (1832 г.). Программа Уварова оказала большое влияние как на формирование Российской империи как теократического и национального монархического государства, так в конечном счете и на формирование русской интеллигенции. Необходимо подчеркнуть при этом, что триединая формула Уварова была создана, по всей видимости, по модели формулы Французской революции: « Libert e, Egalit e, Fraternit e» — «Свобода, Равенство, Братство» — и была ей полемически противопоставлена. Это была своего рода реакция, ответ на французскую формулу. Итак, уваровская формула одновременно связана с французской формулой и ей противопоставлена: в самом деле, вместо «Свободы» нам предлагается «Православие» (которое и понимается как подлинная свобода — свобода не в человеческом, а в Божественном смысле), «Равенству» противостоит «Самодержавие», и, наконец, вместо «Братства» выступает «Народность», т. е. национальная идея.

Русская интеллигенция, в свою очередь, возникла как реакция против такого рода идеологии и в большой степени как реакция непосредственно против уваровской программы. Таким образом, вместо того чтобы взять за точку отсчета исходную французскую формулу («Свобода, Равенство, Братство») и тем самым примкнуть к традиции западной демократии (западных интеллектуалов), русская интеллигенция реагировала прежде всего на программу Уварова. Иными словами, это была реакция на реакцию (поскольку уваровская программа была реакцией на Французскую революцию).

Отсюда определяется изначальная разница между русскими интеллигентами и западными интеллектуалами: это две разные традиции мысли. Противопоставляя себя имперской идеологии, выраженной в уваровской формуле, русская интеллигенция фактически оказывается от нее зависимой (подобно тому, как уваровская формула фактически зависит от формулы Французской революции). Любое противопоставление осуществляется вообще по каким-то признакам, объединяющимся по своим семантическим характеристикам, т. е. признакам, существующим в общем для них семантическом пространстве. Противопоставляемые понятия непременно должны иметь что-то общее, принадлежать к одному семантическому полю (в противном случае противопоставление невозможно). Таким образом, противопоставление по тому или иному признаку фактически означает включение в данное пространство, в данное семантическое поле. Если формула Уварова («Православие, Самодержавие, Народность») оказывается зависимой от французской формулы («Свобода, Равенство, Братство»), от которой она отталкивается, то программа русской интеллигенции обнаруживает зависимость от программы Уварова.

В результате русская интеллигенция в период своего формирования отказывается быть православной (как это предлагает уваровская формула), но при этом продолжает быть духовной — на месте «Православия» выступает «Духовность», и это отчетливо отличает русскую интеллигенцию от западного интеллектуализма. Далее интеллигенты отвергают самодержавие и предлагают вместо этого революционность. Наконец, они отвергают народность как национальную имперскую идею; вместо этого может выступать космополитизм; в дальнейшем, идея «народности», которая по мысли Уварова призвана объединять нацию, заменяется идеей «Народа», противопоставляемого другим слоям русского общества, прежде всего дворянской и городской культуре (отсюда хождение в народ, которое может ближайшим образом напоминать паломничество; соответственно, классовое самоотрицание, идеализация мужика становятся отличительными признаками интеллигента).

Как видим, исходная формула «Свобода, Равенство, Братство» (« Libert e, Egalit e, Fraternit e») порождает в России — в качестве ответной реакции — формулу «Православие, Самодержавие, Народность», а эта последняя формула порождает, в свою очередь, «Духовность, Революционность, Космополитизм». Эти трансформации могут служить иллюстрацией к тому, о чем я говорил ранее. Русская интеллигенция и западный интеллектуализм, несомненно, имеют общие корни, общие источники: они так или иначе связаны с эпохой Просвещения и Французской революцией. Однако русская интеллигенция не связана непосредственно с этими источниками: она возникла как реакция на теократический, самодержавный и националистический режим, возникновение которого, в свою очередь, было результатом реакции на французскую идеологию.

Мы наблюдаем, таким образом, нечто похожее на двойной перевод. Если мы переведем текст, например, с французского языка на русский и затем попытаемся перевести полученный текст обратно с русского языка на французский — независимо от исходного, первоначального текста, — мы никогда не вернемся к исходному состоянию, т. е. никогда не получим исходный текст: мы получим новый текст, который будет отличным как от первоначального, так и от переведенного. Такого рода двойной перевод — в широком семиотическом смысле — кажется типичным для России, для русской культурной эволюции. В частности. такого рода процесс может объяснить, как мне представляется, возникновение русской интеллигенции как специфического культурного явления.

 Отправлено: 19.09.16 10:35. Заголовок: Проснулся, включил р..

Проснулся, включил радио - а там очередной кремлёвский политолух (имя им легион) с презрением рассуждает о "городской интеллигенции", которая "как 100 лет тому назад голосовала за либералов, так и сейчас за них голосует". Результаты "Яблока" - "национальный позор". Что он сказал про "Парнас" я не услышал, потому что выключил эту давящую на мозги галиматью. Странное дело - обосрались вроде как поклонники "участия в процессах", а третировать за "отрыв от народа" будут всю "пятую колонну". Но виноваты, конечно, "бойкотисты", это лично они превратили 8-12% Парнаса (по наиболее точным подсчётам Комитета "Нация и Свобода") в 0,-сколько-то-там-лень-узнавать.

 Отправлено: 27.01.17 23:23. Заголовок: Когда впервые в русс..

Когда впервые в русском языке появляется слово "интеллигенция"?

Впервые его употребил славянофил Аксаков в 1863 году, но "вскользь", без объяснения. "Европу, - писал он, - нельзя упрекнуть в том, что она считает русских путешественников представителями всей русской нации, интеллигенцией русского народа".

В 1866 году впервые попытался дать объяснение этому слову литератор Боборыкин. Он писал, что слово "интеллигент" пришло из немецкого, и в общем только немец и может быть интеллигентом.

Ну а окончательно закрепили это слово в русском в 1868 году народники Шелгунов и Михайловский, посчитав, что ничего страшного не произойдёт, если и русских образованных людей, а не только немцев, начнут называть интеллигентами.

 Отправлено: 06.04.17 16:12. Заголовок: Подлинный авангард р..

Подлинный авангард русской революции — не крестьяне, не солдаты, не рабочие, а вот эти герои Четырнадцатого и мы, наследники их — русские интеллигенты, «буржуи», «корниловцы», «калединцы», «враги народа»… Русская революционная интеллигенция — русская революционная аристократия… Все мы, русские интеллигенты, в этом смысле — «декабристы» вечные — вечные стражи революционного сознания, революционной свободы и революционной личности.

— Д.Мережковский. «Вечерний звон»

 Отправлено: 06.04.17 16:12. Заголовок: Значительный резонан..

Значительный резонанс имела лекция Дм. Мережковского «Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции» (выпущенная в 1914 году отдельным изданием), где прозвучала идея о духовном лидерстве интеллигенции в отечественной истории.

 Отправлено: 25.04.17 22:08. Заголовок: ... Интеллигент – э..

...

Интеллигент – это паразит, вырабатывающий культуру.
Тадеуш Котарбиньский

Мандельштам писал: у интеллигента не биография, а список прочитанных книг. А у меня – непрочитанных.
Михаил Гаспаров

Звание ученого не лишает человека права называться интеллигентным человеком.
Л. А. Бридж

Интеллигенция есть ругательное слово.
Владимир Маяковский

Русская интеллигенция скоро почувствует себя в положении продавщицы конфет голодным людям.
Василий Ключевский

Полуинтеллигент: человек с высшим образованием, но без среднего.

Что хуже: интеллигенты, пишущие для полуинтеллигентов, или полуинтеллигенты, пишущие для интеллигентов?
Веслав Брудзиньский

Подлинное имя истинной интеллигенции, которое она могла бы носить с гордостью, — «деклассированные элементы» . Классовое чувство несовместимо с чувством индивидуальности.

Александр Круглов

Идейной формой русской интеллигенции является её отщепенство, её отчуждение от государства и враждебность ему.
Пётр Б. Струве

Интеллигент — умствующий мещанин.

Интеллигент — человек, социальное поведение которого характеризуется безволием, колебаниями, сомнениями.
Словарь Ушакова

Интеллигент есть настоящий интеллигент только в третьем колене рода, когда он культуру по клочкам не урывает, а растёт среди неё, как среди воздуха.
Евгений Евтушенко

Интеллигент в первом поколении — хам, получивший образование.
Михаил Берг

Интеллигенты распадаются не на полу интеллигентов, а на подонков и ничтожества.
Владимир Шойхер

Интеллигенция — это тот слой нашего образованного общества, который с восхищением подхватывает всякую новость, и даже слух, клонящийся к дискредитированию правительственной или духовно-православной власти, ко всему же остальному относится с равнодушием.
Вячеслав К. Плеве

Революционер — это сорвавшийся с цепи интеллигент.
Александр Лобок

Культура падает вниз интеллигенцией.
Геннадий Малкин

Интеллигенция никогда не идёт к своему краху одна. Как правило, за ней следует всё общество.
Сергей Митрохин

 Отправлено: 28.04.17 14:28. Заголовок: Алексей Лосев: «Инте..

А.Ф. Лосев

Об интеллигентности

1. Что не есть интеллигентность. Интеллигентность не есть ни большое накопление знаний, ни владение какой-нибудь профессиональной специализацией, ни участие в общекультурном прогрессе, ни просто моральное поведение или художественная способность, ни просто какое-нибудь общественно-историческое происхождение, ни та или иная только общественная принадлежность, ни просто некоторая общественно-политическая прослойка. Все эти качества и особенности либо являются выражением интеллигентности, но не самой интеллигентностью, либо нейтральны к интеллигентности, либо даже враждебны к ней.

2. Интеллигентность и личность. В первую очередь интеллигентность есть та или иная жизнь личности, или, вообще говоря, функция личности. Но что такое личность? Личность есть индивидуальный сгусток (узел, связь, структура, система, тождество, метод или какая-нибудь единичная закономерность) природных, общественных и исторических отношений. Но интеллигентность – не только это, потому что и всякий человек, даже совсем неинтеллигентный, всегда тоже есть какая-нибудь личность, хотя бы и ничтожная.

3. Интеллигентность и идеология. Ясно, что интеллигентность есть функция личности, возникающая только в связи с той или иной идеологией. Такой термин редко употребляется в характеристиках того, что такое интеллигентность. Обычно это заменяется употреблением тех или иных частных и более или менее случайных признаков. Говорят, например, что интеллигентный человек – это умный, начитанный, добрый, внимательный к другим людям, вежливый, услужливый, мыслящий, симпатичный, живущий своей особой внутренней жизнью, помогающий людям в их добрых делах и в их бедах, надежный, бескорыстный, духовно благородный, широкий в своих взглядах, неэгоист и т.д. и т.д. Такие характеристики часто бывают правильными и даже существенными, часто же – необязательными и случайными. Но самое важное – то, что всякая такая характеристика всегда бывает слишком частной и лишена необходимой здесь обобщенности. Но необходимая здесь обобщенность явно относится уже к сфере идеологии. И опять-таки – не к идеологии вообще. Такая общая идеология тоже свойственна всем, и даже неинтеллигентным. И вообще никогда не существует человека без идеологии. Самый ничтожный, самый низкий и узкий, самый далекий от последовательного мышления человек не имеет, конечно, какой-нибудь сознательной идеологии, но эту идеологию мы можем за него и вместо него формулировать самым точным образом и всесторонне. Какова же, в таком случае, идеология интеллигентности?

Делая предельно общий вывод и подводя итог всем частностям, необходимо сказать, что интеллигентен тот, кто блюдет интересы общечеловеческого благоденствия. Интеллигент живет и работает в настоящее время так, как в будущем станет жить и работать человек в условиях общечеловеческого благоденствия. И при этом вовсе не обязательно, чтобы интеллигент осознавал это в подробностях и чтобы вообще это осознавал. В этом смысле интеллигентность почти всегда бессознательна. Наоборот, чересчур большая сознательность в этом деле может только помешать интеллигентности как живому процессу жизни. В такой интеллигентности есть своя глубина; но совершенно не обязательно, чтобы интеллигент это понимал. И в такой интеллигентности есть своя красота; но плох тот интеллигент, который понимает это слишком точно; и еще хуже тот, кто это свое понимание выражает для других напоказ. Лучше будет сказать, что интеллигент не мыслит свою интеллигентность, но дышит ею, как воздухом. Ведь дышать воздухом не значит же понимать воздух только химически, а дыхание – только физиологически. Идеология интеллигентности возникает сама собой и неизвестно откуда; и преследует она цели общечеловеческого благоденствия, не имея об этом никакого понятия. Подлинная идеология подлинной интеллигентности наивна.

4. Интеллигентность и переделывание действительности. Культурную значимость интеллигентности, всегда существующей среди общественно-личных и природных несовершенств, в наиболее общей форме можно обозначить как постоянное и неуклонное стремление не созерцать, но переделывать действительность. Интеллигентность, возникающая на основе чувства общечеловеческого благоденствия, не может не видеть всех несовершенств жизни и ни в каком случае не может оставаться к ним равнодушной. Для этого интеллигенту не нужно даже много размышлять. Интеллигентность есть в первую очередь инстинктивное чувство жизненных несовершенств и инстинктивное к ним отвращение. Можно ли после этого допустить, что интеллигент равнодушен к несовершенствам жизни? Нет, здесь не может быть никакого равнодушия. У интеллигента рука сама собой тянется к тому, чтобы вырывать сорную траву в прекрасном саду человеческой жизни. Культура интеллигенции, повторяем, исключает равнодушное созерцание жизненных несовершенств, но есть, как того требует само значение термина «культура», переделывание действительности в целях достижения и воплощения заветной и тайной мечты каждого интеллигента работать ради достижения общечеловеческого благоденствия.

5. Интеллигентность и культура. Латинское слово «культура» означает «обработка», «разработка», «переработка», «возделывание». Это значит, что культура никогда не может быть только наивной. Она всегда есть сознательная работа духа над своим собственным совершенствованием и над упорядочением всего того, что окружает человека. В этом смысле интеллигентность уже перестает быть просто наивной. Интеллигентность наивна только в своей основе; но в своих реально-жизненных функциях она всегда сознательна, предприимчива, предусмотрительна и где надо – осторожна, и где надо – решительна. Человеческая личность окружена хаосом природных, общественных и исторических условий. Этот хаос часто бывает благоприятен для личности, но чаще бывает враждебен к ней. Поэтому интеллигентность существует только там, где есть вооруженность против всякого рода природных, общественных и исторических несовершенств. Но для этого необходима длительная подготовка, а для этой последней – идеологически ознаменованный труд. Быть интеллигентным – значит постоянно и неустанно трудиться. И притом интеллигентность не есть просто вооруженность, но и готовность вступить в бой. А чтобы вступать в бой, надо ориентироваться в общественно-исторической обстановке. Но так как подобная ориентация требует уже критического подхода к действительности, то интеллигентность свойственна только такому человеку, который является критически мыслящим общественником. Интеллигент, который не является критически мыслящим общественником, глуп, не умеет проявить свою интеллигентность, т.е. перестает быть интеллигентом. При этом вступать в бой для интеллигента часто даже и нецелесообразно. Еще надо знать, когда вступать в бой, а когда не вступать. Все эти вопросы интеллигент решает на основе своей общей идеологической направленности и на основе критического понимания общественно-исторической обстановки. Это и есть культурное дело интеллигентности. Такой культурный труд не есть печальная необходимость, но всегдашняя радость, всегдашняя духовная легкость и всегдашний праздник. Для интеллигентного человека труд есть праздник вечной молодости и радостного служения общечеловеческому счастью.

6. Интеллигентность и общественно-личный исторический подвиг. В истории весьма редки и непродолжительны такие периоды, когда можно быть интеллигентом и в то же самое время быть уверенным в своей полной безопасности. Чаще и продолжительней те периоды, когда интеллигентность заставляет людей заботиться о себе и о своей культуре, когда она вынуждена обстоятельствами заботиться о своем вооружении и о своей защите. Однако, еще чаще, еще продолжительней такие периоды, когда наступает необходимость боя. Можно сказать даже решительнее. Абсолютно мирных периодов в истории вообще не существует. Да и не только в истории как в общей картине человеческого развития. Самый обыкновенный быт, самая мирная с виду обывательская жизнь всегда полна забот и тревог, всегда полна опасностей и потерь, всегда бурлит неизвестно какими возможностями. Поэтому подлинная интеллигенция вооружена не только ради открытых боев, но и ради необходимости бороться со всякого рода скрытыми несовершенствами жизни. Но это значит, что подлинная интеллигентность всегда есть подвиг, всегда есть готовность забывать насущные потребности эгоистического существования; не обязательно бой, но ежеминутная готовность к бою и вооруженность для него. И нет другого слова, которое могло бы более ярко выразить такую сущность интелигентности, чем слово «подвиг». Интеллигентность – это ежедневное и ежечасное несение подвига, хотя часто только потенциальное.

7. Интеллигентность и простота. Если подвести итог всему сказанному, можно наметить такую предварительную формулу интеллигентности. Интеллигентность есть:

1) индивидуальная жизнь или функция личности, понимаемой как сгусток природно-общественно-исторических отношений,

2) идеологически живущая ради целей общечеловеческого благоденствия,

3) не созерцательная, но переделывающая несовершенства жизни и потому

4) повелительно требующая от человека потенциального или актуального подвига для преодоления этих несовершенств.

Этот итог звучит слишком сложно. Тут много разных подробностей, которые возникли на основании попытки не перечислять основные признаки интеллигентности, но выбрать из них существенные и систематизировать их. Однако, это еще далеко не конец. Ведь то, что мы сказали сейчас, есть логический анализ интеллигентности, а не просто сама интеллигентность. Сама интеллигентность не знает этих расчленений, сопоставлений, классификаций, обобщений и логически последовательных моментов ради получения определенной системы этих моментов. Это есть анализ интеллигентности. Подобно этому, например, детская психология тоже анализирует разные моменты, из которых складывается душевная жизнь ребенка. Но это не значит, что и сам ребенок умеет расчленять эти моменты и тоже занят их систематизированием. Они у него даны сразу, единовременно и нерасчлененно. Поэтому, что касается интеллигентности, то интеллигентен также вовсе не тот, кто умеет производить тот или иной анализ интеллигентности, пусть даже максимально правильный. Все указанные нами отдельные признаки интеллигентности существуют в ней безо всякой раздельности и расчлененности, существуют как неделимая единичность, как некая духовная простота. Подлинный интеллигент всегда прост и незатейлив, всегда общителен и откровенен и не склонен аналитически вдумываться в свою интеллигентность. Интеллигентен тот, кто, как сказано, всегда целесообразно трудится, но он всегда настолько прост душой, что даже не чувствует своего превосходства над людьми неинтеллигентными. В этом смысле интеллигентности нельзя научиться, но она требует длительного воспитания и самовоспитания. Она не есть философский трактат об интеллигентности; но она есть та культурная атмосфера, которою дышат люди; и она есть простота, которая где-то и когда-то и часто неизвестно почему сама собой возникает в человеке и делает его интеллигентным. Вот почему она не может получить свое определение от тех частных ее свойств, с которых мы начали наше настоящее сообщение. Естественно поэтому возникает проблема уже чисто воспитательного характера, но как воспитывается интеллигентность – это уже предмет совсем другого рассуждения.

8. Вопрос об осуществимости интеллигентности. В заключение мне бы хотелось ответить на один вопрос, который возникает у многих при ознакомлении с моей теорией интеллигентности. Скажут, что такая интеллигентность чересчур уж высока, чересчур недосягаема и потому практически неосуществима. На это я должен сказать, что для большинства людей учебник дифференциально-интегрального исчисления тоже очень труден, тоже требует больших усилий для усвоения и потому тоже требует многих лет учебы в области элементарной математики. При этом одни усваивают такого рода учебник глубоко и даже становятся профессиональными математиками. Другие с успехом применяют математику в астрономии и в технике. Третьи усваивают такой учебник с большим трудом – лишь бы сдать его на экзамене. Наконец, четвертые и вовсе не приступают к изучению этой науки, и таких четвертых – подавляющее большинство. Значит ли это, что специалист-математик не имеет права писать свои трудные учебники? Быть интеллигентным в моем смысле – это, конечно, нелегко, и тут требуется длинный ряд лет самовоспитания. Но я исхожу из того, что теория интеллигентности, конечно, должна быть принципиальной, логически последовательной и систематически обработанной. Не забудьте: математика требует максимально больших усилий для своего усвоения, но зато она абсолютно бесспорна. Такая теория интеллигентности реальна не в смысле буквальной и моментальной осуществимости, но в смысле терпеливого и неуклонного воспитания, и если многолетнего, то пусть многолетнего. А иначе надо запретить математикам публиковать свои трудные математические истины.

 Отправлено: 28.04.17 14:48. Заголовок: (с) Автор неизвестен..

(с) А.М. Разумная. Интеллигенция

В середине 90-х годов в ходе ряда общественных дискуссий по проблемам интеллигенции, проводимым Гуманитарным Университетом Профсоюзов с участием, таких крупных российских мыслителей как Дмитрий Лихачев, Николай Карлов, Никита Моисеев, Борис Раушенбах, Моисей Каган, Борис Парыгин, Владимир Ядов, Николай Скатов; писатели Даниил Гранин, Михаил Чулаки, Вадим Кожинов, Борис Никольский и другие, было выведено следующее определение интеллигенции: «интеллигент — это образованный человек с обостренным чувством совестливости, обладающий к тому же интеллектуальной независимостью».

1. Интеллигенция в художественной и научной литературе XXI века. Проблемы интеллигенции.
В научной и художественной литературе в последние годы распространено мнение о том, что русская интеллигенция вымирает, а молодежь деградирует. Современные писатели (В. Войнович, А. Кабаков, В. Пелевин, Т. Толстая и многие другие) говорят об агрессивности и жестокости современной молодежи.
К сожалению, печальные пророчества не безосновательны. Нельзя отрицать факты, свидетельствующие о кризисе России. Академик Н. П. Федоренко, проанализировав социально-экономическое развитие России в ХХ веке, «показал, что в десятилетие 1991—2000 годы прирост валового внутреннего продукта был отрицательным и составил —31,8%, в то время как во все предыдущие десятилетия, и при царе, и при советской власти он неизменно был положительным и никогда ниже +46,9% не опускался. Отрицательным оказался и прирост производственных фондов —2. 7%, хотя в тяжелейшие 1911—1920 гг. он составлял +6,3%, а в 1941—1950 гг. +25,5%».

2. О разочаровании в демократии и недоверии к политикам говорит массовое пренебрежение граждан своими обязанностями (неявка на избирательные пункты, неуплата налогов, неуважение к государственной символике и т. п.).
Многие ученые считают, что утрата русской интеллигенции приведет к утрате русской культуры, поскольку создание, хранение и распространение культурных ценностей всегда были социальной функцией именно интеллигенции.
При этом, возможно, по существу, не все так печально, поскольку согласно тестам, проведенным А.В. Соколовым на предмет исследования состояния современного студенчества и осознания, действительно ли наступает конец русской интеллигенции «20 – 25% гуманитарного студенчества ориентированы на интеллигентские ценности, 40 – 50% – определившиеся интеллектуалы, остальные – маргинальная группа». Исследование проводилось с использованием различных социологических инструментов: анонимные массовые опросы по закрытым вопросам; интервью с открытыми вопросами; ведение дневников; конструирование и сопоставление социально-психологических портретов различных поколений русской интеллигенции.

3. Начало и уникальность русской интеллигенции
А.В. Соколов выделяет двенадцать поколений русской интеллигенции и считает, что начало ей было положено еще в времена древней Руси.
Дмитрий Лихачев считал, что началом, зарождением русской интеллигенции можно считать рубеж XI–XII веков, поскольку «внутренней свободой обладал киевский князь Владимир Мономах, являвшийся в какой-то степени прообразом интеллигента». На рубеже XV–XVI веков прообразом интеллигенции был монах Максим Грек. В конце XVIII века, Лихачева выделяет таких настоящих интеллигентов как Сумароков, Новиков, Радищев, Карамзин.
Д. Лихачев также считает, что первым массовым выступлением интеллигентов было декабристское восстание, поскольку они не только проявили внутреннюю свободу, но и пошли против своих сословных интересов. И именно интеллектуальная свобода помешала декабристам одержать победу, поскольку «тогда впервые одновременно и отчетливо проявились и организационная слабость, и духовная, нравственная сила интеллигенции».
Многие авторы, в том числе Д.С. Мережковский, Н.А. Бердяев, Г.П. Федотов утверждают, что интеллигенция – чисто русское, национальное явление, не имеющее аналогов в европейской культуре. Д. Лихачев также считает, что понятие интеллигентности чисто русское. При этом он говорит о том, что выделять ее как отдельную социальную группу не следует, поскольку она слишком разнородна. «Интеллигентами могут быть дворяне, люди литературы и искусства, ученые и др. Интеллигентностью способны обладать рабочие или, к примеру, поморские рыбаки».
По мнению Н.А. Бердяева «в русском народе поистине есть свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства». В отличии от европейского менталитета, для России характерно доминирование духовно нравственной направленности в общественном сознании, а не только утилитарной и прагматической.

5. Социальные функции интеллигенции. Чудо или чудовище
Считается, что в философии существует два мифа о русской интеллигенции. Согласно первому подходу, интеллигенция признается «чудом», творцом русской культуры. Среди сторонников данного подхода можно назвать М. Грека, Н.И. Новикова, П.Я. Чаадаева, Л.Н. Толстого, Н.А. Бердяева, А.Д. Сахарова, Д.С. Лихачева, А.И. Солженицына.
Сторонники второго подхода утверждают, что интеллигенция – это «чудовище» и проклятие России. Сторонниками данного мнения были Петр I, В. Засулич, А. Ульянов, В. Ленин, Н. Бухарин, Л. Троцкий, Е. Гайдар, А. Чубайс, Р. Абрамович.
Обо эти подхода объединяет признание того, что интеллигенция принадлежит к интеллектуальному труду, все ее представители хорошо образованы и творчески активны, «то есть умственно развиты или, говоря современным языком, - креативны».
Важнейшей социальной функцией интеллигенции во все времена и во всем мире является самосознание своего народа и служение своему народу. Со сменой культурно-исторических эпох меняется и интеллигенция. В каждую эпоху она своя – со своим мировоззрением, ценностными ориентациями, социально-психологическим складом, присущими только данной эпохе и действует она, соответственно, в определенных социально-политических условиях.
Социальные функции интеллигентности, в целом, могут быть как созидательными, так и разрушительными, многие упрекают ее в пустословии, псевдогуманизме.

6. Виды интеллигенции. Библиотечная интеллигенция
А.В. Соколов выделяет четыре категории в зависимости от степени интеллигентности людей, профессионально или непрофессионально занятых умственным трудом:
1) Аристократы духа (интеллигентная элита) – эрудированные люди, одаренные талантом духовного творчества и этически самоопределившиеся.
2) Специализированная интеллигенция (специалисты) – высококвалифицированные люди с односторонне развитой творческой способностью к какому-либо виду деятельности.
3) Исполнительская полуинтеллигенция – образованные, иногда этически развитые люди, не могущие в силу внешних или внутренних причин проявить творческое новаторство и поэтому занимающиеся репродуктивным, исполнительским умственным трудом, следуя предписаниям, нормам и правилам, разработанным другими.
4) Гуманитарная полуинтеллигенция – люди, не сумевшие получить требуемое по роду занятий образование, но обладающие врожденными творческими задатками или повышенными этическими добродетелями: милосердием, совестливостью, правдивостью.
Четких границ между этими четырьмя категориями нет, но подлинную интеллигенцию составляют первая и вторая категория и они не многочисленны.
В своей статье «Групповой портрет библиотечной интеллигенции нашего поколения» А.В. Соколов говорит о том, что в рядах сотрудников библиотек можно увидеть представителей каждой из вышеназванных категорий. Так, исследования, проведенные в 1980–1990-е гг. в библиотечных коллективах показали наличие «новаторского авангарда и трудолюбивой гвардии, сероватых середняков и активных пилигримов, стремящихся покинуть библиотеку».

Заключение
Учитывая сложность определения интеллигенции, которая, в основном, как упоминалось выше, улавливается на уровне ощущений, достаточно сложно однозначно определить наше отношение к данному феномену. Скорее всего, если рассматривать интеллигенцию, как понятие в основе которой лежит образованность, гуманизм и творческая активность, автору данной работы, наверное, хотелось бы, чтобы в последующих поколениях чаще встречались интеллигентные люди.
При этом, хочется также отметить, что автор данной работы склоняется к той точке зрения, что интеллигентность не является исключительно русским явлением, поскольку все основные черты и характеристики данного понятия можно встретить и в европейских людях.
Несомненно, категория подобных людей существует. Это факт неоспоримый. И с развитием общества, нам кажется, ценность образования растет и необходимость именно всестороннего образования и общей начитанности становится особенно очевидной.
Что касается библиотечной интеллигенции, на наш взгляд, она встречается довольно часто и сохраняется как феномен. Доказательством того может, прежде всего, служить тот факт, что, несмотря на нищенски маленькие заработные платы, библиотеки продолжают существовать. Нам кажется, что их сотрудники держатся в основном на энтузиазме и являются истинными интеллигентами.

http://www.razumnaya.info/index.php/aboutme2/2-public/7-inteligence.html

 Отправлено: 28.04.17 15:10. Заголовок: определение интеллиг..

определение интеллигенции Р.В. Иванова-Разумника, данное в статье «Что такое интеллигенция?». По его мнению, «интеллигенция есть этически анти мещанская, социологически-внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности».

Источник: https://superinf.ru/view_helpstud.php?id=3732

 Отправлено: 28.04.17 15:14. Заголовок: В предисловии к перв..

В предисловии к первому изданию сборника «Вехи» М.О. Гершензон писал, что всех авторов объединяет единый мотив: убежденность в том, «что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка являются единственно прочным базисом для всякого общественного строительства». При этом большинство авторов «Вех» связывали спасение интеллигенции с обращением к религии. Такова «религиозная философия» Н.А. Бердяева, «христианское подвижничество» С.Н. Булгакова, «религиозный гуманизм» С.Л. Франк.

Источник: https://superinf.ru/view_helpstud.php?id=3732

 Отправлено: 28.04.17 15:15. Заголовок: Выражением данной ме..

Выражением данной методологической установки стала статья А.Ф. Лосева «Об интеллигентности». И хотя основные принципы и методы своей теории он также выводит преимущественно из основоположения религиозных начал, его понимание интеллигентности включает систему этических качеств, принципов и методов, далеко выходящих за пределы собственно религии. Интеллигентское сознание А.Ф. Лосев рассматривает как совокупный результат исторического обобщения идей российских мыслителей и писателей при всем огромном разнообразии и часто даже полной несовместимости фактически проповедуемых ими мировоззрений.

В качестве структурообразующего принципа интеллигентности А.Ф. Лосев отталкивается от термина идеология, которая в его интерпретации представляет собой совокупность моральных свойств, отражающих то общее, что составляет культуру межчеловеческих взаимоотношений, а потому имеющих социально-всеобщее значение. Идеологию интеллигентности, по мнению А.Ф. Лосева определяют такие свойства как обостренное чувство социальной справедливости, совестливость (больная совесть), нравственный идеализм, сострадание, религиозно-ценностное отношение к миру (антимещанство), осознание сверхличной ценности служения своей стране и своему народу.

Следует отметить, что, во-первых, интеллигентность в «идеологии интеллигентности» фактически впервые была представлена как такая система свойств, в рамках которой каждое отдельное свойство приобретает свой специфический смысл и выражает специфику феномена интеллигентности только в плане целого данной системы. Действительно, можно ли четко отграничить справедливость и правду, тем более что они связаны этимологически; справедливость и сострадательность, сострадательность и совестливость? Моральная жизнь личности целостна и потому моральные категории могут рассматриваться как микрокосм, выражающий все содержание макрокосма - моральной жизни.

Во-вторых, по своей сути «идеология интеллигентности» по А.Ф. Лосеву представляет системообразующий конструкт интеллигентной личности, в рамках которого ярко выражена специфика интеллигентности. Именно этот подход позволил автору с определенной степенью достоверности провести границы между интеллигенцией и интеллигентностью. Интеллигентность понималась А.Ф. Лосевым как некая идеалистическая конструкция, сопрягающая в себе мысли и принципы возможного идеального варианта человеческого развития, основанного на интересах общечеловеческого благоденствия, естественном чувстве жизненных несовершенств и инстинктивного к ним отвращения. Существенным является и то, что «идеология интеллигентности» у А.Ф. Лосева ориентирована на принципиально активную жизненную позицию как в отношении социальности, так и в отношении собственной личности.

Подобное понимание позволяло «разомкнуть» духовно-религиозное понимание интеллигентности и дополнить его в рамках идеологии практическими правилами этики, являющихся результатом осознания людьми собственного отношения к действительности и существа социальных проблем. Тем самым А.Ф. Лосев предопределил возможность переноса центра тяжести в осмыслении интеллигентности из чисто внутренней духовной сферы в сферу теоретического анализа внешних форм бытия.

Источник: https://superinf.ru/view_helpstud.php?id=3732

 Отправлено: 28.04.17 15:22. Заголовок: Так С.Я. Вольфсон в ..

Так С.Я. Вольфсон в работе «Интеллигенция как социально-экономическая категория» (1926г.) определял интеллигенцию как межклассовую, промежуточную - между пролетариатом и мелкой буржуазией - группировку, образуемую лицами, существующими путем продажи своей умственной (интеллектуальной) энергии. При этом, наряду с интеллигенцией, как особой социальной группой, по его мнению, в каждом классе существуют свои «интеллигентские прослойки», состоящие из «интеллектуальных членов данного класса». Иными словами С.Я. Вольфсон допускал сосуществование интеллигенции как социального слоя и интеллигенции как «умственно - квалифицированной» прослойки, существующей в каждом классе. Но сам термин «интеллигентская прослойка» был использован им для того, чтобы «разомкнуть» границы интеллигенции (как социального слоя) на монопольное права интеллектуальной деятельности, то есть носил не столько социологический, сколько общефилософский смысл.

Источник: https://superinf.ru/view_helpstud.php?id=3732

 Отправлено: 28.04.17 15:24. Заголовок: Автором идеи об инте..

Автором идеи об интеллигенции как социальной прослойке считается И.В. Сталин, который в 1936 году в докладе «О проекте Конституции Союза ССР» объявил о том, что советский народ представляют два дружественных класса - рабочих и крестьян, и рекрутируемая из них прослойка трудовой интеллигенции (синоним специалистов и служащих), причем «расстояние между этими социальными группами сокращается», поскольку «падают и стираются экономические и политические противоречия между ними».

В связи с этим утверждалось, что интеллигенция приобретает черты особой социальной группы. Она близка к рабочему классу и к колхозным специалистам, так как занята в производстве, базирующемся на общенародной (государственной) собственности, но не имеет особого места в общественном разделении труда и в распределении материальных благ, выступающими основными классообразующими признаками. По этой причине интеллигенцию лишали статуса самостоятельного класса, но, вместе с тем, подчеркивалось ее идейное единство со всеми классами социалистического общества.

Таким образом, интеллигенция стала трактоваться в двух относительно самостоятельных значениях: социологическом и обще гуманистическом. В первом значении интеллигенция объединяла всех занятых умственным трудом. Во втором – обще гуманистическом, интеллигенция рассматривалась как носитель и производитель знания. Но и в первом, и во втором случаях она выделялась через призму социально-экономического критерия, в результате чего «интеллигенция» окончательно превратилась в наименование конкретной социальной группы. Интеллигенция определялась как общественная прослойка, состоящая из людей умственного труда, к которым были отнесены инженеры, техники и другие представители технического персонала, врачи, адвокаты, артисты, учителя и работники науки, большая часть служащих, то есть интеллигенция фактически объединяла всех не занятых физическим трудом.

Подобная трактовка интеллигенции в силу ее достаточно широкого определения в 60-е годы XX века была подвергнута критике. Внутри этой социальной группы стали выделяться многочисленные профессионально- ориентированные подгруппы: гуманитарная интеллигенция, творческая, техническая и др. Выделялись также различия между работниками, занятыми интеллектуальным трудом высокой квалификации, и канцелярскими работниками, чей труд не требовал больших интеллектуальных затрат и представлял в большинстве случаев вычленение из умственного труда, а потому был классифицирован B.C. Семеновым «трудом по обслуживанию». В то время как к интеллигенции, по его мнению, следовало относить только тех, кто имеет соответствующую образовательную и профессиональную подготовку и занимается подлинно умственным, интеллектуальным трудом, духовной деятельностью в ее истинном значении.

Подобное понимание отражало реалии действительности, но противоречило партийно-государственным документам, где интеллигенция по-прежнему рассматривалась как совокупность всех работников умственного труда. Для преодоления сложившегося противоречия М.Н. Руткевичем была предложена в определенном смысле компромиссная трактовка понятия интеллигенции в широком и узком смысле слова. В широком смысле слова интеллигенция в основном совпадала со служащими как слоем, характеризуемым с точки зрения социального положения. В более узком смысле интеллигенция - это специалисты, занятые умственным трудом.

Предпринимались попытки дать и другие трактовки интеллигенции. Так, О.И. Шкаратан, С.А. Кугель и ряд других исследователей, исходя из того, что между людьми умственного и физического труда в условиях социализма нет различий по отношению собственности, являющейся основным классообразующим и социально дифференцирующим признаком, рассматривали интеллигенцию как внутриклассовый слой в рамках либо рабочего класса, либо крестьянства. С.П. Стадухин рассматривал интеллигенцию как «социальную группу людей, труд которых, являясь умственным по содержанию и творческим по характеру, в целом направлен на преобразование природы, социально-политического устройства общества и духовно-нравственного облика личности».

Но наиболее широкое распространение получило определение интеллигенции, данное М.Н. Руткевичем. Интеллигенция - это «большая социальная группа трудящихся, профессионально занятых умственным трудом высокой квалификации, требующим, как правило, для своего выполнения среднего специального или высшего образования». Несмотря на отмечавшиеся исследователями недостатки этого определения: отсутствие указания на связь интеллигенции как социального слоя с классовым делением общества, использование профессиональных характеристик для определения социальных различий, применение в качестве критерия определения интеллигенции соответствующего образования, интеллигенция и в последующие годы в большинстве случаев характеризовалась как социальный слой, для которого квалифицированный умственный труд является основным видом профессиональной деятельности и главным источником существования, как «социальная группа трудящихся, отличительная особенность которой заключается в том, что ее лица профессионально занимаются высококвалифицированным умственным трудом.

В 70-е годы XX века основным слоеобразующим признаком был объявлен характер труда, в связи, с чем отечественные обществоведы, предложили классифицировать интеллигенцию на специалистов и служащих - неспециалистов. При этом к специалистам относились и лица, занятые организаторским трудом. Интеллигенция по-прежнему рассматривалась как «промежуточный слой», то есть фактически - «прослойка». Сохранялось и представление об интеллигенции как о социальной группе, не имеющей собственных интересов, а выражающей интересы классов, служащей классам. Не случайно советскую интеллигенцию называли «техниками социальной организации», обслуживающими «классовое общество путем доставления ему необходимых идеологических и культурных ценностей». В связи с этим B.C. Волков писал, что советская интеллигенция трактовалась как новый социально-исторический тип интеллигенции, который «сознательно направляет свою профессиональную и общественную деятельность на служение коренным интересам рабочего класса, руководствуясь при этом идеями марксизма - ленинизма».

Что касается вопросов нравственной характеристики интеллигенции, то они рассматривались преимущественно в декларативном плане: как частное проявление коммунистической морали. Качество «интеллигентности», рассматриваемое до советского периода как свойство присущее интеллигенции, как необходимый признак причисления человека к интеллигентам, практически не упоминалось.

Ситуация начинает меняться с появлением работы В.Ф. Кормера «Двойное сознание интеллигенции и псевдо культура» (1969). По его мнению, интеллигент 60-х годов: во-первых, не является больше экстремистом, преданной одной, но «пламенной страсти» - свободе. Он хочет быть гармоничным и всесторонне развитым. Его волнует не чужое страдание, а эстетическое наслаждение культурой. Во-вторых, он больше не атеист - фанатик, так как притеснения со стороны власти как бы сняли эту проблему. Но он и не индифферентен в вопросах веры. Прослеживается тенденция отхода от атеизма. В-третьих, сохраняется двойственность сознания. Интеллигент не принимает власти, отталкивается от нее и в то же время сотрудничает с ней, питает ее и питается от нее сам. Результат - отказ от свободы, прежде всего собственного интеллигентского, а значит нравственного выбора. Духовная свобода была отодвинута на периферию общественного сознания, уступив место правде - справедливости. Истина раздвоилась на «полезную» и «вредную». Правдоискательство завершилось построением системы, в соответствии с которой человек мыслился свободным лишь при освобождении от внешних форм рабства: политического и экономического гнета.

Поставив вопрос о раздвоенности интеллигентского сознания, В.Ф. Кормер, способствовал возрождению веховской традиции в осмыслении интеллигенции, чем во многом предопределил направленность последующих исследований. Социально-функциональная сторона жизнедеятельности интеллигенции стала активно дополняться культурно-личностной стороной, совокупность которых объявлялась родовой сущностью интеллигенции. При этом подчеркивалось, что интеллигенции свойственны, во-первых, те же нравственные черты, что и всему советскому народу, частью которого она являлась: совестливость, добропорядочность, тактичность, честность, скромность, душевность, уважительность.

Во-вторых, кроме «простых норм нравственности», ей свойственны нравственные качества высшего порядка, отражающие особенности ее социального положения. К таковым причислялись осознание самоценности интеллектуального труда во имя народа, служение общественным идеалам, требовательность к себе и другим, бескомпромиссность в борьбе за правду, демократизм мышления, чувство собственного достоинства свободной личности». Подобный подход мы находим в работах В.И. Толстых, П.П. Амелина, А.В. Квакина, В.Р. Лейкиной-Свирской, Л.Я. Смолякова, А.И. Солженицина, А.В. Ушакова и ряда других авторов.

В целом, следует отметить, что, хотя в советский период проблема нравственно-этической составляющей рассматривалась, как правило, лишь в связи с культурно-просветительской деятельностью, советская интеллигенция характеризовалась, как следует из словаря «Советская интеллигенция», вышедшего в 1987 году, такими свойствами как гражданская активность, чувство общественного долга, самокритичность, коллективизм, интернационализм, патриотизм, исторический оптимизм и гуманизм. Как представляется, относить подобное утверждение только к сфере идеологически заданного советского стереотипа, неправомерно по той причине, что указанные свойства (гражданственность, и чувство общественного долга и т.д.) сформировались не только на основе марксистско-ленинского мировоззрения, но и на основе особенностей российской ментальное. Не случайно названные свойства во многом напоминают системообразующий конструкт «идеологии интеллигентности» А.Ф. Лосева. В этой связи мы разделяем позицию В.Г. Чуфарова о том, что, хотя в советское время и имел место процесс девальвации тех достоинств, интеллигенции, которыми она всегда гордилась, было бы необъективно замалчивать или игнорировать все то положительное, что было достигнуто ею, не замечать того, что она имела такие качества как стремление служить Родине и своему народу, целеустремленность, организованность трудолюбие. И если по поводу каждого из этих качеств можно поспорить, то бесспорным остается тот факт, что интеллигенция в советский период не только утрачивала некоторые качества дореволюционной интеллигенции но и сохранила ряд позитивных черт.

Источник: https://superinf.ru/view_helpstud.php?id=3732

 Отправлено: 28.04.17 15:26. Заголовок: Новый этап в философ..

Новый этап в философском осмыслении проблемы интеллигентности начинается в девяностые годы XX века, что во многом было предопределено сложными процессами, происходящими в политической, экономической и духовной жизни России, приведшими к «почти полному развалу всей той среды обитания, где всегда жила и действовала наша интеллигенция». Демократические реформы, с которыми либеральная советская интеллигенция связывала воплощение идеи социального равенства, рикошетом ударили по ней самой. Произошло резкое снижение уровня жизни бывшей советской интеллигенции. Интеллигенция попала в разряд так называемых «новых бедных», в своеобразную альтернативу «новым русским», разрыв в доходах между которыми сегодня составляет двадцать три - двадцать четыре раза. При этом сорок процентов работников получают зарплату ниже прожиточного минимума. Российская интеллигенция, по-прежнему представляя собой самый образованный слой общества, теперь представляет и самый бедный слой. Ценность умственной деятельности в общественном сознании упала до самого низкого уровня. Творческие люди стали заложниками коммерциализации. Духовная жизнь затоплена единообразным потоком ранее «запретных плодов». Наука в разорении. Философы вытеснены хиромантами и астрологами.

Ощутимый урон интеллигенция понесла и в реализации своей традиционной просветительской миссии. Функция формирования общественного мнения перешла к независимым, в том числе и от интеллигенции, средствам массовой информации. В результате интеллигенция лишилась привилегированного положения эксклюзивного доступа к банкам информационных данных. В советское время именно позиция знающего компенсировала социальное унижение, выраженное в пренебрежительном определении интеллигенции как «прослойки».

Становление гражданских свобод, правовых норм и прочих «демократических институтов», защиту и контроль за которыми взялось осуществлять не только государство, но и различного рода общественные комитеты и независимые эксперты, выбивает почву из-под притязаний интеллигенции на то, чтобы быть единоличным носителем «европейского» («правового», «гуманистического») сознания. Эти изменения в конечном итоге поставили вопрос об онтологичности самой постсоветской интеллигенции как явления, о чем свидетельствуют заголовки статей, встречающихся на страницах газет и журналов с характерными названиями: «Русский интеллигент уходит» (Д. Гранин), «Закат советской интеллигенции» (Б. Кагарлицкий), «Прощай, интеллигенция» (Н. Покровский) и другие.

Однако особенность данного этапа состоит не просто в переоценки и переосмысления места и роли интеллигенции в обществе. Так было во все переломные периоды истории России, не случайно в конце XIX века в среде интеллигенции, пытающейся переосознать себя, родился образ витязя на перепутье. Особенность состоит в том, что возрастание интереса к проблемам российской интеллигенции сопровождается сегодня мировоззренческим кризисом, обусловленным отходом от марксизма-ленинизма, который изначально задавал определенную идеологическую ориентацию в философских исследованиях.

Понимание того, что идеология не может быть научной, поскольку она выражает и защищает интересы определенных социальных общностей, а наука исповедует внесоциальный интерес - служение истине - позволило не только «увидеть» новые проблемы, но и по новому «взглянуть» на старые проблемы интеллигенции, поскольку всякий анализ общественных явлений, по меткому замечанию М. Хайдеггера, «берет на вооружение господствующий в современности образ мысли и делает его путеводной нитью, по которой исследуется и вновь открывается прошлое».

Мощный поток неизвестных и конъюнктурно замалчиваемых событий и фактов, явившийся результатом снятия запретов со «спецхранных» архивных фондов значительно расширил эмпирическую базу научного поиска, что, в свою очередь инициировало интенсивный поиск новых теоретико - методологических подходов к осмыслению явления интеллигенции.

В обилии публикаций 90-х годов, по мнению А.Н. Сахарова, прослеживается наличие двух потоков: «потока идей, которые ярко проявлялись в публицистике, и потока научных публикаций, который медленно, но верно набирает силу на новой основе. Эти потоки, - считает он, - не только враждебно противостояли друг другу как «профессионализм» и «дилетантство», но и подпитывали друг друга, создавая общее широкое поле исследования интеллигенции.

Публицистические очерки, несмотря на то, что в них преобладал дух разоблачительства, а не доказательства, несмотря на их «чрезмерную насыщенность политической борьбой и коммерциональными заботами» сыграли положительную роль в формировании нового общественного сознания уже тем, что своей излишней эмоциональностью помогли привлечь внимание общественности к важнейшим «проблемным вопросам», чем подготовили не только необходимость их научного осмысления, но и подвели под него необходимую эмпирическую базу.

В качестве примера достаточно сослаться на статьи Д.С. Лихачева «О русской интеллигенции: Письма в редакцию», опубликованную в журнале «Новый мир» (1993. № 2. - С. 3-9) и «Основной инстинкт интеллигента», опубликованной в газете «Российские вести» 27 сентября - 3 октября 2000 года (№ 38-39), а также на статьи Н.Н. Моисеева «Наш шанс и ответственность интеллигенции» («Российские вести» 6 мая 1992.), «Об интеллигенции, ее судьбе и ответственности» (Поиск. - 1993. - № 47-48, 51). В названных публикациях авторы подняли и осветили многие вопросы из числа тех, которые впоследствии стали предметов серьезных научных дискуссий.

«Профессиональный поток» был представлен, прежде всего, научно - практическими и научно-методологическими конференциями, проходившими в Кемерово, Иваново, Екатеринбурге, Омске, Улан-Удэ, Новосибирске, Москве, Санкт-Петербурге, Краснодаре, Ставрополе. Всего, начиная с 90-х годов, было проведено более сорока региональных республиканских и международных конференций, поднявших и рассмотревших широкий спектр разнообразных проблем, вопросов, связанных с теорией, методологией, историографией отечественной интеллигенции.

Представляя собой наиболее оперативную форму научной информации, конференции значительно расширили географию эмпирического и теоретического срезов изучения российской интеллигенции, что позволило, критически переосмыслив накопленный в общественной мысли опыт исследования интеллигенции, выйти за пределы традиционной модели, рассматривающей интеллигенцию преимущественно с позиций истории и перейти к междисциплинарной модели, объединяющей идеи самого широкого круга специалистов смежных общественных и гуманитарных наук.

Большую роль в формировании междисциплинарного подхода к осмыслению интеллигентности сыграли и конгрессы интеллигенции, участники которых подчеркнули необходимость преодоления существующих в рамках каждой дисциплины теоретических и методологических ограничений «видения» проблемы, а, следовательно, необходимость «расширения», господствовавшего в советский период понимания интеллигенции за счет возрождения нравственно-этической составляющей, осмысленной через призму новой мировоззренческой парадигмы. Именно таким подходом отличаются и позиции большинства авторов межвузовских сборников научных трудов опубликованных по материалам названных конференций, а также аналитические сборники «Интеллигенция и перестройка», изданные в 1991 году Институтом социологии Академии наук СССР, «Интеллигенция и нравственность (Социологические очерки)» (М.: НИИВО, 1993).

Благодаря объединению сил академической и вузовской науки, включающих не только представителей научных и культурных центров России, но стран ближнего и дальнего зарубежья, сегодня удалось воссоздать в рамках России единое интеллектуальное пространство, что не только подтверждает актуальность самой проблемы, но и позволяет преодолеть замкнутость прежней официальной науки, свести воедино накопленный в истории мировой и российской мысли большой опыт в рассмотрении проблемы с позиций исторического, экономического, социального и философского анализа, что дало основание ряду исследователей говорить о становлении новой отрасли научного знания – интеллигентоведения.

Большую роль в координации исследований, выработке новых подходов к проблеме интеллигенции играют Межвузовский центр Российской Федерации «Политическая культура интеллигенции, ее место и роль в истории Отечества», Проблемный совет «Интеллигенция, культура, власть», созданные профессором B.C. Меметовым при кафедре истории и культуры России Ивановского государственного университета, и исследовательский Центр «XX век в судьбах интеллигенции» созданный на базе Уральского университета (Екатеринбург) под руководством М.Е. Главацкого.

Существенный вклад в осмысление нравственно-этической составляющей российской интеллигенции привнесли научные труды, проецирующие на современность взгляды авторитетных зарубежных исследователей. Снятие идеологических запретов позволило значительно расширить и углубить понимание места и роли интеллигенции в общественном развитии за счет привлечения публикаций тех авторов, чьи взгляды и концепции в советское время изначально рассматривались как «вредные» и антинаучные. В то время как сами «буржуазные» авторы, отдавая дань особым душевным качествам русской интеллигенции, подчеркивали, что мерилом определения интеллигенции является не образовательный, не классовый уровень а «приверженность общественному благу: интеллигент тот, кто не поглощен целиком и полностью своим собственным благополучием, а хотя бы в равной, но предпочтительно в большей степени печется о процветании всего общества и готов в меру своих сил потрудиться на его благо» (Р. Пайпс), тот, кто открыто и четко выражает свою «ненависть к несправедливости, невежеству, цензуре, доносу и всему тому, что нравственно унижает и возмущает человека» (А. Макконнел). В то же время именно в чрезмерной идеалистичности российской интеллигенции, состоящей в уверенности в том, что окружающая действительность, в силу самой природы вещей имеет преходящий характер и являет собой ступень на пути к некоему высшему состоянию Ричард Пайпс видел и основную проблему русской интеллигенции.

Кроме того, многие обществоведы констатировали, что проблематика, парадигмы, а также язык общественных деятелей XIX - начала XX века во многом идентичны современным. Не случайно, с начала девяностых годов XX столетия предпринимаются попытки посмотреть на «Вехи» глазами современника.

Итак, начиная с 90-х годов XX века, во взглядах на интеллигенцию и в подходах к ее изучению произошли существенные изменения. Безусловно, небольшая временная удаленность не позволяет пока глубоко и всесторонне осмыслить эти изменения, для этого понадобятся коллективные усилия и возможно не одного поколения. Но уже сегодня можно, а главное нужно говорить о тех «нововведениях», которые наметились в осмыслении «интеллигенции» и «интеллигентности», поскольку именно сегодня закладывается фундамент будущих исследований.

Анализ публицистической и научной литературы позволяет сделать ряд выводов, имеющих для нас принципиальное значение. Во-первых, констатировав факт усиления роли интеллигенции в перестроечном и постперестроечном российском обществе, авторы прямо или косвенно особо выделили тот факт, что причина и условия эффективности подобного процесса состоят в постепенном обретении ею особых нравственных черт, совокупность которых отражается понятием «интеллигентность».

Во-вторых, в современных материалах наметилась тенденция разграничения понятий «интеллигенция» и «интеллигентность». Рассматривая интеллигенцию как социальный слой, отличающийся характером труда, местом в общественном производстве, уровнем специального образования, профессионализмом, многие авторы подчеркивают, что в этом смысле она может рассматриваться как синоним слова «специалисты», или как «образованный слой» общества. Интеллигентность же представляет собой оценочную категорию, характеризующую качественные особенности личности, определенный тип мышления и поведения, то есть особый социально - нравственный феномен. Так, по мнению Ю.Ф. Абрамова и Г.В. Акименко, интеллигентность является особым видом социальности. «Природа интеллигенции заключена в интеллигентности - таком виде социальности, который присущ только ей. По сути, интеллигенция - мозаичный синтез специальностей, ядром которого выступает мировоззрение». При этом указывается на то, что носителем этих качеств выступает отдельные индивиды - интеллигенты.

В-третьих, рядом авторов подчеркивается, что интеллигентность «можно рассматривать как особый идеал, который вполне сопоставим с «идеалом образованного класса» других стран, который обладал не только своими интересами и целями, но и собственными идеалами и устремлениями». К числу которых, по мнению В.Г. Рыженко и В.Ш. Назимовой относятся несомненная приоритетность в выборе ценностных жизненных ориентиров социально должного, убежденность в неоспоримом праве на свободу личного творчества, восприятие своей профессиональной деятельности как общественно значимой и безусловно полезной. Отсюда, возрождая известное изречение

Д.М. Достоевского «интеллигентом можно только «выделяться» в результате постоянного упорного труда по самообразованию и самовоспитанию», делается вывод о том, что к интеллигенции может быть отнесен не каждый человек профессионально занятый умственным трудом.

В-четвертых, подчеркивается, что интеллигенция как живой общественный организм, прошла все этапы человеческой цивилизации, а потому в рамках каждой эпохи имеет как общие связующие признаки, так и специфические черты.

В-пятых, обосновывается вывод о том, что изменение картины реального мира в конце XX века протекают «не столько под влиянием междисциплинарных факторов, сколько путем «парадигмальной прививки» идей, транслируемых из других наук». При этом выход за рамки прежней модели изучения интеллигентности означает появление дополнительных измерений в сложившемся проблемном поле, а не отказ от уже имеющихся версий, поскольку интеллигентность - «это многослойное явление».

В-шестых, в осмыслении проблемы интеллигентности наметился отход от сложившегося в советское время режима оппонирования, рассматривающего интеллигенцию либо как духовно-нравственную элиту общества, либо как массовую социально-профессиональную группу (прослойку) общества, имеющую определенный и четкий социальный статус, к режиму диалога.

Вместе с тем, следует отметить, что в современном определении интеллигентности, несмотря на изменение аргументации, наблюдается наибольший разброс мнений, отражающий субъективные ощущения авторов.

Признавая, что любые понятия философского дискурса являются продуктом мыслительного конструирования, а потому не могут не содержать в себе субъективный «отпечаток» личности автора, следует отметить, что выбор той или иной концептуализации не в последнюю очередь зависит от того, какую роль отводит автор данному понятию. Нам представляется, что разработка данного понятия необходима не для того, чтобы ввести дополнительное измерение для зачисления в «орден» интеллигенции, а для того, чтобы переосмыслить жизненную стратегию человека с позиций самодеятельной личности, создающей свое культурное пространство и реализующей себя исключительно на принципах гуманизма, что особенно актуально сегодня в эпоху современного антропологического кризиса. При таком подходе высвечивается ряд проблем - противоречий как теоретического, так и методологического характера.

Анализируя теоретические противоречия, следует отметить следующие, во-первых, интеллигентность была выделена и как выражение сущностного содержания интеллигенции, и как качественный критерий принадлежности к ней. Интеллигенция - это «социальная группа, члены которой функционально заняты сложным умственным трудом и обладают общепризнанными развитыми культурно-нравственными качествами», совокупность которых выражается понятием «интеллигентность». Но «интеллигентность» по-прежнему употребляется в значениях обыденного сознания «как синоним вежливости, порядочности, благородства, тактичности, выдержанности, искренности, хотя может употребляться и как отрицательное качество, но с положительной моральной оценкой и означать «социально беспомощный», «неприспособленный», то есть, интеллигентен тот, кто не может постоять за себя и других, кто доверчив и простодушен, не способен к решительным действиям».

Подобное широкое поле значений, где каждый повествует о том, что для него означает интеллигентный человек, не поясняя, почему это так, а не иначе, не только значительно затрудняет возможность диалога между исследователями, призывающими видеть в интеллигенции людей обладающих «общепризнанными развитыми культурно-нравственными качествами», но не поясняющих, какими именно, делает интеллигентность практически неуловимой для ее научного определения.

Во-вторых, противоречие между общечеловеческими ценностями, заявленными в качестве основополагающих параметров интеллигентности и ценностями, реально включающимися в это качество. Духовный мир интеллигенции, по-прежнему рассматривается на основе соотношения ценностей, сформированных и функционирующих в системе эталонов не общемировой и даже не национальной культуры, а противоречащих друг другу стандартов культуры, санкционированных советской властью и духовных эталонов, попираемых властью из-за боязни утратить тотальный контроль над обществом, по крайней мере, начиная с восемнадцатого века.

В-третьих, по-прежнему сохраняются притязания российских мыслителей на презентацию качества интеллигентности как приоритета российских интеллигентов, в то время как данное качество имеет глубокие исторические корни и в рамках, прежде всего, западноевропейской философии. Отсюда заявленные ценности интеллигентского сознания, ограниченные бытийными рамками российской интеллигенции, предстают не как универсальные, а как корпоративные ценности - ценности российской интеллигенции. Задача же состоит в том, чтобы рассмотреть данное качество как качественную универсальную определенность человека.

К числу методологических противоречий следует отнести, во-первых, то, что определение любого качества приобретают четкость и определенный содержательный статус только в контексте более широкой понятийной системы, что предполагает изначальную вписанность данного качества в уже существующие концептуальные структуры качественной определенности человека; в то же время определить качество, значит отграничить его от всех других свойств человека, а, следовательно, допустить его обособленность от всех других качеств.

Во-вторых, как и любое человеческое качество, интеллигентность содержит в себе не прямое отражение действительности, а является результатом многочисленных мыслительных актов, направленных на восприятие и осмысление этой самой действительности, а потому содержательный оттенок данного качества зависит не только от расстановки сил, различных социальных, дискурсивных и исторических практик, но и мировоззренческих установок самого исследователя, опосредующего и конструирующего его смысловое теоретическое значение, что изначально предопределяет умозрительность теоретического построения и самого качества «интеллигентности», а еще Лотце отмечал, что чем более понятия общи, отвлечены, тем более может быть в них произвола. Поэтому мы, памятуя о том, что речь идет о понятии, которое «каждый представляет в силу своих возможностей, своего понимания и чувствования», в изложении своего понимания интеллигентности не претендуем на то, что нам удастся дать исчерпывающее и всестороннее определение, однако позволит, на наш взгляд, четче очертить границы исследования данного качества.

Подводя итог, следует отметить, что в рамках российской философской дискуссии интеллигентность традиционно осмысливалась как родовое понятие социального слоя - носителей интеллигентности. А поскольку границы интеллигенции варьировались в зависимости от свертывания или развертывания ее социально-политического понимания (от определения интеллигенции как класса до социального слоя и прослойки, в ленинском и сталинском вариантах марксизма), постольку в зависимости от политической конъюнктуры изменялся и объем понятия «интеллигентность», и его среднестатистическое содержание.

Вместе с тем, начиная с Р.В. Иванова-Разумника, А.Ф. Лосева, Н.И. Бердяева, в российской философской мысли наметилась тенденция рассмотрения интеллигентности как особой нравственной сути, которая присуща не всему социальному слою интеллигенции, а ее отдельным представителям. Эта тенденция активно развивается в настоящее время: «интеллигенция» как социальный слой, отличающийся характером труда, местом в общественном производстве, уровнем специального образования, профессионализмом, и «интеллигентность» как оценочная категория, характеризующая качественные особенности личности, определенный тип мышления и поведения.

Таким образом, в современной российской философской мысли сложилась достаточно противоречивая теоретико-методологическая ситуация: с одной стороны, в среде ученых сформировалось устойчивое понимание необходимости рассмотрения интеллигентности как качественного параметра человека, с другой стороны, по-прежнему существует традиция рассмотрения интеллигентности либо как умопостигаемой сущности, либо как характеристики особого духовного мира российской интеллигенции. Разрешение данного противоречия требует выявления специального методологического инструментария.

 Отправлено: 11.06.17 16:22. Заголовок: У представителя конс..

У представителя консервативно-имперского (питерского) крыла методологов Сергея Переслегина была интересная мысль о начале разделения труда в интеллектуальной сфере, как это двумя веками ранее произошло в индустрии. Тогда это привело к удешевлению фабричного продукта, сегодня - к удешевлению продукта интеллектуального.

"У нас есть городской интеллигент. Он получает большую зарплату. Занимается интересным делом. Много знает. Уважает себя. Но уже сегодня я могу взять десяток ребят с минимальным опытом, дать им задание, чтобы они нашли нужную мне информацию, которую я потом соберу воедино и получу результат дешевле и лучше, чем если бы нанимал одного специалиста. Причём все эти компьютерные мальчики взаимозаменяемы. Специализация и разделение труда.

Когда-то это происходило при переходе к фабричному, конвейерному способу производства: разделение труда на простые элементы убило профессию мастера. Теперь этот процесс происходит не в физической, а в интеллектуальной сфере. И у нас исчезает интеллигент.

Понятно, что такого рода работники не в силах сделать никакого следующего шага, они не могут ничего придумать нового. Но беда в том, что мир сейчас пришёл к такому состоянию, когда следующего шага никто и не хочет. Всех устраивает уже сделанное. А то, что уже сделано, как показывает опыт Китая, можно тиражировать, имея не сильно грамотное население".

 Отправлено: 16.06.17 15:51. Заголовок: Орлов С. Б. Интеллиг..

Орлов С. Б. Интеллигенция как мифологический феномен. Историко- социологический анализ // Социс. – 2001. – № 11. –

С.Б. ОРЛОВ
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ КАК МИФОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН: ИСТОРИКО-СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ

ОРЛОВ Сергей Борисович – кандидат философских наук, доцент, докторант кафедры теории и истории социологии факультета политологии и социологии Уральского государственного университета

В настоящее время многие социологи, изучающие социальную структуру российского общества, сталкиваются с проблемой реальности существования многих ее конструктов – классов, слоев, групп и т.д. Это, по мнению ряда ученых, вызвано тем, что представления о социальной структуре мифологизированы, а критерии выделения структурных единиц, будучи обусловлены умозрительной моделью, имеют мало общего с реальным положением дел [1].
Мы разделяем данную точку зрения и полагаем, что один из мифов, прочно укорененных как в массовом, обыденном сознании, так и в научном лексиконе, связан с представлениями о месте и роли интеллигенции в российском обществе. Доказательство этого предполагает, во-первых, определение признаков мифа, его функций в обществе; во-вторых, выявление субъекта мифотворчества; в-третьих, условия возникновения, генезис и эволюцию собственно мифа об интеллигенции
В последнее время миф перестал восприниматься как нечто противоположное логике, науке и точному знанию. Начиная со второй половины XIX века, миф становится объектом изучения как особая форма освоения человеком действительности и одновременно инструмент преобразования этой действительности. По мнению целого ряда ученых, многообразные формы мифологического мышления продолжают жить в современном духовном мире, при этом постоянно модифицируясь в науке, культуре, и политике. Анализ различных аспектов мифа, проведенный такими исследователями как Р.Барт, Э.Кассирер, К.Леви-Строс, Б.Малиновский, Ж.Сорель, К.Хюбнер, М.Элиаде и др., устанавливает тесную связь мифа и идеологии как одной из форм проявления мифа в обществе. При этом миф охватывает более глубокий уровень социальной реальности, поскольку если идеологию человек воспринимает как сферу чужих, навязанных смыслов, то миф выстрадан и пережит им лично. Поэтому миф, в отличие от идеологии, практически неуничтожим, хотя его воздействие на общество может проявляться на разных уровнях.
Главная цель, которая объективно стоит перед мифом – разрушение старой и создание новой социальной нормы. Основные функции – установление системы ценностей в соответствии с новой социальной нормой и создание представления о них как естественных и вечных.
Мифу свойственны следующие признаки: он имеет отношение к реальности; он антикаузален, эмоциональное в его содержании доминирует над логическим; структура мифа сходна со структурой научной теории; она сохраняется даже при радикальном изменении содержания мифа; формой проявления мифа в обществе является идеология и теория, претендующая на научность; инструментом внедрения мифа в сознание общества на этапе разрушения социальной нормы являются средства массовой информации, на этапе закрепления новой социальной нормы к ним присоединяются институты образования; миф имеет особый полифункциональный язык. На этапе разрушения социальной нормы он внедряется в качестве противовеса языку прежнего общества как нечто передовое, направленное против отсталости и косности. На этапе закрепления новой социальной нормы (как правило, этому сопутствует изменение баланса политических сил) язык мифа становится энкратическим - находящимся под опекой сил, пришедших к власти; при этом слово вырождается в знак, в средство кодирования человека, поглощающее его сущность; миф приобретает невиданную силу влияния в обществе в переломные моменты его истории, становясь выразителем коллективных желаний; миф ограничен территориально, т.е. он функционирует только в рамках определенного топографического пространства; политический миф разрабатывается и используется для достижения конкретных политических целей;
Исследуя миф, мы выявляем скрытую в нем деформацию смысла и тем самым расшифровываем искаженные мифом явления, поскольку, по словам Р.Барта, миф ничего не скрывает и ничего не афиширует, а только деформирует: он не есть ни ложь, ни истинное признание, он есть искажение [2].
Возникновение мифа об интеллигенции именно в России связано, на наш взгляд, с особенностями ее политического развития, и, как следствие, с особенностями формирования и функционирования ее управленческого слоя – бюрократии.
В XVII веке начинается переход от сословно-представительной монархии к абсолютной. Он завершается в первой четверти XVIII века, в правление Петра I, когда происходит фактическое и юридическое оформление неограниченной власти монарха. При этом русский абсолютизм во всем, что касается его воздействия на жизнь русского общества, занимал иную позицию, нежели абсолютизм большинства стран Европы. Там общественный строй определял правительственную и административную структуры государства. В России же государство и проводимая им политика были решающей силой формирования социальной структуры.
Во времена Петра I русские сословия еще не были организованы политически, им не хватало традиций и опыта в формировании общих требований и совместной политической деятельности. Поэтому в России абсолютизм в своем утверждении встречал значительно меньшее, чем в других государствах, трудности, - ему не противостояло политическое сопротивление со стороны общества.
Возникшие при Петре I институты власти – регулярная армия, флот, полиция, централизованная фискальная система, церковь, и, главное, бюрократический аппарат управления, - сразу же стали зависимыми атрибутами абсолютистской власти. При этом, однако, некоторые из них впоследствии выступили самостоятельными субъектами исторического действия.
Это касается, прежде всего, бюрократии. При Петре I она начинает развиваться в качестве самостоятельного общественного слоя. Как отмечал Б.Н. Чичерин, бюрократия была важным орудием абсолютной монархии в борьбе за политическую централизацию страны. Однако вскоре из инструмента власти бюрократия превращается в самостоятельный организм, имеющий собственные интересы и становящийся между монархом и народом [2].
В своем развитии бюрократия проходит три этапа: служилая бюрократия – с середины XVI по начало XVIII века; дворянская – с начала XVIII до 60-х годов столетия; чиновничья - с 60-х годов XVIII века. Ее характеризовали следующие признаки: растущая полнота власти; сравнительная малочисленность относительно потребностей огромной страны (за период с 1726 по 1825 гг. численность правящей верхушки бюрократии увеличилась вчетверо, составив, тем не менее, всего 684 человека) [4]; отсутствие системы специальной подготовки.
Уже к тридцатым годам XIX века организация власти в России перестает отвечать требованиям времени. Возникавшие в течение длительного периода без определенного плана государственные учреждения не имели ясно очерченной сферы деятельности и четких пределов своей компетенции. Их внутренняя структура была, как правило, хаотична. Кроме того, правящая бюрократия начинает заметно дифференцироваться по чинам и собственности. Поэтому в первой четверти XIX века возникает глубокое противоречие между реальным состоянием самодержавия, его политических институтов, и назревшими требованиями времени. При этом власть бюрократии становилась всеобъемлющей. По словам В.И. Ленина, фактически бюрократия правит российским государством и определяет всю его политику [5].
Именно в это время в массовом сознании общества появляется и закрепляется термин «интеллигенция». Главную роль в этом играли средства массовой информации – литературные журналы и газеты. Термин в кратчайшие сроки претерпел значительные смысловые изменения: вначале им пытались обозначить скорее качество отдельного человека, нежели социальную группу. Затем, как отмечал В. Ключевский, это слово подвернулось торопливому писателю, когда он искал простейший термин для обозначения такого сложного явления как человек, имеющий научно-литературное образование: «таков уж характер газетного лексикона: он весь состоит из слов кратких и неполных, которые не столько слова, сколько условные знаки» [6].
В качестве социальной группы, противостоящей царской бюрократии и претендующей на ее замену, интеллигенция начинает рассматриваться только с рецепцией идеи социализма в России.
Представление социальной группы как реальной институции требует, во-первых, агентов действия, и, во-вторых, производства и воспроизводства ими определенных практических схем. В данном случае разрозненные маргинальные группы разночинцев, из которых сформировалось политическое движение народников, начали предъявлять претензии на управление государством, представляя своих участников как потенциальных претендентов на власть, т.е. фактически как контрбюрократию. При этом для самоидентификации они использовали новое модное слово «интеллигенция» (поскольку термин «бюрократия» в России всегда имел негативно-уничижительный оттенок).
Таким образом, налицо первый признак мифа – социальная группа, именующая себя «интеллигенцией», имела отношение к реальности, хотя, по сути, в идеологическом отношении являлась контрбюрократией.
Понятие «контрбюрократия» введено нами на основании анализа структуры социальной группы с использованием предложенной Ю.Л. Качановым аналогии со строением кометы. Социальная группа, как и комета, состоит из «ядра» – сравнительно небольшой группы профессионалов-практиков (или нескольких конкурирующих между собой групп), преследующих четко обозначенные для себя политические цели; большой неструктурированной «головы» - «молчаливого большинства», т.е. агентов, не возражающих, чтобы их представляли под определенным названием, а профессионалы-практики действовали бы от их имени. Обыденное сознание всегда будет идентифицировать социальную группу с «головой», хотя сущность ее обусловлена «ядром» [7].
Контрбюрократия и есть это ядро профессионалов-практиков; «голову» же составляют люди, имеющие определенное образование и не возражающие, чтобы их представляли как «интеллигентов». Цель контрбюрократии – смена правящей бюрократии. При этом она имеет ряд общих для данного слоя признаков, а также ряд специфических, присущих только ей черт.
В 60-е годы XIX века происходит очередной (после петровских реформ) слом социальной структуры российского общества, в результате которого большая часть населения России оказалась маргинализованной. Реформа аппарата государственного управления результатов не принесла, поскольку, давая послабления в экономической и культурной жизни общества, самодержавие сохраняло безраздельный контроль в законодательной и административной сферах. Поэтому влияние контрбюрократии в этом время сильно возрастает, что опять-таки является признаком мифа, - он обретает невиданную силу влияния именно в переломные моменты истории общества.
К этому же времени относится окончательное институирование термина «интеллигенция». Он становится общепринятым и общеупотребительным как в обыденном массовом сознании, так и в научном. Данному термину повезло в плане становления его как энкратического: все политические силы признавали и использовали его. При этом не существовало единой точки зрения на суть понятия «интеллигенция», и определялось оно достаточно расплывчато. К примеру, народник Н.К. Михайловский писал: «Мы – интеллигенция, потому что мы многое знаем, обо многом размышляем, по профессии занимаемся наукой, искусством, публицистикой» [8]. В данном случае определение антикаузально, в его содержании эмоциональное доминирует над логическим, и это опять-таки признак мифа. Схожие определения давали Ф.Денисенко, П.Лавров, В. Иванов-Разумник. Итак, в основе народнического понимания интеллигенции лежал социально-этический критерий. Из него исходил и В.И. Даль во втором издании «Толкового словаря живого великорусского языка» (1881 г.), и автор соответствующей статьи в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона.
Однако формулируются и другие точки зрения. Так, народник И. Каблиц считал, что «интеллигент» и «бюрократ» вполне идентичные термины, поскольку и тот, и другой считают необходимым устраивать жизнь народа по своему образцу и насильно навязывать ему свои идеалы. Разница только в том, что бюрократизм делает это просто в силу власти, а интеллигенция прикрывается знаменем науки и прогресса, разумеется, понимаемого ею на свой лад. Поэтому русский бюрократизм и русская интеллигенция неотделимы друг от друга [8].
Один из будущих авторов «Вех» А.С.Изгоев отмечал, что проблема понятия «интеллигенция» остается открытой. По его мнению, этот вопрос почти не изучается, хотя очевидно, что субъективный критерий «любви к народу» и объективный критерий грамотности еще не дают основания для выделения из людской массы особой группы, именуемой «интеллигенцией». А.С. Изгоев определял бюрократию как группу лиц, обладающих над населением властью, которая основана на праве, формально исходящем от верховной власти. В результате политической борьбы интеллигенция превращается в бюрократию, - силу, тормозящую общественное развитие, как бы ни почтенны и прекрасны были первоначальные реформаторские планы [10].
Анархисты Я. Махайский и Е. Лозинский считали интеллигенцию уже сформировавшимся эксплуататорским классом, чьи интересы диаметрально противоположны интересам рабочих. Я. Махайский, например, утверждал, что интересы интеллигенции, живущей за счет эксплуатации рабочего класса и стремящейся закрепить это свое право в классовом строе, были почему-то признаны силой социалистической, гибельной для классового строя. В результате образовалась новая, «народная» бюрократия [10].
Самым полным и всесторонним исследованием проблематики интеллигенции в дооктябрьский период стал сборник «Вехи». Каждый из его авторов рассматривал одну из черт, по его мнению, присущих интеллигенции. В результате же складывалась ее всесторонняя характеристика.
По мнению авторов сборника, с развитием идеи социализма в России интеллигенция становится элементом социальной структуры, внесословной и внеклассовой группой, отличающейся от религиозных и политических групп типом сознания, субъективно направленным в защиту интересов народа. При этом интеллигенция не самая образованная часть общества, - она наиболее критически мыслящая его часть.
Н.А. Бердяев в качестве одного из признаков интеллигенции видел отщепенчество, кружковую замкнутость и утилитаризм. С.Н. Булгаков основной чертой называл космополитизм, П.Б.Струве – безрелигиозность и атеизм, М.О.Гершензон – эгоизм и безликость. С.Л. Франк показывал чуждость интеллигенции русской литературе. Наконец, А.С. Кистяковский, отмечая правовой нигилизм интеллигенции, прямо отождествлял ее с бюрократией [12].
Авторов «Вех» критиковали и справа, и слева. Но даже самые яростные оппоненты, от П.Н.Милюкова и М.И.Туган-Барановского до В.И.Ленина, по сути дела, подтверждали те же идеи.
Из положений, высказанных авторами сборника, напрашивался вывод, что интеллигенция – нарождающийся из маргинальной среды новый бюрократический слой со своими специфическими чертами, приверженный определенной политической доктрине (в данном случае – социализму), и стремящийся воплотить ее в жизнь (т.е. создать новую социальную норму).
Схожего мнения придерживались и социал-демократы. Так, К.Каутский считал, что умственный труд становится привилегией особого класса - так называемой интеллигенции. При капитализме этот слой растет и захватывает сферы умственной деятельности, которые были привилегией эксплуататоров. Вырастает бюрократия, и «интеллигенция» составляется из ее потомства [13].
Марксисты в лице В.И. Ленина и его соратников – В. Воровского, А. Луначарского, И. Сталина и др. – при определении интеллигенции исходили из социально-классового критерия, рассматривая ее как прослойку с неопределенными экономическими интересами, занимающую подчиненное положение по отношению к ведущим классам общества. Эта концепция, по сути, исключала рассмотрение интеллигенции в качестве субъекта политического действия.
Таким образом, различные политические и общественные течения по-своему интерпретировали понятие «интеллигенция». Здесь проявляется еще одна особенность мифа – наполнение его структуры различным содержанием в зависимости от политических взглядов и конъюнктуры.
Наконец, признаком мифа является его топографическая ограниченность. Термин «интеллигенция» нигде, кроме России, не вошел в широкое употребление. Как отмечал историк культуры И.В.Кондаков, «своеобразие русской интеллигенции как феномена русской национальной культуры, не имеющего аналогов среди “интеллектуалов” Западной Европы… является сегодня общепризнанным (как известно, во всех словарях мира слово интеллигенция в близком нам смысле употребляется с пометкой: “рус.” – как специфическое образование русской истории, национальной общественной жизни)» [14].
На пути обретения власти контрбюрократией было два препятствия: малочисленность образованного слоя в России, откуда в основном и рекрутировались кадры контрбюрократии (в начале XX века число лиц с высшим образованием составляло 0,2 % населения Российской империи), и отсутствие организации, с помощью которой можно было бы взять власть.
Второе препятствие было устранено с выходом на политическую арену партии большевиков. По своей структуре она сильно напоминала бюрократическую организацию, однако, в отличие от царского аппарата управления, имела идеологию, понятную и доступную массам, а также ядро революционеров-профессионалов. Поэтому Октябрьская революция по своему характеру была контрбюрократической, основная часть народа играла в ней подчиненную роль.
С победой большевиков завершился первый и, на наш взгляд, главный этап развития мифа об интеллигенции. Революция, по словам Р.Барта, демифологизирует действительность. Новой власти не нужны были теоретики-идеологи, ей нужны были практики. Поэтому она, сохранив структуру мифа, редуцировала его, придав ему новое содержание и сделав функциональным. Советское государство предприняло дерзкую попытку конструирования общества с заданной социальной структурой, каждое звено которой имело вполне определенные функции.
В послереволюционное время, в начале 20-х годов, по инерции еще продолжались дискуссии о том, что такое интеллигенция. Так, М.А.Рейснер призывал вообще отказаться от данного термина, заменив его более научным, и, следовательно, более точным – «техник социальной организации». При этом он считал понятия «интеллигент» и «бюрократ» вполне однородными и представляющими, по сути, одно и то же явление [14].
Во второй половине 20-х годов эта тема была практически закрыта после выхода статьи С.Я. Вольфсона «Интеллигенция как социально-экономическая категория». Он выделил пять существующих точек зрения на интеллигенцию: интеллигенции как особой социальной группы не существует; интеллигенция принадлежит к различным классам общества; интеллигенция принадлежит к одному классу общества; интеллигенция - самостоятельный класс; интеллигенция - особый слой классового общества, не являющийся, однако, вполне конституированным классом и долженствующий поэтому рассматриваться как межклассовая группировка. Сам автор разделял последнюю точку зрения: «интеллигенция представляет собой междуклассовую промежуточную – между пролетариатом и мелкой буржуазией – группировку, образуемую людьми, существующими путем продажи своей умственной (интеллектуальной) энергии» [15].
Эта точка зрения и стала государственной. Большевизм, отбросив идею борьбы бедных и богатых, начинает создавать технократическую модель общества, организованного как фабрика. В такой системе человек уподоблялся функциональному винтику. Интеллигент в ней мог быть только добросовестным спецом.
Сказанное вовсе не означает, что контрбюрократия, выполнив свои исторические задачи, исчезла. Она стала правящей партийной бюрократией, имевшей принципиальное отличие от бюрократии западного типа. По мнению Л. Троцкого, в буржуазном обществе бюрократия представляет интересы имущего и образованного класса, в распоряжении которого имеются средства контроля над администрацией. Советская же бюрократия поднялась над классом, едва вышедшим из нищеты и тьмы и не имеющим традиции господства и командования. Поэтому она есть единственный в полном смысле слова привилегированный и командующий слой в советском обществе [17]. На это же указывали, например, О.И. Шкаратан и Н.В. Сергеев, отмечая, что только номенклатура была единственным дееспособным элементом социальной структуры [18].
Итак, история повторилась вновь. В СССР возник мощный бюрократический партийно-хозяйственный аппарат, распоряжающийся всеми сферами деятельности. Понятия социальной структуры, в том числе и интеллигенция, были сведены к ничего не значащим идеологемам. Исследований по этой тематике до конца 50-х годов почти не проводилось.
Интерес к проблеме интеллигенции возникает в 60-е годы. В это время наблюдается бурный рост социологических исследований по самой различной тематике, в том числе и по проблемам социальной структуры. Библиографический указатель «Советская интеллигенция. Советская историческая и философская литература за 1968-1977 гг.», содержал 1995 позиций. Однако при кажущемся разнообразии мнений интеллигенция по-прежнему рассматривалась как межклассовая прослойка, т.е. в рамках социально-классового критерия. Концепция вызревания при социализме качественно новой социальной структуры, лишенной классового характера (теория социальной однородности советского общества) способствовала тому, что вновь приобретает значение социально-этический критерий – основными признаками интеллигенции назывались образованность и высокие нравственные качества.
Между тем в реальности происходила постепенная деградация и выролждение бюрократического класса, «номенклатуры». Потребности развивавшегося советского общества пришли в противоречие с устаревшей бюрократической системой. Появился и потенциальный субъект исторического действия – громадный слой образованных людей [19]. Если в 1926 г. работников, связанных с умственным трудом, насчитывалось менее 3 миллионов, то в 1939 г. их было уже около 13 миллионов, а в 1986 г. 42 миллиона [17]. Кроме того, за эти годы значительно выросли доходы населения. Все это позволило ряду ученых (Е.Н. Старикову и др.) говорить (и мы солидарны с таким мнением) о появлении в СССР в конце 70-х годов «среднего класса» (безусловно, весьма отличавшегося от аналогичного слоя на Западе). «Средний класс» (верхушкой которого была военно-техническая элита – единственная реально существовавшая в СССР элита) мог стать опорой реформ, необходимых в стране. Однако действительность стала развиваться по самому худшему сценарию. Дряхлеющая и криминализующаяся партхозноменклатура в качестве союзника выбрала контрбюрократию крайне прозападного толка. Впоследствии к ним примыкает быстро растущий и крепнущий криминалитет. Возникает небывалый в истории альянс, который можно было определить как номенклатурно-диссидентский. После августа 1991 г. он стал правящей силой. Начинается очередной слом сложившейся социальной структуры, размывание «среднего класса» и беспрецедентная по масштабам маргинализация населения.
Тем не менее, возрождения мифа об интеллигенции не произошло. Основная причина этого заключается, во-первых, в его исторической исчерпанности и полном отрыве самого понятия от когда-то породивших его явлений. Во-вторых, бюрократия, пришедшая к власти, не нуждается в аксиологической идентификации, а контрбюрократия еще не сформировалась.
Понятие «интеллигенция» используется в настоящее время лишь для решения конкретных политических задач. Так, функционирует «Конгресс интеллигенции», идея создания которого возникла в недрах кремлевской администрации. В противовес ему оппозицией был немедленно создан «Конгресс народной интеллигенции».
Рядом ученых предпринимаются попытки реанимации данного феномена в рамках «теории элит». При этом определение понятия «интеллигенция» выглядит так же, как век назад у народников: «интеллигенция – это интеллектуальная элита, отчужденная от существующей общественной системы и с болью сознающая свою ответственность за судьбу и будущее народа» [20]. В «Социологическом энциклопедическом словаре» значение этого термина расширено: добавлен образовательный признак [21].
Таким образом, миф об интеллигенции заменяется мифом об элите. Насколько он жизнеспособен, покажет будущее. Получают развитие и иные точки зрения. В частности, Р.В. Рывкина отрицает существование интеллигенции как особой социальной группы (правда, это относится только к постсоветскому периоду). В.Ф.Кормер отмечает, что бюрократия смыкается с интеллигенцией, поскольку не обладает собственной культурой. Ее производящая способность – это превращенная способность интеллигенции, поэтому бюрократия становится продуктом поляризации интеллигенции. Е.С. Баразгова и О.В. Шабурова считают, что по своей миссии интеллигенция есть бюрократия духовной сферы общественной жизни. Подробное исследование мифологии интеллигенции провел К.Б. Соколов [22].
Итогом изложенного может стать вывод о том, что миф об интеллигенции как реально существующей (или существовавшей) социальной группе завершает свое существование. Можно согласиться с А.И. Солженицыным, что слово «интеллигенция», давно извращенное и расплывшееся, лучше признать пока умершим.
Это не означает, что данный миф исчез навсегда. При определенных исторических условиях возможно возвращение мифологемы «интеллигенция» в рамках национального мифа, где она будет представлена не в качестве части, входящей в состав целого, а, по словам Маркса, в качестве организующего начала.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Галкин А.А. Тенденции изменения социальной структуры // Социол. ислед. 1998. № 10. С. 85; Кольев А. Миф масс и магия вождей. М., 1999. С. 170-176; Динамика социальной структуры и трансформация общественного сознания ("круглый стол") // Социол. исслед. 1998. № 12. С. 50.
2. См.: Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 86.
3. См.: Чичерин Б.Н. Курс государственной науки. Ч.V. Политика. М., 1898. С.142-146.
4. См.: Мироненко С.В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX века. М., 1989. С. 15.
5. См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.1. С.301.
6. Ключевский В.О. Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 299.
7. См.: Качанов Ю.А., Шматко Н.А. Как возможна социальная группа (о проблеме реальности в социологии) // Социол. исслед. 1996. № 12. С. 98-99.
8. Михайловский Н.К. Записки современника // Отечественные записки. М., 1881. № 12. С. 201.
9. Каблиц И. Интеллигенция и народ в общественной жизни России. СПб., 1886. С.47.
10. См.: Изгоев А.С. Интеллигенция как социальная группа // Образование. 1904. № 1. С.77, 91- 93.
11. См.: Вольский А. Умственный рабочий. Нью-Йорк, 1968. С.228.
12. См.: Вехи; Интеллигенция в России / Сб. стат. 1909-1910. М., 1991. С.29, 76, 136, 86, 162, 126.
13. См.: Каутский К. Интеллигенция и социал-демократия. СПб., 1906. С. 8.
14. Кондаков И.В. Введение в историю русской культуры. М., 1997. С. 442.
15. См.: Рейснер М.А. Интеллигенция как предмет изучения в плане научной работы // Печать и революция. М., 1922. Кн.1. С.93-95.
16. Вольфсон С.Я. Интеллигенция как социально-экономическая категория // Красная новь. 1925. Кн. 6. С. 121-123.
17. Троцкий Л. Что такое СССР и куда он идет? Париж, 1989. С.253.
18. См.: Сергеев Н.В., Шкаратан О.В. Реальные группы – концептукализация и эмпирический расчет // ОНС. 2000. № 5. С. 37.
19. См.: СССР в цифрах в 1985 г. М., 1986. С.13.
20. Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества. М., 1996. С.28.
21. См.: Социологический энциклопедический словарь. М., 1998. С. 106-107.
22. См.: Рывкина Р.В. Исчезновение социального слоя "интеллигенция" в постсоветской России – причины и последствия // Интеллигенция и проблемы формирования гражданского общества в России. Екатеринбург, 2000. С. 176-178; Кормер В.Ф. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура // Вопросы философии. 1989. № 9. С.70; Баразгова Е.С., Шабурова О.В. Учение К.Манхейма об интеллигенции // Интеллигенция: проблема гуманизма, народа, власти. М.–Улан-Удэ, 1994. Ч.1. С.64.; Соколов К.Б. Мифы об интеллигенции и историческая реальность // Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999. С.149-207.

Аннотация

В статье Сергея Орлова интеллигенция анализируется как явление социальной мифологии. Автором названы цель мифа, его функции и основные признаки, с помощью которых проведено исследование. Появление мифа именно в России автор связывает с особенностями ее политического развития, и, в частности, со становлением бюрократического аппарата. Параллельно автор раскрывает суть интеллигенции как контрбюрократии, находящейся в оппозиции к правящему режиму и стремящейся сменить его.

Авторская справка

ОРЛОВ Сергей Борисович – докторант кафедры теории и истории социологии факультета политологии и социологии Уральского государственного университета, кандидат философских наук, доцент.
620144. Екатеринбург, ул.Серова,37. Кв.99.
Д. тел. 20-68-76.

 Отправлено: 19.06.17 12:02. Заголовок: Николенко К.В. (Доне..

Николенко К.В. (Донецк, ДонНУЭТ)

СОЦИАЛЬНО-ФИЛОСОФСКИЙ АНАЛИЗ ПОНЯТИЯ «ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ»
В современном научном дискурсе вопрос о понятии, происхождении, сущности и специфике термина «интеллигенция» является полемическим. Нет однозначного определения самого термина, существуют различные точки зрения на период и место появления этого понятия, также остаётся открытым вопрос о современном существовании такого слоя общества как интеллигенция. Интерес к интеллигенции в своих научных исследованиях проявляют следующие исследователи: Дмитренко И., Кулик В., Боборыкин П., Добрускин М. и многие другие. Так Дмитренко И. считал, что интеллигенция как социальный слой имела место исключительно в советский период; Кудик В. специализировался на гуманитарно-технической интеллигенции; Боборыкин П. исследует с помощью литературы образ интеллигента; Добрускин М., представляет социально-философский анализ термина. Автор, в данном исследовании делает попытку дать наиболее полный философский анализ происхождения и понимания термина «интеллигенция», опираясь на философские, исторические источники.
Во многих энциклопедических и справочных изданиях укоренилось мнение о российском происхождении термина «интеллигенция» возникающее в 60-е года XX века в творчестве писателя П. Боборыкина [1,105]. Считают, что из русского языка этот термин, в последствии, перешел в другие языки. Однако подробный анализ различных философских трудов даёт возможность предположить, что термин возникает в конце XYIII – начале XIX века в немецкой философии. Так Добрускин М. проводились различные исследования, доказывающие, что данное понятие получило свои истоки в работах Фихте, Шеллинга и Гегеля, именно из этих первоисточников и перешло в русскую и европейскую литературу. Однако, и в немецких справочных изданиях встречаем ссылки именно на российское происхождение термина.
И всё же термин «интеллигенция» впервые употреблён Фихте, и от него переходит в различные философские системы. В книге «Наукоучение» Фихте развивает идею самореализации самосознания, поскольку, по его мнению это первичное начало относительно бытия, которое и строит мир [2,111]. В рамках субъективного идеализма Фихте выступал за свободно мыслящего человека, так как «чистое Я является свободной интеллигенцией». Термин этот возникает как первооснова мышления, как вся умственная деятельность человека. В отличии от Канта, Фихте отрицает существование непознаваемых «вещей в себе» и возносит самоосознающий субъект (Я) к единой, истинной и самостоятельной реальности. По Фихте, мир объектов, природа не имеет самостоятельности, а порождается деятельностью сознания, так называемого мирового Я [2,114]. В данной концепции разрабатывается система морального идеализма, который направляет человека к полезной деятельности, как говорит его гражданский долг.
Большее развитие как термина, так и понятия интеллигенции содержится в трудах Шеллинга, прежде всего в его «Системе трансцендентального идеализма». В нём обосновывается первичность интеллекта как единого основания реальности. Согласно Шеллингу, интеллигенция – это деятельность субъекта и одновременно сам этот субъект, это не только творческий акт, но и духовные процесс, создающий все предметы и формы сознания [3,15]. В термине интеллигенция он видит два взаимосвязанных аспекта – создание и созерцание, поскольку сама интеллигенция не что иное создающее созерцание [3,264]. Созерцание – это интеллектуальная интуиция. Никакой реальности, никакого объекта вне интеллекта не существует, так как материальный мир является лишь порождением акта чистого самосознания. Интеллигенция это определённое средство действия, посредством которого возникает объект. Объект и наблюдение растворены друг в друге. Интеллигенция есть там, где она наблюдает, поскольку весь внешний мир она воспринимает как свой организм, в котором мы непосредственно присутствуем. Интеллигенция абсолютно возвышена, над какими бы ни было объектами как последний принцип любого действия. Самое глубокое основание интеллигенции заключается в её двойственности: создание и созерцание. Определённый интерес представляет и попытка Шеллинга сформулировать понятия внутренней и внешней интеллигенции, которая связана не только с деятельностью моего Я, но и других разумных существ, которые влияют на меня и обогащают мои представления о внешнем мире [3,271-274].
В трактовке же Гегеля интеллект, интеллигенция – это момент Духа, который развивается. Интеллигенцией он называет теоретическое мышление как составляющую часть субъективного Духа – теоретический Дух. «Дух в форме субъективности и есть интеллигенция» [4,43]. Гегель видит разницу между сознанием, для которого объект остаётся внешним, и интеллигенцией, которая постигает разумную природу объекта и преобразовывает субъективность в форму объективной разумности. Таким образом, знание из абстрактного и формального становится конкретным, заполненным истинным содержанием объективных знаний, познанием истины. На пути к познанию истины интеллигенция из сферы субъективного Духа входит в объективность – к практике, к формам социального бытия, которые являются формами объективного Духа. «Понятие познания раскрылось для нас как сама интеллигенция, как вероятность разума, поскольку действенность интеллигентности и есть самопознание» [4,242]. Но познание является истинным именно постольку, поскольку интеллигенция его реализовывает.
Поднимая на наивысший пьедестал могущественную силу разума, интеллекта, немецкие мыслители, тем самым объективно превозносили и тех личностей, которые являлись профессиональными носителями высоких интеллектуальных качеств, хотя следует заметить, что не видели в тех представителях особого социального слоя, к которому сами и принадлежали. Своим философским и научным творчеством немецкие философы производили огромное влияние на интеллигенцию того времени, хотя и неодинаково видели её социальную роль, соответственно своим политическим взглядам. Фихте и ранний Шеллинг выступали против феодального строя с его социальным уничижением, моральным разладом, деградацией духовной культуры и искусства. Они призывали интеллигенцию, особенно ученых, к борьбе за раскрепощение духовных сил общества, за свободное развитие творческой мысли. В некоторых своих трудах Фихте призывает к увеличению социальной активности ученых и педагогов, в которых он видел авангард всего мыслящего общества. Статьи Фихте «О назначении ученого» и «Призвание человека» сохраняют большой интерес и для современной интеллигенции, поскольку они направлены в будущее.
Что же касается более поздних трудов Шеллинга и, в особенности, Гегеля, в отношении к интеллигенции, имеют противоположные установки примирения с действительностью, недопущения каких-либо оппозиционных или революционных выступлений, безусловное подчинение государственной власти. Но это не исключало прогрессивного влияния на интеллигенцию их философских идей.
Идеи представителей немецкой философии вообще, и Гегеля в частности активно были освоены последующими мыслителями, которые видели в интеллигенции не абстрактную формулу интеллекта, присущую каждому человеку, а определённую социальную прослойку или состояние, которые имеют определённые интересы и который характеризуют определённые признаки – умственный труд, образованность, участие в разработке идеологии и в распространении научных знаний, культуры и искусства [5,32].
Таким образом, выше изложенное говорит о сложном пути формирования интеллигенции, о противоречиях между его идеалистическим пониманием и реальной интеллигенцией, которая выходила за границы этого термина, поскольку формировалась как особый социальный слой, чего не могли осмыслить немецкие философы идеалисты. Гегелевское понимание интеллигенции было усвоено многими его последователями, вошло в широкое употребление сначала в немецкой, а от неё и в российской литературе, параллельно с этим осваивали и новое понимание, предложенное марксизмом на базе переработки гегелевской философии. Рассмотренное понятие интеллигенции выходит за границы чистой филологии и терминологии, приобретая важнейшее политическое и философско-теоретическое значение, поскольку речь идёт об одной из наиболее важных социальных групп общества.
Литература:
1.Бобрыкин П. Русская мысль // Русская мысль. – М., 1904. – № 12 – С. 100-124.
2. Фихте. О назначении ученого. – М., 1956. – С. 111-116.
3. Шеллинг. Система трансцендентального идеализма. – М., 1976. – 320 с.
4. Гегель. Энциклопедия философских наук: в 3-х т. – М., 1972. – Т.3 – 289с.
5. Добрускін М. «Интелігенція» в працях Маркса та Енгельса // Філософська думка, 2005, №5, С. 32-34.

 Отправлено: 19.06.17 13:39. Заголовок: О генезисе философск..

О генезисе философского понятия интеллигенции

скачатьАвтор: Добрускин М. Е.
Журнал: Философия и общество. Выпуск №4(33)/2003
Во всей мировой литературе и в энциклопедических изданиях прочно укоренилось ошибочное мнение о русском происхождении понятия интеллигенции. Якобы писатель Петр Боборыкин впервые ввел этот термин в русскую литературу в 60 годах 19 века, а затем он был заимствован зарубежными авторами[1]. Автор данной статьи, опираясь на философские, исторические и литературные источники, опровергает эту версию.
Наше исследование показало, что понятие интеллигенции получило свою исходную основу в трудах Фихте, Шеллинга и Гегеля и именно от них перешло в русскую и западно-европейскую литературу.
Однако приоритет Боборыкина оказался таким стойким и непоколебимым, что даже немецкие энциклопедии, от которых можно было ожидать более высокого знания своей философии, восприняли ту же легенду.
«ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ» В немецкой ФИЛОСОФИИ
Впервые термин «интеллигенция» употребляется Фихте и от него переходит в другие философские системы. В книге «Наукознание»[2] он разрабатывает идею самореализации самосознания, как первичное по отношению к бытию. В рамках субъективного идеализма он выступает за свободно мыслящего человека. «Чистое «Я» есть свободная интеллигенция». Она является основой мышления, как и вся умственная деятельность человека.
В отличие от Канта, Фихте отверг существование «вещей в себе», которые непознаваемы, и возвел самосознательного субъекта, его «Я» на уровень «единой, истинной и самостоятельной реальности». Такой самостоятельности не имеет природа, ибо она порождается деятельностью сознания – мирового «Я» как абсолютного субъекта.
Термин, как и понятие интеллигенции, получает более широкое развитие в трудах Шеллинга и прежде всего в его главной работе «Система трансцендентального идеализма»[3], опубликованной в 1800 году. Здесь, как у Фихте, обосновывается первичность интеллекта как единственной основы всякой реальности. По Шеллингу «интеллигенция – это деятельность субъекта и сам субъект». Полемизируя с Кантом, Шеллинг утверждает, что интеллигенция это не только логический акт, но и духовный процесс, который создает все предметы и все формы сознания. В интеллигенции он видит две взаимосвязанные стороны – созидание и созерцание, ибо «сама интеллигенция не что иное как созидающее созерцание. Созерцание есть интеллектуальная интуиция»[4].
Никакой реальности, никакого объекта вне интеллекта не существует, ибо материальный мир есть лишь порождение акта чистого самосознания. Интеллигенция является определенным способом действий, путем которого возникает объект. Весь внешний мир воспринимается интеллигенцией как свой организм. Наиболее глубокая основа интеллигенции состоит в ее двойственности как созидания и созерцания. Определенный интерес вызывает формулировка Шеллингом понятия «внутренней и внешней интеллигенции», что связано с деятельностью не только моего «Я», но и других разумных существ, влияющих на меня и обогащающих мои взгляды на внешний мир[5].
Концепция интеллекта, предложенная Шеллингом, критически анализируется Гегелем. В его трактовке интеллект, интеллигенция рассматриваются как развивающийся дух. Он не приемлет положения о тождестве субъекта и объекта. Интеллигенцией он называет «теоретическое мышление как составную часть субъективного духа – теоретический дух. Дух в форме субъективности и есть интеллигенция[6].
Гегель фактически сводит субъект к духу, подчеркивая, что «дух не происходит от природы естественным путем». В отличие от Шеллинга, он усматривает различие между сознанием, для которого объект остается внешним, и интеллигенцией, которая постигает «разумную природу объекта и преобразует таким путем одновременно и субъективность в объективную разумность». Таким образом, знание из абстрактного и формального становится конкретным и наполненным истинным содержанием объективных знаний и тем самым познанием истины. На пути к ее достижению интеллигенция из сферы субъективного духа выходит в объективность, в практику, в формы социального бытия, которые суть формы субъективного духа[7].
Понятие познания, как отмечает Гегель, раскрылось для нас как сама интеллигенция, как достоверность разума. Действительность интеллигенции есть самопознание. Поэтому нелепо говорить об интеллигенции и в то же время признавать, что она может по произволу познавать или не познавать. Но познание является истинным именно постольку, поскольку интеллигенция его осуществляет[8].
Таким образом, между Фихте, Шеллингом и Гегелем есть существенные различия в истолковании понятия интеллигенции, но в главном они совпадают – в соотношении мышления и бытия. Все они рассматривают «интеллигенцию» как сложный, многоаспектный феномен, охватывающий весь духовный мир человека, его интеллект, волю и деятельность в сфере сознания и самосознания, как орган созерцания и созидания, первичный по отношению к материальному миру.
Во всех рассмотренных концепциях интеллигенция выступает в двух формах, не только как интеллект, но и как его носитель – познающий субъект, для которого познание есть средство реализации его интеллектуальных функций. Мыслящий субъект при этом выступает не как представитель какой-то социальной группы или профессии, а как любой человек, познающий мир.
Здесь немецкие философы вплотную подошли к пониманию роли реальной интеллигенции как социальной группы своего времени. Ведь все то, что объявлено всеобщим свойством каждого мыслящего субъекта, в наиболее полной мере воплощается именно в слое интеллигенции, а духовное развитие индивидуума немецкие философы связывали с интеллектуальным развитием всего человечества.
Подымая на высочайший пьедестал могучую силу разума, интеллекта, они тем самым объективно возвышали и тех людей, которые были профессиональными носителями высоких интеллектуальных качеств, хотя еще не видели в них особый социальный слой, к которому они принадлежали.
Мировоззрение великих немецких мыслителей оказывало большое влияние на современную им интеллигенцию, хотя они неоднозначно видели ее общественную роль. Фихте и ранний Шеллинг решительно осуждали прогнивший феодальный строй, присущие ему социальный гнет и нравственное разложение, деградацию культуры. Они призывали интеллигенцию, особенно ученых, к борьбе за раскрепощение духовных сил общества, за свободное развитие творческой мысли. В ряде своих работ, неодобрительно встреченных властями, Фихте призывал к повышению социально-политической активности педагогов и ученых, в которых он видел авангард всего мыслящего человечества. Он стремился повысить их роль в передаче знаний и моральном воспитании людей.
Таким образом, в лоне немецкой философии складывалось несоответствие между идеалистическим термином «интеллигенция» и реальной интеллигенцией того времени, которая уже тогда формировалась как особый общественный слой. Такое понимание в этом вопросе было усвоено многими современниками и вошло в обиход в немецкой и русской литературе. Вместе с тем параллельно усваивалось и новое понимание интеллигенции, предложенное марксизмом.
«Интеллигенция» В МАРКСИСТСКОЙ ФИЛОСОФИИ
В отличие от немецкой философии, классики марксизма видели в «интеллигенции» не абстрактную формулу интеллекта, присущего каждому субъекту, а определенный социальный слой или сословие со своими интересами.
Термин «интеллигенция» фигурирует в сочинениях Маркса и Энгельса с начала 40 годов 19 века. Одновременно они используют и другие эквиваленты того же понятия – «работники умственного труда», «лица интеллигентных профессий», «образованные и научные сословия», «идеологические сословия». Все эти термины обозначают основные черты данного слоя: умственный труд, образованность, участие в разработке классовой идеологии, в распространении знаний.
Впервые анализ понятия «интеллигенции» Маркс дает в полемике с «Аугсбургской Газетой», вступая в дискуссию по вопросу о сословном представительстве интеллигенции в ландтаге и о понятии «интеллигентность». Признавая «интеллигентность» как всеобщее свойство существ, наделенных интеллектом, Маркс, однако, решительно возражал против признания его особой категорией, требующей представительства в ландтаге[9], ибо интеллигентность как интеллектуальное качество присуще различным социальным общностям со своими интересами. Не интеллект и не культурное развитие образуют социальные интересы, а общественное положение определенных социальных групп.
«Земельная собственность, как принцип представительства, – писал Маркс, – сообразуется не с интеллигентностью, а сообразует интеллигентность с собой, будучи похожа на часовщика, который бы хотел не часы поставить по солнцу, а солнце поставить по часам»[10]. Маркс возражает против отказа интеллигенции в праве на сословное представительство, как это декларировала «Аугсбургская Газета». Там, где господствует сословный принцип, должны быть представлены все сословия, в частности, и священники, адвокаты, ученые, независимо от того, занимают ли они официальные должности. Здесь явственно выступает понимание интеллигенции как определенного социального слоя, имеющего свои профессиональные интересы.
Маркс возражает против причисления к этим сословиям государственных чиновников, поскольку они представляют не сословные, а государственные интересы и поэтому противостоят представителям сословных интересов. Здесь Маркс вплотную подходит к обоснованию классового характера интеллигенции как ее главной и определяющей особенности. Новое понимание интеллигенции, отличающее марксизм от других политических учений, стало возможным в ходе анализа революционных событий в Германии и Франции и политической позиции интеллигенции. Фиксируя внимание на социальной неоднородности этого слоя, марксизм определяет свое отношение к ней дифференцированно, деля ее на феодальную, буржуазную, мелкобуржуазную, пролетарскую.
С едким сарказмом Маркс критикует ту часть ученых, которых он называет сикофантами буржуазии, продающих не только свои знания, но и совесть денежному мешку[11]. Суровую оценку получила и мелкобуржуазная интеллигенция с ее фразерством, неустойчивостью и беспартийщиной. И в то же время Маркс и Энгельс с большой симпатией отзывались о той интеллигенции, которая стала на позиции революционного пролетариата и отдает все свои силы и знания делу переустройства общества. Это были «теоретики класса пролетариев», «социалистические писатели», «пролетарии класса ученых», игравшие большую роль в классовой борьбе пролетариата против буржуазии[12].
Марксистское понимание интеллигенции способствовало вытеснению из научного оборота гегелевской гносеологической формулы, определяющей интеллигенцию. Этому в еще большей степени способствовало значительное возрастание численности интеллигенции во многих странах и повышение ее роли в общественной жизни. При всех различиях в понимании роли и места интеллигенции разными политическими течениями все они учитывали такие общие черты данного слоя, как образованность и умственный труд, отчасти и высокие нравственные качества, получившие признание в ряде энциклопедий.
Марксистское понятие интеллигенции постепенно пробивало себе дорогу в общественном мнении, в литературе европейских стран, но ведущим и широко признанным оно стало лишь после Октябрьской революции, когда оно прочно вошло в научный оборот, вытесняя различные буржуазные и мелкобуржуазные взгляды. Однако гегелевско-шеллинговое понимание интеллигенции оказалось весьма живучим и сохранялось еще многие годы и не только в Германии, но и в России, в ряде других стран, где был высок авторитет классической немецкой философии.
В частности, это понятие нашло свое отражение во многих художественных и публицистических сочинениях, например, в «Войне и мире» Льва Толстого, в рассказах Ивана Тургенева, в книге историка Николая Костомарова «Автобиография», в труде В. Гизо «История цивилизации в Европе» и во многих произведениях Петра Боборыкина.
Нигде в энциклопедических изданиях конца 19 и в 20 веке гегелевская формулировка интеллигенции уже не фигурирует. Но есть и одно исключение. В философском энциклопедическом словаре, изданном в Москве в 1999 году, возрождается близкое гегелевскому понятие интеллигенции. Здесь сказано, что «интеллигенция – это свойственная человеку духовная, разумная способность, в узком смысле способность находить решения в необычных обстоятельствах и вообще гибкость ума». В конце статьи, отдавая дань современному пониманию, все же отмечается, что «интеллигенцией можно назвать и прослойку людей, лишенных предрассудков[13]. И трудно понять, что такие определения появились в России, где давно уже прочно укоренились противоположные взгляды.
«ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ» В СОЧИНЕНИЯХ БОБОРЫКИНА
Таким образом, документальные материалы развенчивают приоритет Боборыкина и его особую роль в введении в русскую и западноевропейскую литературу как термина, так и понятия интеллигенции в ее современном понимании. Эту версию поддерживал и сам писатель, хотя хорошо знал действительные источники своего понимания.
В статье, опубликованной в 1904 году, он писал: «В 1866 году в одном из своих критических этюдов я пустил в обращение в русский литературный язык... слово интеллигенция, придав ему то значение, какое оно... приобрело только у немцев: интеллигенция, т. е. самый образован-ный, культурный и передовой слой общества. Тогда же я присоединил к нему одно прилагательное и одно существительное – интеллигент и интеллигентный»[14].
Как видим, автор умалчивает о гегелевском понимании интеллигенции и своем приятии его и приписывает себе то более позднее и зрелое понятие, авторство которого ему отнюдь не принадлежало. Он заимствовал его из русской демократической и марксистской литературы. Так же и термины «интеллигент» и «интеллигентный» задолго до выступлений Боборыкина и даже до введения понятия интеллигенции употреблялись в литературе, о чем не мог не знать писатель. По свидетельству Николая Михайловского, Боборыкин обладал высокой эрудицией, внимательно изучал политические и философские учения своего времени и, несомненно, был знаком с марксизмом, возникшем в Германии, с которой многие годы была связана деятельность Боборыкина.
Однако взгляды Боборыкина, даже в их поздней стадии, отличаются от марксистских в главном – в классовой функции интеллигенции. Он относит к интеллигенции всех образованных людей, в том числе аристократов и капиталистов. Он не видит в интеллигенции особый социальный слой. А в своих художественных произведениях он использует даже гегелевские положения, ибо от них он и не отрекался. Это ярко показано даже в его главных произведениях: «Китай-город», «Солидные добродетели» и в других[15].
Все изложенное свидетельствует о том, что Боборыкин как «философ» и «историк» общественной мысли, несмотря на поддержку своих многочисленных сторонников, явно не состоялся. Его действительные заслуги следует видеть в его плодотворной литературной деятельности, где он получил признание, как талантливый писатель, стоящий на позициях критического реализма. Его творчество высоко оценивал такой высочайший авторитет, как Лев Толстой.
В романах Боборыкина нет преуспевающих интеллигентов, имеющих необходимые условия для своей жизнедеятельности. Он сосредоточил свое внимание на типичных для своего времени персонажах, невостребованных обществом, неудачниках из интеллигенции. А таких было немало. Таким, например, предстает литератор Покрышкин (повесть «Долго ли»), более десяти лет публикующий свои сочинения, но страдающий от материальной необеспеченности, отсутствия достаточного заработка от своих литературных гонораров. Унижая свое достоинство, он вынужден отдавать свой художественный талант с отказом от авторства в пользу крупного чиновника Крафта, мечтающего стать писателем, хотя бы путем принижения действительного писателя. Такую же незавидную роль вынужден играть и студент Заплатин, готовящий статью для книги фабриканта Путева с его мнимым авторством (книга «Однокурсники»)[16].
В сочинениях Боборыкина хорошо показано отношение «высшего света» к преуспевающим работникам культуры и искусства. Писатели, художники, музыканты охотно выступают в салонах светских дам из аристократии, пользующихся их покровительством и материальной поддержкой. Но между ними сохраняется классовая грань, и они не пользуются уважением, как люди «низкого звания». И здесь принижалось достоинство личности интеллигента.
Обнажая противоречия между «высшими классами» и рядовыми тружениками умственного труда в романе «Солидные добродетели»[17], автор рисует образы молодых интеллигентов, всецело погруженных в поиски материального благополучия и видящих в этом единственную цель своей жизни и далеких от благородных идей политической свободы и равенства прав людей. Но симпатии автора на стороне противоположных им типов интеллигенции, готовых пренебречь житейскими благами, людей, «сгорающих от жара внутренней работы» и всецело отдающихся своим идейным побуждениям, как ученый Крутицын, студент Заплатин. Он озабочен общественными интересами и потребностями, выработкой того, чем красится, возвышается жизнь. И за это он был отчислен из университета, для которого были не приемлемы подобные студенты.
Выведенные писателем образы интеллигентов были типичны для того времени. К ним обращались и такие выдающиеся писатели, как Горький, Салтыков-Щедрин, Чехов, которым удалось более глубоко раскрыть деятель-ность, идеалы и настроения русской интеллигенции второй половины 19 века. Но то, что сотворил Петр Боборыкин в русской литературе, остается неоценимым вкладом в ее историю, ибо он одним из первых русских писателей привлек внимание общества к судьбам интеллигенции, подверг критике и осуждению негативное отношение к ней правящих кругов, их элиты, призвал к возвышению ее роли и места в обществе для блага народа.
Рассмотренная нами эволюция взглядов на интеллигенцию имеет большое теоретическое значение, ибо речь идет об одном из замечательных слоев русского общества, вписавшем яркие страницы в ее историю, и который и сегодня играет крупную роль в нашей стране и во всем мире.
[1] Философская энциклопедия: В 5 т. Т. 2. М., 1970; Большая советская энциклопедия. Изд. 2-е. М., 1962. Т. 2. С. 285. Большая советская энциклопедия. Изд. 3-е. М., 1972. Т. 2. С. 311. Советский энциклопедический словарь. М., 1980; Советская историческая энциклопедия. М., 1965 и др.
[2] Фихте И. Основы общего наукоучения. М., 1894.
[3] Шеллинг Ф. Система трансцендентального идеализма. M., l937. С. 15.
[4] Там же. С. 64.
[5] Там же. С. 263.
[6] Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 3. М., 1956. С. 56.
[7] Там же. С. 242.
[8] Там же. С. 228.
[9] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 40. С. 286.
[10] Там же. С. 289.
[11] Архив Маркса и Энгельса. Т. 3. С. 253–254.
[12] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 247. Т. 26. Ч. I. С. 347.
[13] Философский энциклопедический словарь. М.,1999. С. 78.
[14] Боборыкин П. Русская интеллигенция. Русская мысль. М., 1994. № 12.
[15] Боборыкин П. Соч. Китай-город.
[16] Там же. Т. III. Однокурсники.
[17] Боборыкин П. Солидные добродетели. СПб., 1987.

 Отправлено: 19.06.17 14:19. Заголовок: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, ЕЕ РО..

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ, ЕЕ РОЛЬ В КУЛЬТУРНОМ ПРОЦЕССЕ

Тепикин В.В.

1. Так кто же она, интеллигенция?

Споры о сущности интеллигенции, ее роли в обществе, чертах ментальности получили чрезвычайное развитие в начале ХХ века. И именно в это время уже обозначились три подхода к определению интеллигенции. Первый из них главными характеристиками данной группы общества признавал духовные, закладываемые в человека при рождении и в процессе воспитания. Второй делал упор на социально-профессиональные особенности. В третьем случае интеллигенция рассматривалась в качестве неповторимой социальной группы, которая сформировалась в особых исторических условиях в России. Можно констатировать, что выделенные на восходе прошлого столетия концептуальные подходы к определению понятия "интеллигенция" функционируют и в наши дни, в современных исследованиях.
Первоначально явно превалировал первый подход. Основная масса публикаций подавала интеллигенцию в качестве течения, традиции, общественной группы, где нет классов и сословий, а есть общее особое предназначение. Например, историк общественной мысли, социолог и литературный критик Р.В. Иванов-Разумник видел в интеллигенции "этически антимещанскую, социологически-внесословную, внеклассовую преемственную группу, характеризуемую творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному общественному и личному освобождению личности".1 У Н.А. Бердяева интеллигенция является "классом людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и казнь".2 Русский экономист и социолог М.И.Туган-Барановский не придает экономических очертаний интеллигенции, его более интересует этический подход, при котором интеллигента признают за "человека, восставшего на предрассудки и культурные традиции современного общества, ведущего с ними борьбу во имя идеала всеобщего равенства и счастья".1
У В.И. Ленина в работе "Шаг вперед, два шага назад" (1904) была сформулирована марксистская версия определения интеллигенции, в ней к интеллигенции он относил "образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда".2 Именно это определение часто цитировалось и основополагающе подавалось в советской историографии, принимается оно также в современных условиях. Другое дело, что в советский период об интеллигенции говорили больше как о специалистах, отстраняясь при этом от других составляющих данного общественного явления. Присутствовало у марксистов и деление интеллигенции на классы - по уровню жизни, политическим взглядам. В.В. Воровский так прямо и писал: интеллигенция - "идеологическая группа, выражающая интересы того или иного класса".3
Многие авторы, разделяющие как этическую, так и марксистскую позиции, неоднократно говорили о специфических чертах отечественной интеллигенции, вызванных культурным расколом России. У П.Б. Струве мы находим отношение к интеллигенции как к безрелигиозному отщепенству.4 У М.И.Туган-Барановского - как к группе, враждебно воспринимающей русскую историческую культуру.5 А Г.П. Федотов вообще на теории происхождения интеллигенции из культурного раскола построил свое определение интеллигенции. По его мнению, это "группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей".6 Интеллигенция - побочный продукт петровских реформ, поскольку возникла в результате объединения (или пересечения) двух культурных миров при попытке Петра I привнести западную культуру в Россию. Таково мнение Федотова.
Безусловно, каждый из трех отмеченных подходов к определению интеллигенции имеет свои преимущества и недостатки. Каждый получил развитие в дальнейшем, доказав тем самым, что рамки сообщества интеллигенции слишком аморфны, расплывчаты, неточны, и выделить интеллигенцию в качестве четкой определенной группы в обществе практически невозможно.
Правда, можно говорить об универсальности марксистского определения, не выставляющего границ между дореволюционной и советской интеллигенцией, или российской интеллигенцией и интеллектуалами Запада. Здесь действуют ленинские категории - "образованные люди", "представители умственного труда". Но универсальность дает осечку в отношении специфических черт отечественной интеллигенции, о которых вели речь немарксисты.

2. История термина

Первоисточником концепта "интеллигенция" можно считать греческое слово noesis - сознание, понимание в их высшей степени. Со временем греческий концепт породил в римской культуре слово intelligentia, которое несло смысловую нагрузку несколько иную, без тонкостей - хорошая степень понимания, сознания. Слово применил драматург-комик Теренций (190-159 гг. до н.э.). И уже позднее в латыни значение понятия трактовали способностью понимания (умственной способностью).
В средние века понятие получило теологический характер и трактовалось как Ум Божий, Божественный Разум. Предполагалось, что им творится многообразие мира. Примерно в таком роде интеллигенцию ощущает и Гегель, заключая в своей "Философии права": "Дух есть <...> интеллигенция".
В приближенном варианте к современным трактовкам слово было употреблено русским прозаиком, критиком и публицистом П.Д. Боборыкиным. В 1875 году он подал термин в значении философском - "разумное постижение действительности".1 Он же осознавал интеллигенцию и в социальном значении, а именно как "самый образованный слой общества".2 Это определение из статьи автора под названием "Русская интеллигенция", в которой, кстати говоря, П.Д. Боборыкин объявил себя "крестным отцом" понятия. Автор, надо отметить, несколько слукавил в отношении своей роли первооткрывателя термина, хотя даже размышлял над ним и ранее. В 1870 году в романе "Солидные добродетели" Боборыкин пишет: "Под интеллигенцией надо разуметь высший образованный слой общества как в настоящую минуту, так и ранее, на всем протяжении ХIХ в. и даже в последней трети ХVIII в." В глазах главного героя романа русская интеллигенция должна устремляться в народ - в этом находить свое призвание и нравственное оправдание. Однако уже в 1836 году к слову "интеллигенция" в своих дневниках прибег В.А. Жуковский - там, где писал о петербургском дворянстве, которое, по его мнению, "представляет всю русскую европейскую интеллигенцию".3 Не исключено, правда, что Боборыкин и не знал о высказываниях коллеги. Исследователь С.О. Шмидт, обращаясь к наследию В.А. Жуковского, выявил не только первое употребление им дискуссионного термина, но заметил и доказал почти современную его трактовку поэтом: как то - принадлежность к определенной социокультурной среде, европейская образованность и даже нравственный (!) образ мысли и поведения.4 Выходит, круг Жуковского уже имел вполне конкретное представление о такой общественной группе, как интеллигенция. А в 1860-е годы понятие всего лишь было переосмыслено и получило большее хождение в обществе.

3. Сборник "Вехи" и реакция на него

Начало двадцатого столетия, как уже отмечалось, ознаменовалось серьезными спорами об интеллигенции. Навсегда в историю вошел сборник "Вехи", увидевший свет в марте 1909 года. В этой книге рассматривалось мировоззрение русской интеллигенции, ее видение религии, философии, культуры, политики... Авторами издания выступили Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, А.С. Изгоев, П.Б. Струве, С.Л. Франк, Б.А. Кистяковский. Составителем и автором одновременно являлся М.О. Гершензон. Издание готовилось быстро. В октябре 1908-го Гершензон разослал письма-приглашения - через несколько месяцев книга ушла в печать. В первый же год выдержала еще четыре переиздания. Отклики измерялись сотнями.
Философская концепция сборника статей о русской интеллигенции была положена еще в книге "Проблемы идеализма" (1902 года), в которой участвовали четыре "веховца" - Бердяев, Булгаков, Струве и Франк. В ней шла речь о полной бесперспективности развития общества без каких-либо позитивных изменений в сфере духовной жизни. В "Вехах" большое внимание уделяется духовному миру личности, анализируются религиозные и нравственные ориентиры русского человека - интеллигента. Но в них наблюдается отстранение от идеи объединения индивидуумных и единосоциумных ценностей. Наиважнейшими философскими категориями выдвинуты категории красоты, истины, добра. Социальная трактовка этих понятий в сборнике "Вехи" отведена на второй план, вперед выставлена личностная трактовка, то есть с позиции личности. Подчеркнута ценность интеллектуального движения. "Вехи" подвергли критике элементарное понимание культуры - "или железные дороги, канализацию и мостовые, или развитие народного образования, или совершенствование политического механизма" (Франк). Под культурой "веховцами" прежде всего было понято единство воплощения в жизнь моральных, философских, религиозных и эстетических ценностей, одним словом - духовных. Критиковали нигилизм и революционаризм на русской почве - за "жажду преобразований", выступали в поддержку христианской религии и за преодоление идеологического фанатизма.
Доля критики в сборнике была велика, и "веховцы" первыми заговорили о последствиях идейного раскола внутри интеллигенции.
Авторы "Вех" выделяли среди деятелей русской культуры интеллигентов "типичных" и интеллектуалов высокодуховных. Струве, Бердяев, Гершензон и Булгаков утверждали, что Новиков, Радищев и Чаадаев не являются интеллигенцией (и даже не ее предшественники). По их мнению, первый русский интеллигент - это М.А. Бакунин, за ним идут Белинский, Чернышевский. Первую и вторую группы имен "Вехи" называют "непримиримыми духовными течениями". За пределами интеллигенции в "Вехах" очутились крупные русские писатели: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Фет, Достоевский, Чехов... Исключили из разряда интеллигенции также философов - Чаадаева, Хомякова, Вл. Соловьева и других. Таким образом, за интеллигенцию была принята последовательно политизированная часть общества, нацеленная на борьбу с самодержавием.
Бердяев высказывал в "Вехах" позицию об "интеллигентской правде" - субъективной, на его взгляд, тенденциозной, без "философской истины". Кистяковский писал об ущербности правосознания интеллигенции. Гершензон звал интеллигенцию к "жизненному разумению" не по Западу, звал к национальной самобытности, которая сближает с народом. Изгоев посвятил свою статью интеллигентской молодежи, беда которой в плохом образовании, уродливом воспитании, безволии и демагогии в политике.
Реакцию на сборник "Вехи" долго ждать не пришлось, она последовала как от правых, так и левых сил (от Д. Мережковского до В. Ленина). Увидели свет четыре антивеховских сборника: "В защиту интеллигенции" (М., 1909), "По вехам. Сборник об интеллигенции и "национальном лице" (М., 1909), "Интеллигенция в России" (СПб., 1910), "Вехи" как знамение времени" (М., 1910). В изданиях взяли слово П.Н. Милюков, Д.Н. Овсянико-Куликовский, К.К. Арсеньев, М.И. Туган-Барановский, а также другие. Не молчали и те, кто одобрил сборник - В.В. Розанов, А. Столыпин, А. Белый... Противники не признали веховской переоценки ценностей. А в этом таилась суть. Ведь вехи - это ориентиры движения, предназначенные для возвращения назад. В случае со сборником - для обзора исторического пути, переосмысления пройденного.
Традицию переосмысления прошлого продолжил сборник "Из глубины" (сборник статей о русской интеллигенции)" (1919), рожденный в основном авторским коллективом "Вех". Затем была "Смена вех" (1921) - тоже о русской революции, но с позиции противников сборника "Вехи". А спустя годы группа диссидентов - А.И.Солженицын, И.Р.Шафаревич, М.С.Агурский и др. - создали сборник "Из-под глыб", изданный за рубежом в 1974 году. Издание вышло пафосным, с критикой тоталитаризма.

4. Современные представления об интеллигенции

Сегодня интеллигенция в общепринятом представлении понимается как сообщество образованных людей, что профессионально занимаются умственным трудом. В.А.Малинин в авторитетном издании именно так пишет: "слой образованных и мыслящих людей, выполняющих функции, которые предполагают высокую степень развития интеллекта и профессиональной образованности".1 Акцент поставлен на профессионализм. Однако сейчас уже ясно, что это весьма и весьма однобокий подход, не дающий суть истинной картины. "Господствовавший в советской историографии социолого-профессиональный подход к понятию "интеллигенция" сохраняет и ныне свои позиции, - свидетельствует историк В.С. Меметов. - Подавляющее большинство исследователей по-прежнему подходят к этому понятию как к некой общности всех профессионально образованных людей. При этом ни у кого не вызывает возражений тот факт, что в современном "образованном слое" сплошь и рядом встречаются безнравственные, ничего не имеющие общего с интеллигенцией и интеллигентностью люди".1 Замечание, отметим, очень важное. Как и тезис Меметова, где "подлинный интеллигент - далеко не массовое явление".2 П.Д. Боборыкина, стоявшего у истоков термина "интеллигенция", часто приводят в пример с цитатой об образованном слое общества, напрочь забывая при этом, что сам-то автор к интеллигенции относил вовсе не всех образованных людей, а только "высшей умственной и этической культуры".3 У академика Д.С. Лихачева есть точная мысль: "не нужны толпы интеллигенции, достаточно 10-30 человек, чтобы представлять культуру страны".4 Да толп быть и не может! Общество не потеряло бы, а наоборот выиграло в случае увеличения числа, общей массы настоящих интеллигентов. Только вот как раз массовость - не признак интеллигенции. Слишком сложны, труднодостижимы критерии данной социальной группы. Нравственная составляющая дается природой, закладывается в детстве. "Люди разные, и не всем природой и судьбой дана способность абстрагироваться от повседневных забот и думать о том, что их непосредственно не касается".5 Высказывание это принадлежит академику Н.Н. Моисееву. Моисеев проявил себя в разных областях науки, часто выезжал за границу и сделал замечание: там много интеллектуалов, но вряд ли они интеллигенция. По мнению ученого, "интеллигент - это всегда человек ищущий, не замыкающийся в рамках своей узкой профессии или чисто групповых интересов. Интеллигентному человеку свойственны размышления о судьбах своего народа в сопоставлении с общечеловеческими ценностями. Он способен выйти за узкие горизонты обывательской или профессиональной ограниченности".6
Действительно, интеллигенция - явление русской культуры. В европейские языки (например, - французский, немецкий, английский) понятие пришло из России в ХIХ веке. При этом на Западе отдают предпочтение термину intellectuels ("интеллектуалы"), там оно часто звучит как аналог "интеллигенции". Хотя по сути аналогом не является. Приведем еще одну авторитетную цитату академика Д.С. Лихачева, чтобы создать представление о его видении общественной группы интеллигенции: "это не просто люди, занятые умственным трудом, имеющие знания или даже просто высшее образование, а воспитанные на основе своих знаний классической культуры, исполненные духа терпимости к чужим ценностям, уважения к другим. Это люди мягкие и ответственные за свои поступки, что иногда принимается за нерешительность. Интеллигента можно узнать по отсутствию в нем агрессивности, подозрительности, комплекса собственной неполноценности, по мягкости поведения".1 Позднее Лихачев напишет об интеллектуальной независимости интеллигенции и соответственно о потере интеллигентского статуса при утрате интеллектуальной свободы. Безусловная дисциплина, по Лихачеву, подобна добровольной продаже себя в рабство, она лишает права причислять себя к интеллигенции. Неуважение интеллектуальной свободы других, тем более преследование за убеждения - тоже далеко не интеллигентность. Так что фактор совести имеет колоссальную важность. "Принуждение совести" гарантирует полную свободу. А человек, который живет по совести, ничему больше не подчиняется. " <...> в России причисляемые к интеллигенции люди всегда старались идти по более или менее самостоятельному пути, - замечает литературовед В.В. Кожинов, - противоречащему либо хотя бы не совпадающему с "линией" государственной (а также и церковной) власти. И, даже входя во власть, истинные представители интеллигенции осуществляли или по крайней мере пытались осуществить свою, а не собственно государственную "программу".2 Есть, однако, точка зрения (например, Б.А. Успенского и др.), и она кажется нам верной, что важным признаком интеллигенции следует признать невовлеченность в политические структуры. Отчасти именно об этом говорил Лихачев, размышляя о безусловной дисциплине.
В 1960-е годы диссидентом В.Ф. Кормером была подготовлена статья "Двойное сознание и псевдокультура", опубликованная спустя более чем десятилетие журналом "Вопросы философии". В своей небезынтересной работе Кормер доказывал, что понятия "интеллигентный человек" и "честный человек" не имеют ничего общего. Абсолютно! Да, писал автор, интеллигентному человеку свойственны и тонкость чувств, и определенная мягкость, но это не значит, что он стоит в оппозиции ко злу: "интеллигенция формируется совсем не по принципу порядочности или отвержения неправды, она формируется на идеях особого мировосприятия, в котором первенствуют специфические воззрения..."1 Вот уж, нам кажется, глубочайшее заблуждение. О какой же интеллигентности индивида может вообще идти речь, ежели он является осознанным носителем зла, умолчателем или пособником его. Специфичность социогруппы интеллигенции несомненна - отсюда и обреченность на непонимание ее воззрений. Но столь же несомненна порядочность человека-интеллигента. Человек интеллигентный может совершать ошибки, опять же заблуждаться: от этого никто не застрахован. Может, разумеется, и нести неосознанное зло, устремляясь к заветным благостным целям неверными путями. Но при этом интеллигент находится в особом состоянии, определяющем ключевую сторону интеллигентского естества, - состоянии самоотречения. Это уже не скроешь, ведь самоотречение - ничто иное, как формула жизни. Ход мыслей, желаний, поступков реализуют ее на практике.
Интеллигенту чужда меркантильность. Нравственность поступка для него важнее целесообразности.
В.Л. Соскин справедливо замечает эволюцию понятия "нравственность": от классовой трактовки В.И. Ленина к вечным библейским ценностям, а иными словами "происходит движение от узко классовой морали к так называемой общечеловеческой".1 Интеллигент же пробует себя в своей особой роли, руководствуясь прежде всего морально-нравственными ценностями. Выживать интеллигенту в России становится все труднее, волна бездуховности захлестнула ее сполна. Все чаще в публицистических и научных статьях слышатся высказывания об ориентации интеллигенции на западные ценности в результате нынешней культурной экспансии Запада.2 Но интеллигенции ли? В этой связи уместно вспомнить о новом понятии "полуинтеллигенция", недавно предложенном и обоснованном историком Ю.Олещуком. Слой полуинтеллигенции - это распространенная категория людей, образованных и культурных - только по первому впечатлению. Им явно не хватает знаний, кругозора, культурные запросы таких людей оставляют желать лучшего. Представители полуинтеллигенции зачастую занимают высокие должности и посты, имеют вес в обществе, однако не утруждают себя самостоятельным интеллектуальным поиском. Они более предпочитают принять чужую авторитетную позицию и ей следовать, не отклоняясь ни на шаг. Полуинтеллигенция большей частью получает высшее образование, которое становится для нее поверхностным, еще точнее - формальным: полуобразованием для полуинтеллигенции. Новые веяния в системе образования России, на наш взгляд, усугубляют процесс, способствуют "клонированию" полуинтеллигентов. Их армия растет не по дням...
Полуинтеллигенцию характеризует сильная самоуверенность, выдающая с лихвой всю поверхностность ее представлений о явлениях жизни. Интеллигенту свойственно совсем другое, ибо он думает. Этот же "копирует его своими дипломами, должностями, демонстрацией интереса к общественным вопросам. Копирует также проведением досуга, показными пристрастиями ко всему "культурному".3 Именно полуинтеллигент устремляется к западным ценностям.
"Интеллигент, - писал В.О. Ключевский, - диагност <...> своего народа. Народ сам залижет и вылечит свою рану <...> если он ее почует <...> Вовремя заметить и указать ее - дело интеллигента".1 Так что историческая миссия предписана интеллигенции, и миссия эта актуальна сегодня, как никогда.
При попытке определения понятия "интеллигенция" следует осознавать невозможность статичности исследуемой социальной группы. Проходя через эволюционные процессы, интеллигенция сохраняет только свои сущностные черты. Выявить их - задача ученого. И здесь не обойтись, как верно замечает В.С. Меметов, без ретроспективного метода исследования.
Еще будучи аспирантом и ассистируя профессору Меметову в НИИ интеллигентоведения, автор данной книги пришел к выводу о необходимости конкретизации общих признаков интеллигенции. В процессе исследовательской работы, подготовки многих публикаций, чтении лекций и докладов в российских университетах, включая МГУ имени Ломоносова, были выделены 10 определяющих признаков:
1.передовые для своего времени нравственные идеалы, чуткость к ближнему, такт и мягкость в проявлениях;
2.активная умственная работа и непрерывное самообразование;
3.патриотизм, основанный на вере в свой народ и беззаветной, неисчерпаемой любви к малой и большой Родине;
4.творческая неутомимость всех отрядов интеллигенции (а не только художественной ее части, как многими принято считать), подвижничество;
5.независимость, стремление к свободе самовыражения и обретение в ней себя;
6.критическое отношение к действующей власти, осуждение любых проявлений несправедливости, антигуманизма, антидемократизма;
7.верность своим убеждениям, подсказанным совестью, в самых трудных условиях и даже склонность к самоотречению;
8.неоднозначное восприятие действительности, что ведет к политическим колебаниям, а порой - и проявлению консерватизма;
9.обостренное чувство обиды в силу нереализованности (реальной или кажущейся), что иногда приводит к предельной замкнутости интеллигента;
10.периодическое непонимание, неприятие друг друга представителями различных отрядов интеллигенции, а также одного отряда, что вызвано приступами эгоизма и импульсивности (чаще всего характерно для художественной интеллигенции).
Принимая во внимание признаки интеллигенции, предложенные нами, надо знать пропорциональный критерий, предполагающий достаточное количество признаков для конкретного индивида-интеллигента. Видно, хватит половины из 10, чтобы человека можно было назвать интеллигентом. Но - в общем значении.
Как вы помните, достаточно долго в литературе по проблемам обществоведения бытовало представление об интеллигенции как социальной прослойке. Оно явно устарело и сегодня совсем не соответствует действительности. А вызвано было, очевидно, пониманием интеллигенции в качестве эксплуататорского класса. К сожалению, зачастую мы сталкивались с такой нелепой трактовкой: "Интеллигенция, понимаемая как класс умственных работников, есть борющаяся за свое социальное возвышение и подготавливающая тем самым в грядущем свое самодержавное классовое господство. Источниками дохода интеллигенции является умственный труд, или реализация знаний, накопленных и приобретенных ранее. Это дает ей возможность привилегированного существования и дальнейшей эксплуатации".1
Известные нелицеприятные комментарии в адрес интеллигенции от В.И.Ленина вызваны все тем же "межслоевым" подходом. И учитывая, что интеллигенция всегда была неформальным лидером, ее боялась политическая элита советской системы, поэтому шла даже на радикальные меры.
Но грандиозными научными открытиями, достижениями в искусстве, ориентирами дальнейшего развития общества мы обязаны этой самой интеллигенции. Она, получается, очень важный слой социума, от которого напрямую зависят динамика и векторы культурного движения.
Не вызывает никакого сомнения неоднородность слоя интеллигенции. Он включает людей с разным социальным положением, разным образованием (по направлению и уровню), разным эстетическим вкусом. Однако при любом статусе в обществе интеллигента мы узнаем по тем сущностным чертам, признакам, с которыми вы, уважаемый читатель, уже познакомились выше.
Таким образом, в современном интеллигентоведении оформились два основных подхода к определению интеллигенции - социолого-профессиональный и нравственно-этический. Только объединенное использование данных подходов позволит сформировать полноценное видение интеллигенции, позволит отразить ее истинную суть. Руководствуясь этим, мы мыслим под интеллигенцией особую социально-профессиональную и культурную группу людей, занятую преимущественно в сфере умственного труда, обладающую способностью чуткости, такта и мягкости в проявлениях, ответственную за поступки и склонную к состоянию самоотречения.

5. Художественная интеллигенция: от самых истоков

Задача определения научной дефиниции "художественная интеллигенция" напрямую связана с базовым понятием "интеллигенция" и с дискуссиями мыслителей и исследователей вокруг него. Базовое понятие отличается широтой, всеохватностью, что дает возможность определить место и роль художественной интеллигенции в разряде интеллигенции вообще. Однако сохраняющая свою актуальность научная необходимость вычленения сущностных характеристик художественной группы сильно затруднена неопределенностью, размытостью характерных черт интеллигенции в широком значении. Увеличение числа точек зрения на дефиницию "интеллигенция" не конкретизирует ее. И в данной ситуации нам видится здравым движение "от частного к общему", от конкретной группы к обобщению.
До сих пор окончательно не решена проблема возникновения интеллигенции и художественной интеллигенции в частности. Г.В. Плеханов говорил, что "особенный класс в обществе", созданный литературой, и есть та русская интеллигенция <...> в XVII в.", отмечал при том, что "это был лишь тонкий общественный слой <...>".1 Р.В. Иванов-Разумник, П.Н. Милюков предложили начинать изучение истории интеллигенции с гораздо более раннего периода, а именно - с начала XV и даже с конца XIV века в Новгороде. Но это, по мнению П.Н. Милюкова, "история отдельных вспышек света среди мрака", в них нет "национальной традиции - передачи через поколения одних и тех же национальных стремлений".2 В трудах Г.П. Федотова высказывалась мысль, опровергающая существование интеллигенции во глубине веков. "Духовенство, книжники, "мнихи" древней Руси не могут быть названы в нашем смысле ее интеллигенцией, - пишет он. - Они были учителями, признанными, хотя не всегда терпеливыми".3 Однако, по Л.К. Ерману, "интеллигенция возникает в результате общественного разделения труда, отделением умственного труда от труда физического. Интеллигенция зародилась на рубеже первобытнообщинного и классового строя".4 Развитие научной мысли привело к введению в оборот термина "прединтеллигенция", который впервые применил Ю. Левада в конце 1980-х годов. Он отнес понятие к периоду эмбрионального существования интеллигенции - "от петровских реформ до крестьянской реформы XIX века".5 По мнению другого отечественного исследователя - В.С. Меметова - введение данного термина в научный оборот правомерно в связи с тем, что прединтеллигенция была "движущей силой в Предвозрожденческом движении средневековой Руси". Профессор В.С. Меметов также заметил, что корни интеллигенции обнаруживаются и в более древних пластах истории.1 Быстро включился в дискуссию историк А.В. Квакин, который на одной из научно-теоретических конференций заявил, что "можно говорить о появлении прединтеллигенции с появлением общества. Численность ее была тогда крайне мала, но ее представители вырабатывали идеи, создавали "точки роста" общества".2 Мысль поддержал и исследователь В.А. Порозов: "Зарождение прединтеллигенции как раз связано с историей народов на предцивилизационных ступенях развития..."; в прединтеллигенции он увидел людей с зачатками "творческого труда".3 Творческий компонент как обязательный для прединтеллигенции выделил и Ю.Ю. Вейнгольд: "формировалась прединтеллигенция в двух ее основных разновидностях: жреческой и философствующей".4 В.Т. Ермаков же приблизил прединтеллигенцию к интеллигенции категорией "умственный труд",5 "просто образованных, вернее грамотных, людей" своего времени увидели в ней А.И. Ракитов и Е.Д. Панов.6 Г.С. Кнабе, оперируя несколько иным термином "протоинтеллигенция", выдвинул характерной чертой прединтеллигенции филологическую работу,7 что, собственно, объясняется его концепцией времени существования прединтеллигенции - XVI-XVIII вв., когда важную роль в жизни образованных людей играло комментирование древних текстов. Обсуждение проблемы было продолжено также в других работах.

 Отправлено: 19.06.17 14:19. Заголовок: (окончание) Все т..

(окончание)

Все точки зрения, выдвигаемые учеными, абстрактны и носят спорный характер. Однако тенденция устремления в прошлое, и глубокое прошлое, зиждется на очень важном методе истории, уже упомянутом нами ранее, - ретроспективном, а следовательно вполне правомерна. Человек по природе своей индивидуален, и любая группа людей может признаваться неоднородной. Способности и таланты, закладываемые в индивида при рождении, проявляются и в благоприятном случае развиваются в процессе его жизнедеятельности. Абсурдно было бы утверждать отсутствие художественных дарований у древнего человека (да и наличию их у него уж слишком много подтверждений). Поэтому художественная прединтеллигенция существовала и скорее всего занимала в обществе до нашей эры уважаемое положение. Ею создавались первые украшения, знаки отличия для вождей, расписывались стены жилища и т.д. Мы придерживаемся точки зрения, что общественная группа с художественными способностями и одновременно с художественно-образным мышлением появилась в период 800-200 гг. до н. э., то есть в период так называемого "осевого времени". Это понятие, введенное К. Ясперсом, охарактеризовало эпоху, когда оформились все направления китайской философии (в Китае тогда жили Конфуций, Лао-цзы, Мо-цзы, Ле-цзы и другие мыслители). В Индии и Китае рассматривались все возможности философского постижения действительности. В Греции работали философы Парменид, Гераклит, Платон, сочинял Гомер!..
Трансформация художественной прединтеллигенции в художественную интеллигенцию по-видимому произошла в XVIII веке. Для России это было время расцвета образования, воспитания и искусства. В 1755 году императрица Елизавета Петровна подписала Указ об учреждении Московского университета с двумя гимназиями - дворянской и разночинской (это означало создание первого русского университета). 1764 год принес подписание Екатериной Второй другого знакового документа - "Генерального учреждения о воспитании обоего пола юношества". Его автор Иван Бецкой утверждал, что воспитывать юношество следует до 18-20 лет, дабы сформировать нравственный (!) облик нового человека. При всех трудностях и порой неожиданных проблемах воспитательно-образовательные проекты России все же быстро воплощались в жизнь. Уже в том же году в Санкт-Петербурге при Воскресенском монастыре открылся институт благородных девиц, получивший название Смольный. Обучали там дочерей из дворянских семей, отлучая от дома на 12 лет. В учебной программе института важное место занимали художественные дисциплины: рисование, музыка, танцы, архитектура и даже стихотворство.
Академия художеств, основанная через год после Указа о Московском университете, первоначально действовала при нем, а затем обрела самостоятельное качество. Академия славилась своей библиотекой, большой коллекцией полотен Рубенса, Рембрандта, Ван-Дейка, Веронде и других крупных мастеров. Отличалась она и своими преподавателями, учебными программами (единственное учебное заведение России XVIII века, совмещающее начальную, среднюю и высшую школы). Каждые три года на вторую ступень академической триады (в училище) принимали 60 человек. 12 из них по результатам учебы в процессе курса отправлялись на стажировку за границу - в Италию и Францию.1 Выпускники же Академии становились первыми профессиональными художниками (Федор Рокотов и др.).
В 1782 году была создана Комиссия по реформе школьного образования. Результатом ее деятельности стало образование народных училищ с четырьмя классами в губернских городах, с двумя классами - в уездных. В конце века в стране насчитывалось 288 школ.2 Это свидетельствует о получении образования достаточно широким кругом молодых людей, которые формируют ряды первой интеллигенции.
В 1840-е годы наблюдается ускорение формирования интеллигенции. Самодержавной власти в России не удавалось сдерживать демократические тенденции в образовании. В среде учащейся молодежи увеличивалось количество разночинцев, лиц разных сословий. К знаниям устремились представители купечества, чиновничества, мещанства, дети духовных лиц. Новая возможность активно ими использовалась. И позднее, по завершении формирования группы интеллигенции, во второй половине ХIХ века, просвещенные разночинцы сыграли свою важную роль в определении ее ценностных приоритетов.
Театральное искусство получает развитие на русской почве в XVIII столетии, в середине века в России существует множество частных театров, а в 1756 году в Петербурге императорским Указом создается Русский театр, костяк труппы которого составляют артисты из рожденного незадолго первого русского профессионального театра Ф.Г. Волкова в Ярославле.
К провинциальной труппе в Петербурге присматривались не один год. Ярославские артисты вызывались в столицу, демонстрировали и комментировали свое мастерство и только затем обосновались на Васильевском острове. Труппу составили семь актеров-мужчин, вынужденных исполнять и женские роли. Вскоре на выручку им пришли первые русские актрисы.
Директором Русского театра был назначен А.П.Сумароков, уже имевший к тому времени успех писателя. С актерами репетировал сам Волков. О нем, "отце русского театра", Н.И.Новиков вспоминал: "Сей муж был великого, объемчивого и проницательного разума, основательного и здравого рассуждения и редких дарований, украшенный многим учением и прилежным чтением лучших книг. Театральное искусство знал он в высшей степени; при сем был изрядный стихотворец, хороший живописец, довольно искусный музыкант на многих инструментах, посредственный скульптор". Это утверждение нам приходилось не раз слышать из уст нынешних ярославских актеров. Притом, они заявляют, что "посредственный" надо понимать как "хороший", "талантливый", "незаурядный". У их соседей - костромичей и кинешемцев - Волков тоже в особой чести, видимо, как земляк, имеющий корни в костромском купечестве.
Другой отряд художественной интеллигенции ХVIII века - живописцев - совершает прорыв в портретном искусстве. Прежде всего талантом Д.Г.Левицкого, Ф.С.Рокотова, В.Л.Боровиковского.
Левицкий начинал осваивать художественное мастерство под руководством своего отца, который имел сан священника, но занимался граверными работами. Дмитрий трудился как живописец в Москве, будучи поддержанным А.П.Антроповым. Тогда-то его и заметили на одной из первых больших художественных выставок 1770 года. И уже в начале следующего Совет Петербургской Академии художеств предложил одаренному молодому живописцу возглавить класс портрета в качестве академика. Тот, конечно же, не отказался, хотя шаг предпринял весьма дерзкий и решительный: стал публичным художником, законодателем художественного вкуса. Отныне все вельможи екатерининского двора устремились к нему с заказами. Таких портретов было выполнено немало. Получили также известность портреты философа Д.Дидро и писателя Н.И.Новикова кисти Левицкого. Они отличались естественностью и точностью передаваемых черт.
Заметных достижений добился Рокотов. Он родился в семье крепостных, приписанных к князьям Репниным. Но судьба ему улыбалась: удалось поступить на учебу в Петербургскую Академию художеств. К тому времени Рокотов был уже в возрасте, успел написать портрет князя Петра Федоровича, будущего императора Петра III. Есть предположение, что эта работа и сделала его известным императорскому двору. Позднее в Петергофе художник работал над образом малолетнего Павла Петровича, а в 1762 году писал портрет Екатерины II, закрепивший за Рокотовым славу великого мастера. Портрет копировали, размножали. Екатерина же заказала еще один, осталась и тем довольна, заплатив художнику огромный гонорар в 500 рублей.
Одним из наиболее удачных произведений Ф.С.Рокотова следует признать портрет литератора А.П.Сумарокова. Бархатный фиолетовый кафтан, лента через плечо и орденская звезда на груди. Характерны на портрете губы: они сжаты, в них горечь и презрение. Взгляд холоден, пронзителен. Сумароков находил в светских кругах немало омерзения. Рокотов это понял и передал. Заглянуть своему персонажу в душу, понять настроение, предугадать мысли стоило дорогого, подтверждало художественный дар. В жанре интимного портрета художнику удалось проявить нежность и теплоту черт человеческого лица.
У В.Л.Боровиковского для творческой реализации был не только талант, он изначально, с рождения, стоял на более благополучной общественной ступени. Как дворянин проходил службу и вышел в отставку в чине поручика. Живописью увлекался с младых лет, сам практиковался в портретном направлении. В 1787 году через его родной Миргород проезжала Екатерина II. По знаменательному случаю местная знать заказала ему несколько картин, посвященных царскому двору. Императрица удивилась: на одном полотне в аллегорическом сюжете она обнаружила себя объясняющей "Наказ" греческим мудрецам, на другом - сеятельницей с пахарем Петром I. Восхищенная Екатерина дала Боровиковскому истинно своевременный наказ срочно ехать в Академию художеств.
В Петербурге он возносится на вершину славы. Отныне Боровиковский вхож в высшие аристократические круги, пишет портреты для семей Безбородко, Арсеньевых, Гагариных... Крупные парадные портреты - вице-канцлера А.Б.Куракина, самой Екатерины II.
Отдохновение Владимир Лукич находил в меланхолии натурщиц, красоту которых он сохранил до наших дней во множестве работ, включая миниатюры.
То, что в ХVIII столетии приобретает конкретные очертания литературно-журналистский отряд художественной интеллигенции, сомнений не вызывает. Н.И.Новиков, возглавивший на 10 лет типографское издательство Московского университета, выпустил в свет около 800 книг. Это были сочинения В.Шекспира, М.Сервантеса, Ж.Б.Мольера, П.О.Бомарше, К.Гольдони, Д.Дефо - в русском переводе. Активно публиковал он и наших писателей, читатели получали книги А.П.Сумарокова, Д.И.Фонвизина, труды историка Н.М.Карамзина. К двум действующим книжным лавкам в Москве прибавились еще 20! Появились первые специализированные журналы - для женщин, детей, сельскохозяйственной и экономической проблематики.
Сам Н.И.Новиков редактировал литературные журналы "Трутень" и "Живописец". Авторское наследие Новикова литературоведы не считают большим, но называют его значительным в развитии русского сатирического искусства. Ведь впервые в отечественной литературе стали изображаться социальные типы людей из разных сословий в типических обстоятельствах их существования. С "Письмами к племяннику", "Отписками крестьянскими", "Письмами к Фалалею" Новикова перекликаются комедии "Бригадир" и "Недоросль" Фонвизина. Некоторые исследователи полагают, что уже в ХVIII веке, а именно в последней его трети, на смену господствующему классицизму выдвигаются реалистические тенденции. Новиков и Фонвизин как писатели-новаторы прекрасно понимали невозможность достижения достойного уровня художественности и создания великой русской литературы через следование античным и другим зарубежным образцам. Они обратятся к национальной самобытности русской жизни - и будут правы, войдут в историю.
Доподлинно установлено, что ни Новиков, ни Фонвизин не оставили после себя теоретических статей, где бы обосновали свое новое осознание искусства. Видимо, таковые просто не были написаны. Однако до нас дошли отдельные высказывания Новикова, передающие его эстетические позиции, ориентированные на реализм. Например, в полемике с Екатериной II о том, какой должна быть сатира, Николай Иванович замечает необходимость правдивого запечатления ею пороков. Для него сатира напоминает зеркало, что "для того и делается, чтобы смотрящиеся в него видели свои недостатки и оные исправляли".1
Сатирический журнал "Всякая всячина", издаваемый императрицей начиная с 1769 года, в своей идейной направленности вроде бы реализовывал обличение человеческих пороков. На страницах журнала высмеивались скряжничество, тупое следование моде, суеверие. Но скорее не высмеивание это было, а ироническое подсмеивание пробующей силы в журналистике Екатерины II. Такая сатира, по мнению Новикова, не отвечала требованиям времени - потому он и вступил в спор с высокопоставленной издательницей. Профессиональная победа осталась за ним, иначе Екатерина не отказалась бы от журналистского пера. Но писателю пришлось поплатиться за свою дерзость, а еще за связи с масонами и Павлом: с 1792 по 1796 гг. он находился в тайном заточении в Шлиссельбургской крепости.
Исторический анализ художественно-творческой жизни российского общества ХVIII века показывает, что во второй половине столетия профессионально заявляют себя и развиваются многие виды художественного творчества. Оформляются отряды художественной интеллигенции театра, живописи, литературы, журналистики и др. Таким образом, традиционная точка зрения о появлении интеллигенции, и художественной тоже, в ХIХ веке не совсем состоятельна. Фактологическая картина, представленная нами, ясно дает понять: именно в ХVIII веке не просто формируется, как иногда пишут, а полноценно демонстрирует свое уникальное искусство первая художественная интеллигенция. К тому же у нее уже есть возможность получать подготовку в специальных учебных заведениях. Да, это отдельные личности. Да, пока это не массовое явление. Поэтому и П.Д.Боборыкин позволяет себе лишь скромную реплику по поводу интеллигенции в ХVIII веке, и только в художественном тексте, в значении - возможно. Но разве со временем, вплоть до наших дней мы стали вправе говорить и писать о художниках как о массе, пусть и творческой? Количество учебных заведений с художественно-творческими факультетами, специальностями ничего не меняет. Индивидуальность остается индивидуальностью, посредственность - посредственностью, а на гения не выучишься ни в Оксфорде, ни в Кембридже, ни в Москве.
С.А.Федюкин отмечал, что "в наши дни существенно меняются социальные и профессиональные условия бытия интеллигенции <...> интеллигенция - сложное и непрерывно развивающееся социальное образование".1 От также говорил о присутствии в группе интеллигенции всех наций и народностей,2 о пополнении интеллигенции высококвалифицированными кадрами после высшей и средней специальной школы3 за счет всех социальных групп,4 говорил еще, что прогресс меняет облик некоторых отрядов интеллигенции при исчезновении одних профессий и появлении новых.5 Особенно важную роль ученый определил художественной интеллигенции, произведения которой "служат мощным средством нравственного, эстетического воздействия на человека".1 Тезис С.А. Федюкина о дифференцированном подходе к представителям каждого отряда интеллигенции видится нам наиболее актуальным сегодня, и его требуется развить в разрешение проблемы дифференцированного подхода. Уверены, что нельзя "мерить одной меркой" представителей разных отрядов. Тем более применять ее к столь труднопостигаемой и в чем-то элитарной группе - художественной интеллигенции. Прежде всего речь идет о нравственно-этическом поведении художников. Находясь в непрерывном поиске новых ощущений, красок, образов, последние нередко позволяют себе поведенческие проявления, не выдерживающие никакой критики. Объясняют это - спецификой натуры, профессиональной необходимостью и т.д. Кроме того, почти всем художникам присущи глубокое самолюбие, эгоизм, стремление к известности, эмоциональные вспышки и др. Все перечисленное высвечивает порой многих представителей художественных профессий не в лучшем свете, а посему ставит вопрос об их принадлежности к интеллигенции. Здесь, видимо, необходимо апеллировать к творческому аспекту, непосредственно к результату труда, и уже по деятельностным чертам делать соответствующие выводы индивидуально.
Выявить критерии художественной интеллигенции помогает функциональный подход (проблема профессиональных функций). Е.М. Раскатова предлагает к профессиональным функциям художественной интеллигенции отнести: творческую, гуманистическую, информационную и коммуникативную.2 Но разве они специфичны только для художественной интеллигенции? На наш взгляд, абсолютно любая группа интеллигенции несет в себе все эти начала, которые и проявляет в деятельности по профессии.
Считаем целесообразным выдвинуть альтернативные функции:
1. ярко выраженное чувственно-болезненное восприятие окружающего мира; 2. передача в индивидуальной манере через художественные образы волнующего. В некоторых случаях художниками выполняется еще одна, очень редкая, функция - 3. предвидения. По ней зачастую отдельных представителей художественной интеллигенции причисляют к гениям.
Остается актуальной проблема разграничения внутривидовых группировок художественной интеллигенции. Традиционно к этому отряду относят литераторов,художников, музыкантов, театральных деятелей, кинематографистов, в некоторых случаях - искусствоведов. С этими шестью категориями ученые более-менее определились. Но вот кого к ним конкретно причислять - задача куда более трудная, а потому до сих пор не решена. Например, в категорию художественной интеллигенции театра Н.В. Смирнова включает лишь режиссеров и актеров.1 А кем же тогда являются художники - постановщики, художники - осветители, художники по костюму и т. д.? В категории художников исследователь из Костромы выделяет декораторов, и вроде бы вопрос с художниками - постановщиками снят. Но нет: профессиональные функции художника - постановщика распространяются гораздо шире функций просто декоратора. А значимость художника - постановщика в театре приравнена к роли режиссера - постановщика. Названные нами специалисты чаще всего не вступают в Союз художников, а порой - и в Союз театральных деятелей. И если принять точку зрения Н.В. Смирновой, они не являются художественной интеллигенцией, что, на наш взгляд, ошибочно.
Членство художественной интеллигенции в творческих Союзах все более теряет актуальность в последние годы. В отличие от советского периода представители творческих Союзов в России не получают никаких льгот. Хотя, и тогда "не каждому перепадал полный набор <...> благ, кто-то оказывался более "равным", кто-то - менее, но что-то от Союза получал каждый. Впрочем, и сам за это "что-то" расплачивался".2 При всем этом право называться художником всегда давали произведения, а не документы. Исходя из этого, считаем целесообразным снизить при научном анализе ценз членства в творческом Союзе в наши дни. К этому же призывает другая тенденция - появление многих новых творческих Союзов с довольно сомнительным профессиональным отбором.
На новейшем этапе интеллигентоведения видится важным анализ художественной интеллигенции в софиосферном ракурсе. По определению автора, художественно-софиосферная интеллигенция - социально-профессиональная группа людей, являющаяся носителем передовых для своего времени нравственных идеалов, активно занимающаяся художественно-образным творчеством, которое базируется на природном таланте, интуиции, софийном сознании и освоенном в процессе жизни индивида интеллектуальном (прежде всего профессиональном) опыте. Художественно-софиосферная интеллигенция формируется на базе всех социальных слоев и наций, она участвует в сохранении, изучении, создании и распространении духовных ценностей, играет наиважнейшую роль в воспитании и образовательном процессе общества. Можно выделить две группы художественно-софиосферной интеллигенции: представители свободных профессий и штатные работники организаций. К художественно-софиосферной интеллигенции относятся литераторы, музыканты, художники, кинематографисты, режиссеры, артисты, журналисты, творческие работники средств массовой информации и другие. Деятельность художественно-софиосферной интеллигенции направлена на соотношение с чувствами, стремлениями и действиями других людей. Прирожденная мудрость как отличительная черта сознания определенной части художников позволяет им значительно опередить свой возраст и очень рано взглянуть на проявления жизни глазами разных поколений, универсально преломляя индивидуальный человеческий опыт, для наработки которого большинству требуются десятилетия.


1 Иванов-Разумник Р.В. Что такое интеллигенция? // Интеллигенция. Власть. Народ. Антология. М., 1993. С.80.
2 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли ХIХ века и начала ХХ века // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 64.

1 Туган-Барановский М.И. Интеллигенция и социализм // Интеллигенция. Власть. Народ. Антология. М., 1993. С. 218.
2 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т.8. С. 309.
3 Воровский В.В. Соч. Л., 1935. Т. 2. С. 14.
4 Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Интеллигенция. Власть. Народ. Антология. М., 1993. С. 200.
5 Туган-Барановский М.И. Интеллигенция и социализм // Там же. С. 212.
6 Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 409.

1 См. об этом: Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка: 30-90-е годы ХIХ века. М.-Л., 1965. С. 144-149.
2 Боборыкин П.Д. Русская интеллигенция // Русская мысль. 1904. N 12. С. 80-81.
3 Жуковский В.А. Из дневников 1827-1840 гг. // Наше наследие. М., 1994. N 32. С. 46.
4 Шмидт С.О. К истории слова "интеллигенция" // Россия, Запад, Восток: встречные течения: К 100-летию со дня рождения акад. М.П. Алексеева. СПб., 1996. С. 409-417.

1 Малинин В.А. Интеллигенция // Русская философия. Словарь. Под общ. ред. М.Маслина. М., 1999. С. 187.

1 Меметов В.С. О некоторых дискуссионных проблемах российского интеллигентоведения // Нравственный императив интеллигенции: прошлое, настоящее, будущее: Тез. докл. международн. науч.-теорет. конф. Иваново, 23-25 сентября 1998 г. Иваново, 1998. С. 11-12.
2 Там же. С. 12.
3 См.: В защиту интеллигенции: Сб. статей. М., 1909. С. 135.
4 Лихачев Д.С. Концепции интеллигенции не должно быть вообще // Рубежи. 1997. N12. С. 60.
5 Моисеев Н.Н. Государство, народ, интеллигенция // Русская интеллигенция: история и судьба. Сб. статей / Сост. Т.Б. Князевская. М., 2001. С. 44.
6 Там же. С. 43.

1 Лихачев Д.С. Агрессивность "бездуховности" // Литературная газета. 1990. 3 мая. С. 5.
2 Кожинов В.В. Попытка беспристрастного размышления об интеллигенции // Русская интеллигенция: история и судьба. Сб. статей / Сост. Т.Б. Князевская. М., 2001. С. 109.
1 Кормер В.Ф. Двойное сознание и псевдокультура // Вопросы философии. 1989. N 9. С. 68.
1 Соскин В.Л. Нравственный императив интеллигенции: неоднозначность выбора // Нравственный императив интеллигенции: прошлое, настоящее, будущее: Тез. докл. международн. науч.-теорет. конф. Иваново, 23-25 сентября 1998 г. Иваново, 1998. С. 15-16.
2 См., напр.: Шумихина Л.А. Cultura amini и западные ценности // Интеллигенция России в конце ХХ века: система духовных ценностей в исторической динамике. Екатеринбург, 1998. С.103.
3 Олещук Ю. Полуинтеллигенция // Свободная мысль-ХХI. 2002. N 10. С. 28.
1 Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 374.
1 Лозинский Е. Лев Толстой об интеллигенции и рабочем классе. М., 1911. С. 3.
1 Плеханов Г.В. История русской общественной мысли. М.-Л., 1925. Т.1. С.234.
2 Цит. по кн.: О России и русской философской культуре... М., 1990. С. 410.
3 Там же.
4 Ерман Л.К.Интеллигенция в первой русской революции. М., 1966. С. 7.

5 Левада Ю. Интеллигенция // 50/50: опыт словаря нового мышления. М., 1989. С.129.
1 Меметов В.С. К дискуссии о времени появления и формирования российской интеллигенции // Некоторые современные вопросы анализа российской интеллигенции: Межвуз. сб. науч. трудов. Иваново, 1997. С. 19.
2 Квакин А.В. Мифы и реалии истории русской интеллигенции // Интеллигент и интеллигентоведение на рубеже XXI века: Тез. международн. науч. конф. Иваново, 1999. С.38.
3 Порозов В.А. Прединтеллигенция в историко- цивилизационном контексте // Там же. С. 61.
4 Вейнгольд Ю.Ю. Философия в понимании средневековой Руси // Интеллигенция, провинция, отечество: проблемы истории, культуры, политики. Иваново, 1996. С.73.
5 Ермаков В.Т. Интеллигентоведение как самостоятельная область научного знания // Интеллигенция и мир. 2001. N 1. С. 62.
6 Ракитов А.И., Панов Е.Д. Путь России: понять и жить... М., 1995. С.79.
7 Кнабе Г.С. Русская античность. М., 2000. С.72-73.
1 Юрганов А.Л., Кацва Л.А. История России XVI-XVIII вв. М., 1996. С. 370.
2 Там же.
1 Сатирические журналы Н.И.Новикова / Ред., вступ. ст. и коммент. П.Н.Беркова. М. - Л., изд-во АН СССР, 1951. С. 70.
1 Федюкин С.А. Партия и интеллигенция. М., 1983. С. 206.
2 Там же. С. 210.
3 Там же. С. 207.
4 Там же. С. 211.
5 Там же. С. 209-210.
1 Там же. С. 217.
2 Раскатова Е.М. О подлинных и мнимых функциях художественной интеллигенции // Российская интеллигенция: критика исторического опыта. Екатеринбург, 2001. С. 187.
1 Смирнова Н.В. Художественная интеллигенция и ее участие в культурной и общественно-политической жизни российской провинции в 1917-1920 гг... Автореф. дисс... канд. ист. наук. Кострома, 1999. С.1.
2 Липков С. Испытание пряником // Художник и власть. М., 1992. С. 239-240.

http://zhurnal.lib.ru/t/tepikin_w_w/intelligencijaeerolxwkulxturnomprocesse.shtml

 Отправлено: 19.06.17 14:21. Заголовок: ЧТО ТАКОЕ ИНТЕЛЛИГЕН..

ЧТО ТАКОЕ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ ЧЕЛОВЕК?

Иванов Роман Олегович

Что такое интеллигентный человек? Свой вариант ответа на этот вопрос наверняка есть у каждого. По-разному, сообразуясь со своим мировоззрением и жизненным опытом, отвечали на него мыслители, ученые, литераторы - то есть сами интеллигенты.

"Советский энциклопедический словарь" дает такое определение: "интеллигентный (от лат. intelligens - понимающий, мыслящий, разумный), обществ. слой людей, профессионально занимающийся умственным, преим. сложным, творч. трудом, развитием и распространением культуры. Термин "И." введен писателем Боборыкиным (в 60-х гг. 19 в.) и из рус. перешел в другие языки". Далее статья повествует о том, как видоизменяется этот "слой" сообразно отечественно-политическим переменам, найдя наконец свое высшее предназначение в единении с пролетариатом. Не стоило бы цитировать словарь советских, доперестроечных даже времен (издание 1980 года), если бы данное понятие об интеллигенции не вошло так глубоко в наше отечественное сознание.

В России считают, что интеллигентность - нечто русское, уникальное, противоположное зарубежной бездуховности и являющееся, по существу, одним из синонимов самого понятия "духовность". В обиходном представлении интеллигентный человек - тот, кто культурен и образован. Так ли это? Понимаем ли мы досконально, что значат культура и образованность? И чем в таком случае отличается русский интеллигент, например, от английского джентльмена?..

Словом, каждый, кто попытается однозначно ответить на вопрос, являющийся темой данной работы, столкнется с определенными трудностями. Ответ же в любом случае будет связан с мировоззрением человека, с тем, какие духовные авторитеты прошлого и настоящего для него является подлинными. Таким образом определенная субъективность неизбежна.

Нам представляется, что полноценное рассмотрение темы означает прежде всего изучение исторического и современного аспектов самих понятий "интеллигент" и "интеллигентность", на основании которого мы будем вправе сделать собственные выводы.

Интеллигенция до Октября 1917 года
Каждый период русской истории привносил в понятие "интеллигент" новые нюансы. В прошлом веке и начале нынешнего оно имело совершенно определенную социально-политическую окраску. Естественно, задним числом так могли называть - и называют сейчас - русских просветителей-вольнодумцев XVIII века, великих поэтов начала XIX... Но все же это был прежде всего тип второй половины минувшего столетия - разночинец, выбившийся в люди благодаря своей тяге к знаниям, простой человек, получивший образование, который по самому своему происхождению обязан был бороться с сословным и социальным неравенством. Такого рода интеллигентами были и Чернышевский, и Добролюбов, и Писарев - "властители дум" 1860-х годов.

С другой стороны, в те же времена появился тип интеллигента, который можно назвать чеховским. Это интеллектуал, стремившийся не столько к политическому, сколько к нравственному переустройству мира. Эталонным представителем этого типа был сам Чехов, который не только создавал произведения, проповедующие идеи добра и справедливости, но и открывал бесплатные больницы и библиотеки, а умер от чахотки, которой заразился от одного из своих неимущих пациентов. Приходит на ум один из персонажей флоберовой "Госпожи Бовари" - доктор Ларивьер, который "презирал чины, кресты, академии, славился щедростью и радушием, для бедных был родным отцом, в добродетель не верил, а сам на каждом шагу делал добрые дела, и, конечно, был бы признан святым, если бы не его дьявольская проницательность, из-за которой все его боялись пуще огня". (Такие литературные образы, кстати, доказывают "интернациональность" такого типа людей и несколько подмывают постулат о приоритете России в этом вопросе. Однако необходимо отметить, что неповторимость русской культурно-общественной жизни наложила свой отпечаток на местную разновидность этих благородных личностей.)

Другие интеллигенты, духовные наследники Чернышевского, благотворительностью не ограничивались, а призывали к смене общественного строя. Один из проницательнейших русских писателей - Иван Бунин - отмечал впоследствии фальшь этой "заботы" о народе, от которого радикальные интеллектуалы отрывались все больше и которого по-настоящему не знали, "не замечали, как не замечали извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольное экономическое общество". Он делает печальный вывод: "Не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".

Один из этих тысяч - соратник "пролетарского писателя" Максима Горького Леонид Андреев - еще до революции, в приватной беседе, дал свое определение интеллигента: "Это, во-первых, не подпевала сильным мира сего. Во-вторых, человек с обостренным, прямо-таки изнуряющим чувством совести. И в-третьих, сколько бы ни выпил, все равно остается культурным человеком".

С таким определением, хоть и далеким от канонического, можно согласиться... Но вышло так, что неприязнь к "сильным мира сего", "изнуряющее чувство совести", желание изменить народную жизнь к лучшему привели наиболее радикальную часть русской интеллигенции к мысли о том, что для построения некоего справедливого общества возможно и даже необходимо насилие (а если говорить прямо - массовые убийства). Эта группа - до большевиков включительно - отринула таким образом все гуманистические идеи чеховских интеллигентов.

Этот роковой разрыв между теорией и практикой, благородными помыслами и кровавыми способами их осуществления, похоже, до поры до времени нисколько не смущал влиятельнейшую часть русского образованного общества. Террор, разразившийся в конце XIX - начале XX века против представителей царской власти бурно одобрялся в этой среде, зато любой ответный выпад правительства вызывал не менее бурное негодование. Что ж, посеявший ветер пожнет бурю: радикальнейшее крыло радикальной интеллигенции - большевистская верхушка, - придя к власти, начнет беспримерное избиение всех инакомыслящих собратьев по "слою". Дело дойдет до известного теперь выражения Ленина: "Интеллигенция - это не мозг нации, а говно".

Так трагически, но, увы, закономерно закончился дооктябрьский период русской интеллигенции. Настала принципиально новая эпоха, перевернувшая былые представления о культуре, чести, интеллигентности.

"Тоска" по истинному интеллигенту в советской литературе
Тема "Интеллигенция и революция" была излюблена советскими писателями. Многие из них обогатили литературу образами старомодных русских интеллигентов, не приемлющих большевистской жестокости и потому обреченных. Примеров несть числа - у Константина Федина, Алексея Толстого, Михаила Булгакова... Очень показательно преломление этой темы в творчестве одного из лучших представителей ранней плеяды советских литераторов - Михаила Зощенко.

В конце 20-х годов этот писатель (по мнению советской критики - исключительно юморист и сатирик) пишет "Сентиментальные повести" - серьезные и откровенно грустные вещи о беспомощных прекраснодушных интеллигентах, подлинных "лишних людях" сталинской империи. Милые шукшинские "чудики" являются прямыми потомками этих персонажей. Герой же рассказа "Серенада" (1929) - явная предтеча Шурика из "Операции "Ы", снятой почти через сорок лет, когда, после десятилетий вымаривания, интеллигенция, все эти физики и лирики, была ненадолго вновь поднята на щит. Напомним его незамысловатый сюжет. Девушка предпочитает здоровенному водолазу хилого студента; водолаз, разумеется, избивает его, - но этот упрямый очкарик стал регулярно, где бы они ни встречались, "ударять товарища водолаза по морде". Ответные удары быстро укладывают студента "на шинельку", но по выздоровлении он продолжает свою упорную месть. Водолаз, доведенный до полного расстройства нервов, просит прощения... Рассказ, как видим, весьма символичен.

Главный объект насмешек Зощенко и непреходящий повод для его скрытой горечи - не "бюрократ" или "обыватель", а та сложившаяся в Советской России духовная, а точнее, бездуховная атмосфера, которая порождает и поощряет и того и другого. Избегая прямых политических обличений, Зощенко выносит завуалированный приговор не "наследию проклятого прошлого", но вполне современному мертвящему режиму. Положительный же его герой - не кто иной, как "недобитый интеллигент", человек, хранящий в душе остатки возвышенного. К сожалению, в мире торжествующего хама он явно обречен.

Лишь позже, в рассказе этого писателя "Хорошая игра" (май 1945 года), появляется особый нюанс, которого не было в его произведении 20-30-х годов: надежда автора на новое поколение. Случай беспримерный: в то время, когда каждый советский писатель был просто обязан сочинять пафосную военную патриотику, Зощенко пишет скромный рассказ о добрых и вежливых детях. В заключение рассказа авторы предлагает взрослым поучиться у них, "и тогда не только на фронте будут одержаны великие победы". Может, из этих-то детей и вырастет новый призыв русской интеллигенции?..

Эта надежда, пожалуй, осуществилась в лице представителей литературно-художественной богемы шестидесятых годов, диссидентов семидесятых и наивно-бескорыстных общественных деятелей перестроечных восьмидесятых. Появление таких типажей - закономерное следствие духовного развития, которому способствовали и лучшие образцы отечественной литературы советской поры.

Советская интеллигенция
После того как в советской культуре понятие "интеллигент" оказалось все же реабилитировано, сам Ленин был признан неким эталоном этого типа личности, носителем величайшей культуры и образованности. Один из выдающихся русских писателей последнего времени Владимир Солоухин на этот счет высказался так: "Нельзя было бы, любя интеллигенцию или хотя бы не ненавидя ее, убить Гумилева, выплеснуть за пределы страны десятки и сотни тысяч образованных, культурных людей, цвет нации, общества: писателей, художников, артистов, философов, ученых, балерин, шахматистов... А офицеры? Ведь их [...] по всем городам России расстреливали десятками тысяч, а ведь офицеры - это тоже интеллигент, если он и не совмещает в себе, подобно Гумилеву, офицерского звания и политического дарования. [...] Интеллигенция уничтожалась с "заделом" вперед на многие годы".

Разумеется, человек, истребляющих интеллигенцию, сам интеллигентом являться не может. Впрочем, не был ли Владимир Ильич все-таки зачинателем некоей новой ее разновидности - советской, с абсолютно другими представлениями о морали?

Принято считать, что интеллигент в первом поколении как бы неполноценен. Луначарский, который, впрочем, имел прямое отношение к большевистским зверствам ("эта гадина", отозвался о нем Бунин), говорил, что для осознания себя истинным интеллигентом нужно три университета, первый из которых закончил твой дед, второй - отец, а третий - ты сам. Однако ясно, что наличие диплома (а также дипломов дедушкиного и отцовского) о высшем образовании само по себе еще не гарантирует внутренней культуры и серьезного интеллекта. А в ситуации, когда большинство образованных людей старой России было уничтожено или вынуждено эмигрировать, откуда взяться настоящим интеллигентам даже и в понимании Луначарского?..

Однако советская интеллигенция все же появилась: это название априори было присвоено всем, кто занимался т.н. умственным (то есть не физическим) трудом. Любопытно отметить поверхностный лоск и ханжество советской власти, ее вечное радение о "духовности", под прикрытием которого творилось любое беззаконие. (По сей день против, скажем, бездуховной, агрессивной и так далее массовой культуры особенно яро протестуют именно коммунисты, т.е. идеологические наследники тех людей, каждое злодеяние которых с лихвой перевесит все американские "ужастики" вместе взятые - не говоря уж о том, что фильмы представляют собой фантазию, в отличие от проделок ЧК-НКВД-МГБ-КГБ.) В русле этого радения государство заботилось о людях "интеллигентных" профессий, "обласкивая" верных режиму ученых (особенно работавших на "оборонку"), писателей, артистов... Они пользовались разнообразными льготами и привилегиями, имели высокий социальный статус, а их доходы серьезно превышали среднестатистические советские зарплаты. Это относилось, правда, только к научно-технической и культурной элите - мизерная зарплата рядовых инженеров и смехотворные официальные ставки за артистический труд были притчей во языцех.

Обеспечивая высокий по советским стандартам уровень жизни избранных интеллектуалов, власть, однако, никогда не отказывалась от известного марксистско-ленинского постулата, гласящего, что интеллигенция - лишь некая "прослойка" между классами. На протяжении десятилетий отечественная публицистика, литература и кинематограф воспевали преимущественно "простых тружеников". Интеллигент если и появлялся на экране или на страницах книг, то в образе "милого чудака", который и укоренился в массовом сознании: очки, рассеянность, физическая немощь, житейская неприспособленность - словом, нечто комическое, карикатурное.

С другой стороны, жизненные реалии все больше убеждали граждан СССР, что быть "работником умственного труда" в целом "легче" и лучше, чем пролетарием, как бы пропаганда ни старалась доказать обратное. Соответственно рос престиж высшего образования. Наша страна вышла на первое место в мире по числу дипломированных специалистов. Язык не повернется сказать - "по числу интеллигентов". Тем не менее мы вряд ли ошибемся, если скажем, что отныне на репутацию интеллигентного человека в глазах общества мог рассчитывать только тот, кто имел документ об окончании высшего учебного заведения. Отсутствие институтского или университетского диплома стало некоей "черной меткой", означающей априори низкий социальный статус индивида. (Это соответствовало и общей государственной политике: скажем, публично музицировать на законном основании мог только член Союза композиторов, издавать книги - только член Союза писателей; иначе говоря, на право заниматься каким бы то ни было "умственным трудом" требовалось документально оформленное "официальное разрешение".)

Между всеми категориями советской интеллигенции общим было одно: чем больше времени проходило, чем дальше отодвигались в прошлое времена становления Советской власти, тем слабее становилась власть коммунистической догмы, тем сильнее лучшие представители "прослойки" тяготели к образу мысли дореволюционных интеллигентов. Иными словами, советская интеллигенция постепенно переставала быть советской: от взращенного хрущевской "оттепелью" поколения "шестидесятников", которое еще видело альтернативу сталинщине в некоем "подлинном ленинизме" (мерзости которого были строго засекречены), - к интеллектуалам 70-х с их "кухонным" вольнодумством, из среды которых вышли т.н. диссиденты, которые вели деятельность уже откровенно антисоветскую. Появился самиздат, отражающий эту подспудную, теневую духовную жизнь, работу независимой от официальной идеологии мысли.

При этом интеллигенция снова - как во второй половине XIX века - разделилась на западников и славянофилов, в современной терминологии - либералов-рыночников и национал-патриотов. Эти группировки, существующие и противоборствующие по сей день, объединяло неприятие (частичное или полное) существующего положения дел в стране. В итоге к исходу брежневской поры (т.н. застоя) сложилась ситуация, когда практически ни один человек, причисляемый к духовной элите нации, не мыслил в соответствии с официальными партийными установками. Таким образом (опять же как в дореволюционную эпоху!) в понятие "интеллигентный человек" составной частью вошла оппозиционность по отношению к государственной власти.

В этом был залог крушения социалистической системы в СССР. Но та эпоха, которая началась после августа 1991 года, многим интеллигентам, так рьяно ее приближавшим, также оказалась не по вкусу...

Судьба современной российской интеллигенции
В постсоветское время вопрос: "что такое интеллигентный человек?" - опять вызывает споры. Утвердилась мысль о том, что интеллигентам "старой закваски" выжить в условиях "дикого российского капитализма" практически невозможно.

С одной стороны, мы видим реализацию либеральных идей, вызревших в "кухонных" разговорах советских интеллектуалов. С другой - рыночные преобразования привели к "пришествию Хама", т.е. пресловутого нового русского - человека из уголовной среды с огромными доходами, который жаждет привести всю окружающую жизнь в соответствие со своими, с позволения сказать, духовными запросами. Кроме того, интеллигенция перестала пользоваться финансовым благоволением государства. Профессии, не связанные с частным предпринимательством, такие, как врач, учитель, ученый, музейный и библиотечный работник, стали отныне почти монашеским служением, не означающим никаких материальных благ.

Создается впечатление, что эта разновидность интеллигентов, которых так много в русской провинции - самоотверженные бессребреники, посвящающие жизнь воспитанию детей, науке или культуре, - не нужна новой России (как "чеховские интеллигенты" были не нужны России советской) и обречена: в лучшем случае - на эмиграцию в более благополучные страны ("утечка мозгов"), а в худшем - на физическое вымирание. Ей на смену по идее должен прийти другой тип, способный успешно действовать в новых реалиях, - сочетающий глубокие знания и личную культуру с деловыми, коммерческими способностями, с т.н. хваткой. В конце концов любое из бесчисленных популярных руководств на тему "Как преуспеть в жизни" говорит о том, что интеллигентность по большому счету коммерчески выгодна: с интеллигентным человеком приятнее вести дела, а значит, и добьется он в бизнесе большего, чем некультурный субъект.

Но справедливо ли это для нынешней России - с нашим специфическим "менталитетом”? Чаще всего, к сожалению, в нашей стране мы наблюдаем что-то одно: либо жизненный и финансовый успех, либо внутренняя культура. За внешним сценически-телевизионным лоском наших новых "властителей дум" часто кроется внутренняя гнильца. На примере иных наших политиков можно лишний раз убедиться, что ни образование, ни должность сами по себе не создают интеллигента (как тут не вспомнить пресловутого "сына юриста", имеющего два высших образования и докторскую степень). Связано это, видимо, с тем, что нам еще далеко до "цивилизованного" капитализма (который модно называть "постиндустриальным обществом") развитых стран Запада. Преуспеть в нашем “диком капитализме” проще всего людям, способным шагать по трупам, причем не так уж редко в буквальном смысле. Любое крупное коммерческое мероприятие, в том числе и в сфере культуры, предполагает связь с преступным миром.

Можно ли назвать интеллигентом самого лощеного человека, который уголовными способами расправляется, например, со своим конкурентом по бизнесу? В старорусском смысле - естественно, нет. Но "эталонные" представители интеллигенции, на которых следовало бы равняться, к сожалению, постепенно уходят. Со смертью каждой такой личности беднеет жизнь, исчезают зримые образцы духовного совершенства, и мы, кажется, скоро будем называть интеллигентом любого удачливого менеджера, если он чисто выбрит и в дорогом костюме...

Что такое: интеллигентный человек?
Нам кажется уместным процитировать по этому поводу одного из несомненных русских интеллигентов - Александра Солженицына. Откроем лучшую из его работ - "Архипелаг ГУЛАГ":

"В Советском Союзе это слово [интеллигенция. - Авт.] приобрело совершенно извращенный смысл. К интеллигенции стали относить всех, кто не работает (и боится работать) руками. Сюда попали все партийные, государственные, военные и профсоюзные бюрократы. Все бухгалтеры и счетоводы - механические рабы Дебета. Все канцелярские служащие. С тем большей легкостью причисляют сюда всех учителей (и тех, кто не более, как говорящий учебник, и не имеет ни самостоятельных знаний, ни самостоятельного взгляда на воспитание). Всех врачей (и тех, кто способен только петлять пером по истории болезни). И уж безо всякого колебания относят сюда всех, кто только ходит около редакций, издательств, кинофабрик, филармоний, не говоря уж о тех, кто публикуется, снимает фильмы или водит смычком.

А между тем ни по одному из этих признаков человек не может быть зачислен в интеллигенцию. Если мы не хотим потерять это понятие, мы не должны его разменивать. Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают интеллигента. Интеллигент - это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент - это тот, чья мысль не подражательна".

Нам, пожалуй, нечего добавить к этому высказыванию, в котором заключена и критика общепринятого, обывательского представления об интеллигенции, бытующего по сей день, и одно из самых точных, на наш взгляд, определений этого понятия во всей русской литературе.

Заключение
Мы рассмотрели вкратце, что представляло собой понятие "интеллигентный человек" в разные периоды отечественной истории. Во все времена оно несло определенную идеологическую нагрузку, которая во многом искажала саму его суть. Не стало исключением и время, в которое мы живем: интеллигенции "предписывается" видоизмениться сообразно рыночным отношениям.

В противовес этому нам кажется правильным рассматривать интеллигентного человека в отрыве от политико-экономических реалий - как прежде всего определенный психологический тип личности. Интеллигент сочетает личную культуру и образованность с высокими нравственными принципами и потребностью в постоянном духовном совершенствовании. Такие люди независимо от рода занятий составляют цвет нации. Сеющие в обществе "разумное, доброе, вечное", они необходимы любому народу и государству, претендующему хотя бы на самосохранение, не говоря уже о выдающейся роли в мировой жизни.

Опубликовано 21.10.2004

http://rioline.narod.ru/refer/intel.htm

http://1001.ru/arc/691.html

 Отправлено: 19.06.17 14:44. Заголовок: Умберто Эко о роли П..

Умберто Эко о роли Просветителя-интеллигента в мире, Оптимизме Фихте и Пессимизме Боббио

"ОРБЕРТО БОББИО: ПЕРЕСМОТРЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О НАЗНАЧЕНИИ УЧЕНОГО [1]

Процитировав в названии известную работу Фихте [2] (у Фихте «Bestimmung des Gelehrten» — «Несколько лекций о назначении ученого»), я тут же усложнил себе жизнь. Во-первых, потому, что те работы Норберто Боббио [3], которые я буду цитировать (из тома «Политика и культура»: Politico, e cultura. Torino: Einaudi, 2005), посвящены «интеллигентам» (uomini di cultura), что есть более широкое понятие, нежели суперобразованные «ученые», о которых пишет Фихте (по-немецки ученый — Gelehrte, по-итальянски «dotto»). Во-вторых, Боббио писал свои полемические статьи в 1950-е годы, когда было принято объединять в общую категорию и «работников умственного труда», и политиков, и лиц, интегрированных в систему управления государством, и «клерковпредателей» по Жюльену Бенда [4]. То есть опять-таки, для рассмотрения Боббио избирает категорию более общую, включающую в себя самых разных представителей умственных профессий, в том числе писателей и поэтов, которые уж точно «учеными» не являются.

У Фихте «ученый» мог быть либо мудрецом, либо знатоком наук, но нельзя забывать, что в представлениях немецкой идеалистической философии ученый, технического ли, гуманитарного ли профиля, может именоваться «ученым», только если являет собою еще и философа (в представлении носителей крайне идеалистического мышления все те, кого мы сегодня зовем специалистами по точным наукам, — это просто манипуляторы псевдоидеями).

Фихте, будучи именно ученым-философом, предоставил студентам в своей лекции 1794 года пример, напоминавший, без оглядки, поздние неудачные политические опыты Платона [5]. Философ представал единственным, кто способен разработать образец государства. Еще не избыв своих прежних взглядов, которые можно назвать анархическими, Фихте в тот момент считал, что придет время, когда «станут излишними все государственные образования» и

Цитата:
...вместо силы или хитрости всюду будет признан как высший судья один только разум. Будет признан, говорю я, потому что еще и тогда люди будут заблуждаться и в заблуждении оскорблять своих ближних, но все они обязаны будут иметь добрую волю дать себя убедить в своем заблуждении и, как только они в этом убедятся, отказаться от него и возместить убытки. До тех пор пока не наступит это время, мы в общем даже не настоящие люди [6].


Однако Фихте сознавал, что это время еще не наступило, и, снова принимаясь трактовать тему общественного устройства, представил человеческое общество в виде этического государства, а не как вольную совокупность людей. Не имея перед собой утопической ситуации, а имея непреходящую социальную разобщенность и необходимое социальное расслоение труда, Фихте был убежден: философ должен отслеживать и направлять действительный прогресс человеческого рода. Первоочередная задача ученого — двигать науку, наиважнейшая обязанность ученого — способствовать прогрессу в той отрасли науки, в которой он специалист, то есть первейшее назначение ученого — хорошо и честно выполнять собственную работу, но при этом ученый призван также направлять людей к осознанию ими их истинных потребностей. Ученый выявляет, как следует удовлетворять эти истинные потребности. По этим пунктам позиция ясна: ученый облечен миссией наставника человечества, воспитателя людского рода, совести собственной эпохи.

Долг ученого — не только проповедовать вечные идеи Справедливости и Добра, но и понимать текущие запросы, и искать средства для решения сиюминутных задач, потому что настоящий ученый способен не только видеть настоящее, но и провидеть будущее.

В этом смысле ученый — обязательно философ, ибо, если он берется за определение потребностей и за поиск средств для их разрешения, он должен быть философом, чтобы выстроить отвлеченную картину, в рамках которой все определенные им потребности и найденные им средства обретут смысл.

В этих лекциях 1794 года Фихте как будто гордо объявляет: «Господа, сегодня мы создадим ученого».

Невзирая на идейные искания, которые многими воспринимаются как почти социалистическое брожение, созвучное определенному периоду научной эволюции ученого, Фихте фактически предвосхитил образ ученого-философа типа Джованни Джентиле, — чьею целью было строительство этического государства и управление его реальной политикой, — или типа Хайдеггера (каким Хайдеггер выглядит в своей «Ректорской речи» 1933 года) [7].

Если Фихте именно так представлял себе образ ученого и социальную функцию ученого, значит, воззрения Боббио достаточно сильно расходятся с заветами Фихте. Боббио начинает свой цикл статей «Политика и культура» с утверждения: «Задача интеллигентов, сегодня более чем когда-либо, — это сеять сомнения, а не охотиться за истинами», а в 1954 году пишет: «Что интеллигенция образует, или думает, будто образует, отдельный класс, отличный от других социальных и экономических классов, и что она себе присваивает по этому случаю исключительную миссию, это признак дурной работы всего социального организма в целом» (Politico, e cultura, p. 100).

Первая лекция цикла «Политика и культура», таким образом — это урок скромности; в первых же строках книги сказано, что тема «предательства клерков» закономерна только при «излишнем романтизировании фигуры философа», в контексте идеи, что якобы философ обладает даром претворять обычное человеческое знание, «знание явно ограниченное и конечное, требующее исключительной осторожности и исключительной скромности», в знание пророческое (там же, с. 15).

Статьи, которые Боббио писал с 1951 по 1955 гг., создавались в обстановке, в которой за учеными уже не признавали право на платоническую отрешенность (Фихте такое право признавал): правые обвиняли интеллигенцию в том, что она предает себя, выходя на политическое ристалище, а левые требовали от нее подчиниться принципу классовости, чтобы перечень целей и арсенал средств интеллигенции диктовались ей партией, выразительницей классового мышления, с которой интеллигентам надлежало связывать себя, вступая в ее ряды.

Поэтому, перестав идеализировать интеллигента и делать из него учителя человечества, все задались вопросом, в чем же роль и в чем же долг интеллигенции.

Думаю, что здесь потребуется сделать отступление, если можно так выразиться — семиотического характера, оставив на время Боббио, и определить, что мы имеем в виду под «интеллигенцией». Слишком уж многозначен этот термин. Попробуем дать относительно частное определение — думаю, оно будет достаточно близко к тому, которое имел в виду Боббио. Я думаю так, потому что немногие мои мысли на эту тему родились как раз-таки из чтения (двадцать три года назад) книги Боббио.

По общераспространенному мнению, интеллигент — это человек, работающий головой, а не руками (хотя в наше время ремесла не так четко отграничены от свободных искусств). Следуя этому общему мнению, мы должны именовать интеллигентами не только философов, ученых, преподавателей математики, но и банковских служащих, и нотариусов, а ныне, когда так развит непроизводственный сектор — даже и экологических операторов (в былой нашей жизни звавшихся дворниками), которые теперь употребляют компьютерные программы для сортировки мусора в городских кварталах. Забавно, что при таком подходе окажутся включены в круг интеллигенции дворники, но исключены из него — ваятели и хирурги.

В любом случае, как бы ни проводилось разграничение по способу труда, одно условие остается непреложным: всякий делающий умственную работу, как, кстати, и всякий делающий работу физическую, должен стремиться к единственной функции — делать работу как можно лучше: банкир обязан как можно тщательнее следить, чтобы в его компьютерную таблицу не затесался вирус, нотариус — как можно выразительнее писать договоры о куплепродаже; участия в политике от них по этой теории не требуется, кроме ежеутреннего чтения обязательных, как молитва, газет и похода раз в пятилетие наряду с остальными гражданами в избирательный участок.

Поэтому давайте применять ко всем тем, кто работает не руками, понятие «умственного труда», а имея в виду уже не способ труда, а степень его осознанности, — применять понятие интеллигентской функции».

Функция интеллигента заключается в том, что человек — ну пускай не всегда, пусть какую-то часть времени, работает ли он головой, думает ли руками, — обязательно творчески участвует в формировании совокупной мудрости и совокупного блага.

Этот человек выполняет интеллигентскую функцию. Ее выполняет (может, только один раз за всю жизнь — но выполняет) крестьянин, который, наблюдая за сменой времен года, додумывается по-новому расчислять сроки сева и жатвы сельскохозяйственных культур. Интеллигентскую функцию выполняет воспитатель детского сада, когда отрабатывает новую обучающую игру. И безусловно выполняет эту функцию ученый, философ, писатель, художник всякий раз, когда выдумывает нечто до него никому не известное.

Кто-то может подумать, что мы уравниваем интеллигентскую функцию с той таинственной деятельностью, которую обычно именуют творчеством, да так часто, что термин «творчество» затаскался и замусолился от употребления. Поищите в Интернете, на слово «creativity». Вы увидите 1 560 000 сайтов, и все эти сайты скучные. В преобладающей части этих сайтов под «творческим подходом» разумеется сноровка в решении промышленных и коммерческих проблем, творчество отождествляется с новаторством, то есть со способностью порождать новые идеи, сулящие прирост доходов. Лишь немногие сайты предлагают представление о творчестве как об искусстве, да и то искусство это притянуто к разговору лишь для того, чтобы лучше растолковать, какие именно качества требуются от бизнесмена, или чтобы подбавить в представление о творчестве легкую нотку безумия. Перебирая гроздья дефиниций, мы обнаружим, что многие знаменитости, высказываясь на эту тему, говорили глупости. «Творчество сродни свободе». «Творчество означает — знать, кто ты такой». «Творчество — это джаз без музыки». «Творчество — поток энергии». «Творческий человек — человек смелый».

Почему неудовлетворительно такое коммерческое видение «творчества»? Потому что при этом, хотя речь идет о новаторстве, никому нет дела, до чего преходяще это новаторство. А ведь рекламщик, выдумывая слоган для стирального порошка, знает, что его находка очень быстро потеряет смысл, — как только конкуренты сделают ответный ход.

Я же под «творческим новаторством» понимаю изобретения, несущие новизну всему обществу, изобретения, которые общество готово признать, принять, усвоить и использовать, как говорил Ч. Пирс [8], «in the long run» [9], то есть такие изобретения, которые войдут в наше общее богатство, в общий доступ, явят собой нечто большее, нежели частное достояние придумавшего.

Дня этого в творчестве должен непременно присутствовать критический подход. Ничего творческого нет в идее, высказанной в ходе «мозгового штурма» (brainstorming), брошенной небрежно — была не была! — и с восторгом подхваченной остальными, за неимением лучшего. Чтобы сделаться творчеством, идее надлежит быть взвешенной, продуманной, а также воспроизводимой, по крайней мере — воспроизводимы должны быть все виды технического новаторства.

Интеллигентская функция выражается, подытожим, как в новаторстве, так и в критическом отношении к существующему знанию или существующему обычаю, а в особенности — в критическом отношении к собственному высказыванию. Поэтому не является творчеством сочинение поэта, не ведающего, какие готовые общие места он перепевает. И в то же время очень даже творческую работу проделывает историк-ревизионист, наново прочитывая давно известный документ. Творчески работает и литературный критик, и даже простой учитель литературы, не пишущий собственных работ, но предлагающий читать совершенно в новом ключе произведения, сочиненные не им, а теми, кто работал прежде него или вместо него: через это новаторское чтение он выражает собственный поэтический подход. А наш коллега университетский профессор, вечно и уныло бубнящий тексты учебников, заученные для экзаменов в молодости, и воспрещающий студентам отступать от этих текстов, не может быть назван новатором и интеллигентскую функцию не выполняет.

Мое определение не исключает тех новых идей, которые рассчитывались «на длинную дистанцию» И до поры до времени считались истинными и качественными, но именно от длительности пробега в конце концов обнаруживали свою ошибочность — я имею в виду, скажем, астрономию Птолемея или Тихо Браге [10]. Я вижу творческое начало и в гипотезах, оказывающихся ложными, но перед тем успевающих помочь нам в существовании. К сожалению, в эту категорию я должен поневоле впустить и все сумасшедшие теории. В этом повинны те культуры,

которые много веков почитали юродивых носителями высшей истины. И все-таки творческое начало интеллигентской функции определяется, в конечном счете, проверкой на «приемлемость»/«неприемлемость». Можно было бы сказать, что Гитлер проводил интеллектуальную работу, сочиняя «Майн Кампф», потому что неоспоримо, что есть нечто кошмарно-креативное в гитлеровской идее нового миропорядка; в этом смысле креативен сон разума, порождающий чудовищ [11]. Понимая неизбежность подобных возражений, я хочу напомнить, что в моем определении интеллигентской функции заложено, конечно, новаторство, но — в обязательном сочетании с критикой и самокритикой. Гитлер, в итоге, не креативен: он не продемонстрировал способности к самокритике.

Поэтому даже при умственном характере труда не выполняет интеллигентскую функцию тот, кто официально и по заслугам назначается рупором идей своей группы. Не является интеллигентом ни высокопрофессиональный партиец, ни высококвалифицированный рекламщик. Ни один работник политической пропаганды не решится сказать о своей партии, что она не дотянула до идеала, и ни один рекламщик не отважится признать, что его порошок стирает хуже конкурентского. Рекламщики не самокритичны. Но мы, пусть порошок и хуже, восхищаемся рекламным слоганом: хоть лжив, да остроумен. По эстетическим причинам, забавное вранье имеет право на существование.

Полагаю, что указанная дистинкция между умственным трудом и исполнением интеллигентской функции структурно соответствует противопоставлению в работах Боббио «политики культуры» и «культурной политики». Боббио описал это противостояние в одном очерке 1952 года: «Политика культуры, в качестве политики людей культуры, направленная на защиту условий существования и развития культуры, противопоставляется культурной политике, то есть регулированию культуры политиками» (там же, с. 22).

В свете этой дистинкции Боббио ставил вопрос, что должны делать интеллигенты (они же люди культуры, в смысле — те, кто осуществляет интеллигентскую функцию, а не только занимается умственным трудом). Боббио не соглашался считать, что интеллигент обязан быть ангажированным политически и социально, хотя именно эта точка зрения доминировала в политических дискуссиях в пятидесятые годы.

Боббио утверждал, что лишь в обществах, функционирующих ненормально, интеллигенты играют чрезвычайную роль в качестве пророков или оракулов. Под ненормально функционирующим обществом Боббио имел в виду современную ему Италию.

Италия избывала последствия войны и Сопротивления — и жила в те годы так, будто новое потрясение было неотвратимо. Когда общества функционируют ненормально, члены их не работают на единый результат (это Боббио исподволь адресуется к фихтеанской теории о назначении ученого), а разобщаются и пикируются между собою.

Элементы вражды и разобщенности окружали Боббио, конфликтуально простраиваясь в две альтернативы, равно неприятные для Боббио по причине своей догматичности. Если перечитать материалы дискуссий, в которых участвовал тогда Боббио, то видно, что первой альтернативой было противостояние Востока и Запада (то есть противопоставление мира социализма — миру либерал-капитализма), а второй — противостояние политической ангажированности — желанию устраниться от политической ответственности.

Размышляя о роли интеллигентской оппозиции, пускай порой и молчаливой, в период фашистской диктатуры, Боббио осмыслял идеи работы Грамши «Интеллигенция и организация культуры» («Gli intellettuali e l'organizzazione della cultura») и работы Бенда «Предательство клерков» («Trahison des clercs»), — и приходил к выводу, что имел место (цитирую) «революционный процесс в действии» (там же, с. 103).

С одной стороны, Боббио был обворожен этим революционным процессом и не собирался клеймить его (и обзывать Империей Зла), а с другой стороны, Боббио полагал, что пред лицом любого «революционного процесса в действии» задача интеллигентов — следить, чтобы свобода и справедливость не вступали в противоречие друг с другом. Поэтому когда Боббио полемизировал с Бьянки Бандинелли или с «Родриго из Кастильи» [12], главная мысль его была — что политическая функция культуры состоит в защите свобод (там же, с. 91). Он многократно повторял следом за Кроче [13], что либеральная теория — не политическая, а метаполитическая теория, моральный идеал, воплощенный в «партии интеллигентов» (там же, с. 93). Однако, противопоставляя этот идеал своим оппонентам-коммунистам, Боббио критиковал того же Кроче за то, что он после войны отождествил «неполитическую силу» с одной из партий, сформировавшихся в послевоенные годы. То есть Боббио, в качестве либерала, существующего выше политики, выступил против политизации Кроче, отождествившего себя с либеральной партией.

Однако если задача «партии интеллигентов» была отстаивать свободу, значит, члены этой метаполитической партии не могли уклониться от политической ангажированности. Проблема состояла в том, что оппоненты Боббио представляли себе политическую ангажированность неотторжимой от образа интеллигента, декларирующего свою причастность к некоей партии. Так намечалась новая демаркационная линия, ибо, вероятно, Боббио стоял на тех же позициях, что и поздний Витторини [14], то есть полагал, что интеллигентам невместно подыгрывать революции на дудке.

Но разве можно быть ангажированным и не подыгрывать на дудке?

Боббио считал: интеллигентам положено не только создавать идеи. Их дело также — направлять процессы обновления. Боббио повторял за Джайме Пинтором [15]: «Революции удаются, когда их готовят поэты и художники, при условии что поэты и художники будут помнить свое место» (Pintor G. // sangue cfEuropa. Torino: Einaudi, 1950. P. 247). Вопрос, однако, был именно в этом: какое же место следует помнить интеллигенции, если ей не пристало солидаризироваться ни с политизированной культурой («которая подчиняется директивам, программам, диктатам, идущим от политиков»), ни с аполитичным затворничеством в башне из слоновой кости (Politica e cultura, p. 20)?

Тут-то Боббио и отвергает позицию «над схваткой», которая еще подходит и под описание «ни вашим, ни нашим» (вариант: «и вашим, и нашим»), и снова сосредоточивается на концепции «политики культуры». Эта «политика культуры» ставит себе целью обобщающую работу и критику действий обеих сторон, без каких бы то ни было стараний нащупать «третий путь». Боббио не был сторонником «третьего пути». Он считал, что интеллигенту важно определиться, на чьей он стороне, но, определившись (долг интеллигенции при любых условиях), ему следует посредничать, критикуя, выявляя и подчеркивая перед оппонентами, и, что еще более важно, перед сторонниками любые внутренние противоречия и тех и других. Сам Боббио выполнял этот труд с добросердечной беспощадностью, в частности — в ходе полемики с Бьянки Бандинелли, «часовым пролетариата».

Я процитировал работу Боббио 1951 года, в которой сказано, что задача интеллигентов — сеять сомнения, а не охотиться за истинами. Это кажется трюизмом теперь, когда я пишу, но Боббио провозгласил это в эпоху, когда прогрессивная интеллигенция требовала от ученых, чтобы те выдавали миру истины. Урок поведения Боббио, думаю, полезен и сегодня.

Прошло много лет, и меня пригласили на конгресс, организованный Миттераном и его помощниками в Париже. Тема конгресса была: роль интеллигента в кризисных условиях современного общества. Миттеран не был философом, хотя был начитанным человеком, так что простим ему наивность постановки вопроса, к тому же не исключаю, что сама по себе эта формулировка — на совести распорядителя конгресса, Аттали [16]. В общем, мое выступление было суперкоротким и разочаровало всех, чем я не перестаю гордиться и по сегодня. Я сказал только одну фразу: «Интеллигенция не должна справляться с кризисами, интеллигенция должна устраивать кризисы».

Кому же интеллигенция должна устраивать эти кризисы? А вот, смотрите, какой еще один великий урок можно извлечь из учения Норберто Боббио.

Мне смешно, когда в разговорах о послевоенной Италии ссылаются на тогдашнюю «гегемонию левых сил», и причисляют Боббио к защитникам «Империи Зла»: это при том, что Боббио всю жизнь полемизировал именно, с левыми силами, претендовавшими на гегемонию. Это означает, что главным уроком Боббио, или по крайней мере главным уроком, который извлек лично я из учения Боббио в то время, было: интеллигент действительно обязан быть критиком, а не глашатаем, и он обязан прежде всего критиковать «своих». «Свои» не всегда означает «члены той же партии», потому что не всегда интеллигент — член партии. «Свои» — это те, кого интеллигент намерен идейно поддерживать. Именно им он и обязан устраивать, по моей идее, кризисы.

Если нужны цитаты — пожалуйста. Я нашел их немного, зато сочных. Например, Боббио говорил, что сколь угодно солидаризируясь с политическими силами, интеллигенты должны прежде всего критически выявлять любые натяжки и передержки (там же, с. 24), что «не будучи нейтральными, то есть предпочитая какую-то из многих политических сил, вполне можно соблюдать беспристрастность; беспристрастность — это не значит никому не отдавать предпочтения; быть беспристрастным — значит разумно судить, мыслить и признавать правоту то той, то этой стороны. Или не признавать правоту ни одной стороны, если неправы обе. Наконец, признавать правоту обеих, если права и та, и та» (там же, с. 117).

Боббио повторял, что «можно быть беспристрастными, не придерживаясь нейтралитета» (там же, с. 164) и что «превыше обязанности вступать в борьбу, для интеллигентного человека важно право не принимать правил борьбы в единожды данном виде, право подвергать эти правила обсуждению, критиковать их, подвергать критике разума», ибо «превыше обязанности участвовать — право узнавать» (там же, с. 5), и наконец «было бы крайне важно, если бы интеллигенты защищали автономию культуры внутри собственной партии или собственной политической силы, в сфере тех политических идей, которые они свободно себе избрали и для споспешествования которым они согласны приложить усилия. Усилия людей культуры» (там же, с. 33).

Этих цитат хватило, чтобы составить для меня, тогда еще молодого читателя, квинтэссенцию моих собственных воззрений на проблему участия интеллигенции в политике. Вследствие чего в 1968 году, когда меня, «вольного стрелка», пригласили высказаться на тему политической ангажированности в ходе одного из партийных съездов, я заявил, что первейший долг интеллигента — критиковать единомышленников, даже под угрозой расстрела на месте. То есть из чтения работ Боббио я вынес твердое убеждение, что интеллектуал означает наблюдатель и резонер. И, в общем, я до сих пор считаю, что эта позиция — единственно приемлемая.

В том давнем выступлении я использовал одну метафору, взятую, кстати, не у Боббио, а у Кальвино.
Я сказал: интеллигент участвует в событиях, не слезая с дерева. Имелась в виду книга Итало Кальвино «Вьющийся барон» [17]. Роман Кальвино вышел в 1957 году, то есть через два года после публикации книги «Политика и культура». Роман Кальвино создавался в то пятилетие, когда печатались в прессе статьи Боббио, о которых мы сейчас говорим. Не помню, спросил ли я об этом самого Кальвино, не помню, подтвердил ли он мою догадку в разговоре, но я всегда придерживался мнения, что, создавая своего героя барона Козимо Пьоваско из Рондо, живущего на вершинах деревьев, Кальвино думал о Боббио, воспроизводил взгляд Боббио на роль интеллигента в обществе. Барон Козимо Пьоваско не устраняется от обязанностей, диктуемых временем, он участвует в крупных исторических событиях своей эпохи, но с критической дистанции (в отношении своих же собственных товарищей), то есть с высоты родного дерева. Ему незнакомо ощущение «твердой почвы под ногами», зато какая широкая панорама открывается ему! Он переместился на дерево не чтоб уклониться от жизненных обязанностей, а чтоб не стать ополовиненным виконтом или несуществующим рыцарем [18]. Поэтому «Вьющийся барон» — это не фантазия и не сказка, а философическая conte [19] как мало какая другая.

Но вернемся теперь к Боббио. Чтобы интеллигенту соблюсти себя в качестве наблюдателя и резонера, он должен быть довольно-таки выраженным пессимистом, пессимистом в намерениях и особенно в помыслах. Перечитаем заключительную часть «Назначения ученого», посмотрим, в чем же Боббио так сильно не совпадает с Фихте. Фихте, которому претит руссоистский пессимизм, завершает свое обращение к студентам декларацией исторического диалектического оптимизма:

Цитата:
Чем благороднее и лучше вы сами, тем болезненнее будет для вас предстоящий вам опыт; но не давайте этой боли себя одолеть, но преодолевайте ее делами. На него рассчитываю, он также учтен в плане улучшения рода человеческого. Стоять и жаловаться на человеческое падение, не двинув рукою для его уменьшения, — значит поступать по-женски. Карать и злобно издеваться, не сказав людям, как им стать лучше, — не по-дружески.
Действовать! действовать! — вот для чего мы существуем. Должны ли мы сердиться на то, что другие не так совершенны, как мы, если мы только совершеннее; не является ли этим большим совершенством обращенный к нам призыв с указанием, что это мы должны работать для совершенствования других? Будемте радоваться при виде обширного поля, которое мы должны обработать! Будемте радоваться тому, что мы чувствуем в себе силы и что наша задача бесконечна!


А вот концовка Боббио:

Цитата:
Я просветитель-пессимист. Если угодно, просветитель, многое перенявший у Гоббса, у де Местра, у Макиавелли [20] и у Маркса. В принципе я убежден, что пессимистическое мировоззрение приличествует человеку разумному больше, чем оптимистическое. Оптимизм предполагает восторженность, человеку разумному восторженность не свойственна. Оптимисты и те, кто считает историю драмой, но драмой со счастливым концом. Я знаю только, что история — драма, но мне неизвестно, счастливый ли у нее конец. Оптимисты — это другие, это такие люди как Габриэль Пери [21], который, умирая со славой, писал: «Готовлю поющие завтра». Завтра наступили, но песен мы не слышим. Озираюсь: какие песни! Одно рычание.
Я пессимист, но я не отвергаю мир. Я исповедую здоровое воздержание, оргии оптимизма кончились. Теперь — спокойный отказ участвовать в пире риторов, в бесконечном праздновании. Жест пресыщения — не отвращения. Пессимизм не препятствует деятельности, напротив, придает ей сосредоточенность, придает цельность. Между оптимистом, лозунг которого: «Не будем беспокоиться, все само собой наладится» и пессимистом, чей ответ звучит: «Делай каждый день что ты должен, даже если все идет хуже и хуже», я выбираю пессимиста. (...) Я не говорю, что все оптимисты — пустобрехи, но все известные мне пустобрехи — оптимисты. Мне не удается отъединить в сознании слепую веру в историческое или божественное провидение от суетности тех, кто считает себя центром мира и думает, будто все произойдет по его хотению. Я ценю и уважаю, напротив, тех, кто работает, не требуя никакого обещания от мира, никакой гарантии, что мир исправится, не ожидает не то что наград, но даже и подтверждений. Только славный пессимист способен действовать со свободным умом, с крепкой волей, себя не выпячивая, с предельной преданностью собственным обязанностям» (там же, с. 169-170).


Таково, и по мне, пересмотренное представление о назначении ученого."

 Отправлено: 19.06.17 14:45. Заголовок: (окончание) ПРИМЕЧА..

(окончание)

ПРИМЕЧАНИЯ

1. «Norberto Bobbio: la missione del dotto rivisitata». Сокращенный вариант выступления в Турине в рамках семинара, посвященного Норберто Боббио, сентябрь 2004 г.

2. Иоганн Готлиб Фихте (1762-1814) — немецкий философ. «Несколько лекций о назначении ученого» написаны в 1794 г.

3. Норберто Боббио (1909-2004) — итальянский философ права и политически активный мыслитель, работавший в русле просветительского рационализма с тенденцией к отказу от метафизики во имя познания мира через реальные факты. Выступал за автономию культуры от контрольных механизмов общества. Лекции «Политика и культура» создавались в 1951-1955 гг.

4. Жюльен Бенда (1867-1956) — французский философ, прославившийся памфлетом 1927 г. «Предательство клерков» («La Trahison des clercs»). Называл стремление интеллигенции принимать участие в политическом процессе «предательством».

5. Платон в поздних диалогах «Государство» и «Законы» создал утопию, где правят философы, изгоняется поэзия, государство заменяет собой семью.

6. Цит. по русскому переводу под редакцией В. Вандека: Фихте И.Г. Несколько лекций о назначении ученого // Факты сознания Назначение человека. Наукоучение. Мн.: Харвест; М.: ACT, 2000.

7. Джованни Джентиле (1875-1944) — итальянский философ-идеалист. В двадцатилетие фашизма провел реформу итальянского образования. Мартин Хайдеггер (1889-1976) — немецкий философ. В 1933 г. был назначен на должность ректора Фрейбургского университета и в связи с этим произнес т.н. «Ректорскую речь», где говорил о фюрере как воплощении судьбы 1ермании. Уже в 1934 г. Хайдеггер покинул руководящий пост, не сработавшись с нацистами, но этого выступления ему не прощали.

8. Чарльз Сэндерс Пирс (1839-19И) — американский философ, основатель научной школы «прагматизма» в философии США. Имел основополагающее значение для формирования научных взглядов У. Эко и часто цитируется тем. Произведения Пирса опубликованы Эко в знаменитой антологии «Знак трех» (II segno dei tre. Peirce, Holmes, Dupin / A cura di U. Eco e ТА Sebeok. Milano: Bompiani, 1983).

9. «In the long гип»(й«гл.) — «на длинной дистанции», в конечном итоге, в общем, в конце концов.

10. Клавдий Птолемей (первая половина II в.) — греко-египетский геометр, физик и астроном, утвердивший геоцентрическую модель Вселенной, не менявшуюся на протяжении 1400 лет. Тихо Браге (1546-1601) — датский астроном, поддерживавший, вопреки новым веяниям, геоцентрическую модель Вселенной.

11. «Сон разума порождает чудовищ» (El suefio de la raz6n produce monstruos) — фабула офорта испанского художника Франсиско Гойи (1746-1828).

12. Рануччо Бьянки Бандинелли (1900-1975) — итальянский археолог, ученый, крупнейший знаток этрусского и греко-римского искусства, не поддержал фашизм и в 1930-е годы находился в удалении от власти. Был близок к марксизму. «Родриго из Кастильи» —журналистский псевдоним Пальмиро Тольятти (1893-1964), основателя журнала «Ордине нуово», на протяжении тридцати лет — генерального секретаря Компартии Италии.

13. Бенедетто Кроче (1866-1952) — итальянский философ, политик, литературный критик. Работал в русле гегелевского идеализма и историзма. Поначалу поддержал фашизм на том основании, что суждение историка должно быть свободно от моральных оценок. Впоследствии переменил свою позицию после убийства в 1924 г. депутата-социалиста Джакомо Маттеотти. После выхода пояснявшего и оправдывавшего фашизм «Манифеста фашистских интеллектуалов», написанного философом Джованни Джентиле и подписанного многими представителями итальянской интеллигенции, Кроче создал «Манифест антифашистских интеллектуалов» — обвинительный документ против режима. В эстетическом плане Кроче наделял художника абсолютной свободой и защищал теорию искусства для искусства.

14. Элио Витторини (1908-1966) — итальянский писатель и издатель, участник Сопротивления, антифашист, поддерживавший испанских республиканцев. В 1951 г. в статье в газете «Стампа» «Пути бывших коммунистов» («Le vie degli ex comunisti ») проанализировал причины собственного выхода из Итальянской Коммунистической партии, а также выхода многих друзей.

15. Джайме Пинтор (1919-1943) — итальянский антифашист, коммунист, писатель и литературный критик.

16. Жак Аттали (р. 1943) — французский писатель и журналист, советник Франсуа Миттерана.

17. Изд. на рус. яз.: Кальвино И. Барон на дереве. М.: Радуга, 1984. Пер. Л. Вершинина.

18. У итальянского писателя Итало Кальвино (1923-1985) в трилогии «Наши предки» («Ополовиненный виконт» — II visconte dimezzato, 1952; «Вьющийся барон» — II barone rampante, 1957; «Несуществующий рыцарь» — II cavaliere inestistente, 1959) действует молодой барон Козимо Пьоваско, который отправляется жить на дерево, чтоб спастись от гнева отца и не есть улиток на ужин, и проводит там всю жизнь.

19. Под «contes» У. Эко имеет в виду прежде всего «Философские повести» Вольтера: «Задиг, или Судьба» (Zadig ou la Destinee, 1747), «Микромегас» (Micromegas, 1752), «Кандид, или Оптимизм» (Candide, ou I'optimisme, 1759) и др. Их жанр — соединение традиционной философской повести (традиция Монтескье и Джонатана Свифта) с пародией на романы о приключениях. Как писал Пушкин, «Вольтер наводнил Париж произведениями, в которых философия заговорила общепонятным и шутливым языком» (О ничтожестве литературы русской, 1834).

20. Граф Жозеф-Мари де Местр (1753-1821) — французский публицист, политический деятель и философ, мечтавший провести в жизнь новый религиозный миропорядок; идеолог консервативной революции и возврата к средневековой монархии и теократии. Никколо Макиавелли (1469-1527) — итальянский политический деятель, автор трактата «Государь», в котором он призывает использовать любые средства для укрепления неограниченной власти монарха — это, по его мнению, единственная гарантия успеха для государства.

21. Габриэль Пери (1902-1941) — французский журналист, коммунист, расстрелянный немцами в декабре 1941 г. В своем предсмертном стихотворении он писал: «Je vais preparer tout a l'heure des lendemains qui chantent. Je me sens fort pour affronter la mort. Adieu et que vive la France». («Я готовлю поющие завтра. Я силен — достаточно, чтоб встретить смерть. Прощайте и да здравствует Франция».) Ему посвящено стихотворение Поля Элюара и очерк Луи Арагона.

(с. Умберто Эко)

 Отправлено: 20.06.17 14:40. Заголовок: Смотрицкий Е.Ю. ЭССЕ..

Смотрицкий Е.Ю.
ЭССЕ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ


Страшно браться за эту тему, но необходимо. Уже много сказано. Сказано великими и всеми признанными. Уже много сделано. Сделано даже больше, чем достаточно. Уже много понято. Понято через кровь. Много дано определений и притом правильных... Да что толку!!! Все те же вопросы:
-- интеллигенция: есть или нет?
-- интеллигенция: нужна или не нужна?
-- интеллигенция: виновна или невиновна?
-- интеллигенция: сущее и должное;
-- "интеллигенция и народ", "интеллигенция и власть": союз "и" соединяет или разделяет?
И все же - еще раз, очередной, и, думаю, не последний - вернемся к вопросу об интеллигенции. Вопрос многомерный, как и все, что связано с Человеком. Но свою задачу я вижу в том, чтобы определить нечто главное, вокруг чего вырастает эта многомерность, нечто такое, без чего не будет этой многомерности, не будет самого феномена и не будет, стало быть, самого вопроса об интеллигенции. Что же это за стержень, что это за ядро, что это за реальность, которая порождает столь трудно определяемый и трудно постижимый феномен?
Ответ, пожалуй, до обидного прост: таким стержнем, ядром, реальностью является ... функция, социальная функция, которая у каждого - своя, своя она и у интеллигенции. И без ее выполнения - не будет общества. Если прибегнуть, несколько вульгарно, к экономическим сравнениям, то "спрос рождает предложение". Общество нуждается в определенного рода работе и в ответ на этот запрос появляются слуги-исполнители. В сфере материальных потребностей - появляются ремесленники и технологи, организаторы производства и распределения материальных благ. В сфере духовных потребностей - появляется интеллигент, Творец и Хранитель "духовных благ", ценностей, святынь (высших ценностей), идеалов. И в этом главная, двуединая, противоречивая функция Интеллигенции: Хранить (старое) и Творить (новое). Диалектически противоречивая функция - это реальность. Если не доводить до крайности, то идет процесс органического развития общества, но если преобладает что-то одно - то неизбежны личные и социальные трагедии. Приверженность к старине в пределе вырождается в догматизм, косность и ведет к потере жизнеспособности. Чрезмерная творческая активность в пределе ведет к насилию над жизнью, реальностью под благовидным лозунгом "Долой отжившее" и также ведет к утрате жизнеспособности, поскольку разрывает традицию, отрывает будущее от корней прошлого.
Как Хранитель - Интеллигенция выполняет функцию Образца, матрицы культуры. Как Творец - Интеллигенция выполняет функции критики (анализа), генератора идей и стратегического духовного управления обществом.
Социальное бытие нуждается в самовоспроизводстве и самосохранении. Это предполагает как духовную, так и материальную работу. Все, что связано с духовной работой и является функцией Интеллигенции. Это и определяет ее онтологический статус...
"К чему вся эта песня?", - спросит утомленный философской заумью читатель. А я отвечу: интеллигенция не выдумка. Ее нельзя придумать или отменить. Она реальность, с которой необходимо считаться. И совсем не потому, что она того требует, а потому, что общество для своего существования нуждается в носителе-исполнителе вышеназванных функций. Отсюда выводы:
-- Интеллигенция - это не "прослойка" интеллектуальных рекетиров;
-- Интеллигенция - не пиявка, которая ищет где присосаться, лишь бы не работать;
-- Интеллигенция - не попрошайка, люмпен-интелектуал, также не желающий работать;
-- Интеллигенция - не открыватели космоса и глубин микромира;
-- Интеллигенция - не эстрадный артист, веселящий праздную публику;
-- Интеллигенция - Творец и Хранитель святынь.
Все попытки манипулировать интеллигенцией обречены на провал: и ядиком угощали, как Сократа и Горького, и головки рубили, как Боэцию и Мору, и на кострах сжигали, как Гуса и Бруно, и в тюрьмах гноили, как Р.Бэкона, Н.Морозова, Т.Кампанеллу, и в ссылку отправляли, как Чернышевского и Герцена, Овидия и Маркса, Аристотеля и Везалия, и взятки предлагали, как Диогену Собаке и Спинозе, и сумасшедшими объявляли, как Чаадаева. Интеллигенцию нельзя уничтожить, ибо исчезнет носитель-исполнитель социальной функции. Интеллигенцию нельзя купить - по той же причине: она утратит свою сущность, перестанет быть носителем-исполнителем социальной функции ("кто платит, тот и заказывает музыку"). Всегда необходимы адекватные и корректные меры. Покупать интеллигенцию нельзя, а кормить - необходимо. Интеллигенция нуждается в том, чтобы ей не мешали работать, при соблюдении одного безоговорочного условия, которое она должна выполнять: не верещать! Она обязана говорить правду, но не закатывать истерику. А на Власти лежит ответственность - слушать или не слушать, принимать или не принимать плоды духовных исканий интеллигенции.
Чтобы накормить Интеллигента - его нужно... поймать. А чтобы поймать - нужно уметь отличать от "неинтеллигента", т.е. нужно знать отличительные признаки, повадки, места обитания (да простят меня интеллигенты за юмор, ведь над кем смеюсь...). Отличить интеллигента по формальным признакам невозможно: ни род занятий (умственный труд), ни уровень образования (высшее), ни социальный статус ("прослойка", простите) не гарантируют интеллигентности. Интеллигент - это носитель интеллигентности, ее раб. А интеллигентность - это набор личностных качеств, как говорят философы, таких как: чуткость, любознательность, ответственность, скромность, критичность, самостоятельность мысли, мудрость...
Чаще всего интеллигентный человек занят интеллектуальным трудом, имеет высокий уровень образования... Ой-йой-ой! К чему так нудно стал писать? Да к тому, что уже давно, и тем более сегодня, это далеко не так. Вспомните презрительное БИЧ - "бывший интеллигентный человек". В бичи шли не только те, кто сломался, но очень часто те, кто нашел в себе силы и не побоялся сломать социальный шаблон и поменять "белый воротничок" на "синий", перо на мастерок ради того, чтобы сохранить свободу и самостоятельность мысли, а как на хлеб зарабатывать - так это как придется. Сегодня отличительными признаками интеллигента являются потрепанные манжеты, стоптанная обувь, штопаный свитер и... неугасающая искорка в глазах. Я так подробно описываю, будто "новые украинцы" уже с ног сбились в поисках интеллигента, дабы помочь ему выжить, а заодно и самим себе...

3.02.1999г.

Газета "Бизнес и политика",
N 5, 1999 г.

Днепропетровск

 Отправлено: 21.06.17 13:53. Заголовок: Дугин А.Г. Интеллект..

Дугин А.Г. Интеллектуалы и интеллигенты // Литературная газета. – 2003. – № 28. – http://www.evrazia.org/modules.php?name=News&file=article&sid=1844

Сегодня следует оценивать политическую реальность в новой системе координат. И эта система координат относится к постмодерну. По сути мы стоим на пороге новой политологии – политологии постмодерна. Прежде чем перейти к теме евразийской интеграции следует сказать несколько слов относительно новой политологической парадигмы.

Интеллектуалы

В качестве главного субъекта политической реальности политология постмодерна предполагает фигуру интеллектуала. Не смотря на видимость понятности, это совершенно новая политологическая и социальная реальность. Интеллектуал постмодерна качественно отличен от своих предшественников в фазе модерна – от интеллигента и ученого. Интеллигент занят поиском смысла жизни, бытия, общества. Он увлечён разгадкой моральной, этической, онтологической и эстетической проблемы. Эта проблема довлеет над ним, составляет суть его бытия и его действий.

В отличие от интеллигента интеллектуал постмодерна полностью свободен от этой проблематики: он не ищет смысла, он оперирует со смыслами. Он свободен от этических и эстетических коннотаций. Он как DJ сводит различные смысловые модели, различные теории и концепции в общий интеллектуальный ритм. Он интересуется различными системами смыслов, но прохладно отстранён от каждой из них. В отличие от интеллигента он безразличен к пафосу интеллектуальной системы, понимая в общих чертах разные и подчас противоречивые интеллектуальные модели он не выносит никакого предпочтительного суждения относительно оценки их содержания. Он скорее осведомлён, нежели ангажирован, скорее, «в курсе» – нежели «верит».


Андрей Егоршев
Радио "Маяк":
Обзор газет 14 июля.
Ведущий программы Андрей Егоршев

Ещё один качественный текст находим в "Литературной газете". Философ Александр Дугин предлагает оценить политическую реальность в новой системе координат. По сути, мы на пороге новой политологии - политологии постмодерна, - заявляет ученый. Читаем дальше: "В качестве главного субъекта политической реальности политология постмодерна предполагает фигуру интеллектуала. Причем интеллектуал постмодерна качественно отличен от своих предшественников в фазе модерна - от интеллигента и учёного. Интеллигент занят поиском смысла жизни, бытия, общества. Интеллектуал постмодерна полностью свободен от этой проблематики: он не ищет смысла, он оперирует со смыслами. Он скорее осведомлён, нежели ангажирован, скорее "в курсе" - нежели "верит". Отличие учёного от интеллектуала в том, что учёный ищет истину, а интеллектуал постмодерна научная истина безразлична. Он обращается к ней только "иронически". Еще один тезис: "Если интеллектуалы - это субъект постмодерна, то телемассы - объект. В постмодерне массы есть, но их нет. Они всё, но они и ничто. Они переходят в новую реальность, становятся виртуальными массами. Виртуальная масса состоит из телезрителей. Телемассы - чистый объект. Они сделают всё, что захотят диджеи-интеллектуалы, но те не хотят ничего". Считайте этот текст Александра Дугина в "Литгазете" моей рекомендацией к внимательному чтению.

Отличие интеллектуала от учёного в следующем: учёный ищет истину, инвестирует свою жизненную энергию в постижение того, что есть реальность. Интеллектуал постмодерна считает «истину» чем-то излишним, выносит её за скобки. Это лишь преграда, помеха, энтропия. Истина и поиск её неэффективны, они отвлекают от главного. Интеллектуалу научная истина безразлична. Он обращается к ней только «иронически». Ницше писал, что «последние люди» при произнесении слова «истина» моргают и говорят «что есть истина?» Это об интеллектуалах. Хотя они, скорее, зевают.
Интеллектуалы постмодерна отличаются следующими фундаментальными качествами: они дисперсны и сингулярны. Дисперсность означает, что они не интегрированы ни в какие структуры. Интеллектуал может занимать высокую управленческую должность, а может и не занимать. Может быть интегрированным в социальные структуры, а может пребывать на их периферии. Это ничего не меняет в его функции: он остаётся главным decision maker’ом постмодерна в обоих случаях. В системе он представляет индивидуальность, на периферии – системность.

Сингулярность интеллектуала постмодерна связана с тем, что он никого не представляет, кроме самого себя. Он есть ad hoc явившееся рационализирующее, диджействующее существо, манипулирующее смыслами. За ним нет ни класса, ни интереса, ни базы. Он – чистая автономная надстройка, свободная от всякого фундаментала, как «цена» фондового рынка, которая, как, мы знаем, discounts everything. Он учитывает только тренды, но одновременно и порождает их. Убрав его (чисто теоретически), мы выключим свет и звук политической истории (постистории).

Телемассы

Если интеллектуалы – это субъект постмодерна, то телемассы – объект. Массы в постмодерне переходят в новую плоскость. В традиционном обществе масс не было, были элиты. В обществах модерна массы есть и играют роль субъекта. Модерн создан для масс. Вспомним «societe des masses» и Ортегу-и-Гасета. В постмодерне массы есть, но их нет. Они всё, но они и ничто. Они переходят в новую реальность, становятся виртуальными массами. Виртуальная масса состоит из телезрителей. Всё, чем они живут, это плоскость телеэкрана. В этой плоскости есть потребление, события, желание, вожделение, фрустрация, наслаждение, насыщение, выбор, борьба, победа, поражение. В этой плоскости их жизнь. Телевизор – это судьба, говорят телемассы (говорят телемассам!). Всё, что делают телемассы, делает за них телевизор. Это дистанционная игра. Никогда ранее в истории массы не были точными эквивалентами физического определения массы, которая характеризуется одним качеством – инерцией. Телемассы в этом смысле идеальны, кроме инерции у них ничего нет. Вместо классового интереса базиса или остатков коллективного бессознательного, связанного с культурой и традицией, у телемасс лишь следы прошлой передачи. Они прикованы к экрану, как говорил Ги Дебор, крепче, чем каторжник к кандалам. Они даже потребляют виртуально: Кока-кола или Пепси-кола? Это «быть или не быть?» телемасс. Вопрос глубинный, даже никогда не пробовав ни один из этих напитков, телемассы проводят жизнь в постоянном выборе. О, нет, они не дадут себе засохнуть! Телелучи бодрят.

Телемассы – чистый объект. Они сделают всё, что захотят диджеи интеллектуалы, но те не хотят ничего. Они лишь синтезируют желание, производят нескончаемый ремикс политического либидо. Они рециклируют «старые песни о главном», и больше ничего не могут и не хотят. Телемассы открывают жадные жаркие зрачки, и созерцают ничто. Телемасс нет.

Сетевые

В политологии постмодерна существует промежуточная инстанция между интеллектуалами и телемассами. Это – сетевики. Сеть Интернет – это инструмент виртуальной десингуляризации интеллектуалов и индивидуализации телемасс. Когда телемассы переходят от пассивного восприятия спектакля к интерактивности, они становятся сетевиками. Сетевики – это телезрители, стремящиеся постоянно активно реагировать на потоки полученной информации. Они как бы сообщают телецентру: холодно, горячо, задело, мимо, да-да, да-нет, нет-нет и т.д. Сетевик – это активный телезритель, он экзальтирует свою пассивность до уровня «мнения». Сетевик – это непрерывная шутка, он ищет каналы покруче, порно пооткровеннее, слова погрубее. Он не соображает, как интеллектуалы, но и не безмолвствует как телемассы. Он издаёт сетевое шипение, повествующее о том, как его организм переваривает образы. Образец такого шипения – live journal. Это и есть квинтэссенция «сетевых». Каждый постинг в live journal это ровно посредине между сингулярной наглостью клипмейкера (интеллектуала) и запрограммированной предсказуемостью телемассы. Сеть, в ближайшем будущем – Web-TV, это реализованная бесконечность каналов, как неисчерпаемая вариативность порно-поз. Сетевик может задать вопрос интеллектуалам: Бжезинскому, Фукуяме, Павловскому. И они вполне вероятно ответят. Демократия.

Глобализация как проект постмодерна

Глобализация действительна только в той степени, в какой действителен постмодерн. Лень объяснять почему. Глобализация совершенно реальна на уровне контактов мировых интеллектуалов. Почему? Потому, что их очень мало. Интеллектуалы – это думающий класс (уже планетарное меньшинство), из которого вычли интеллигентов (людей с совестью) и учёных (людей со склонность к поискам истины, «ботаников»). Т.е. остаётся горстка на каждую из стран. Их можно собрать на пятачке, они по настоящему космополитичны, так как не представляют никого, кроме самих себя. Все сингулярности мира легко усядутся в зал на тысячу мест в любой из мировых столиц – от Нью-Йорка или Лондона до Тель-Авива, Парижа, Бангкока, Пекина или Бишкека. Только пригласи.

На уровне телемасс глобализация также совершенно реальна, так как спектакль СМИ легко становится планетарным: CNN, BBC и MTV реальны, и реально усвояемы телемассами в любом уголке планеты. Они мурлыкают под нос одну и ту же песню, потребляют одни и те же шампуни, смотрят одни и те же матчи, соболезнуют одним и тем же пандам. Массы остаются различными, но телемассы – интегрируются. Глобализм здесь стал фактом.

О сети и говорить не приходится. Она задумывалась как планетарный интерактив, таким она и является. Ведь паутина по определению world wide.

То, что реальность совершенно не глобализирована и не хочет быть таковой, не имеет никакого значения: реальность – пережиток модерна. Постмодерн оперирует в виртуальности. Отныне реально только то, что показано по TV. То, что не показано, того попросту нет.

Яд в лекарство: постмодерн на службе евразийства

Нет смысла выносить оценку этой новой политологии – политологии постмодерна. Лучше сосредоточить своё внимание на другом: как использовать постмодерн для реализации проектов евразийской интеграции, обсуждать которую накануне собрались президенты стран СНГ. Реальная интеграция стран СНГ в новую политическую модель чрезвычайно трудна. Всё, что мы имеем, основано на центробежной тенденции. Но всё это – модерн, его компетенция. Государства-нации, «национализмы», ressentiment, хозяйственные системы, валюты, языки и т.д. Выносим всё это за скобки.

Итак, проект таков. Соединяем евразийских интеллектуалов в одном месте, например, в Астане, сажаем на параходик, плывущий по Ишиму, и заставляем их сингулярности интегрироваться. Всего-то горсть… Интегрируем Первый канал РФ с казахстанским «Хабаром», украинским ТВ и т.д.. Это будет «обществом евразийского зрелища». Первый канал-Евразия как сейчас в Казахстане. И наконец, лив-джорнал на виртуальной территории «.ea». Задай вопрос Павловскому, Дариге Назарбаевой, Путину или Дугину. И ты получишь ответ. Рано или поздно, но получишь.

 Отправлено: 21.06.17 14:52. Заголовок: Петровский Артур В...

Петровский Артур В.

Интеллигенция "при наличии отсутствия"

Интеллигенция и власть. Кто кого?

Мне позвонили из «Политической газеты». Я не знал, что есть такой орган печати. Пригласили принять участие в дискуссии на тему «Почему сильная власть боится слабой интеллигенции?». Я задал вопрос:

– Почему вы исходите из того, что власть заведомо сильная, а интеллигенция слабая, и что первая боится второй, а не наоборот? И вообще кто-то кого-то боится?

Если бы состоялась дискуссия «Почему сильный пол находится в страхе перед слабым полом?», то возникли бы аналогичные вопросы. В таких темах уже содержится утверждение, которое само нуждается в доказательствах. Это уже нарушает законы логики. Интервью явно не заладилось. Сомневаюсь, что мои ответы могли появиться на страницах этой газеты. Я, правда, не решился сказать моей симпатичной, судя по голосу, собеседнице, что возможно противоположное развитие событий, когда сильная власть не боялась своего антипода. Интеллигент Васисуалий Лоханкин, один из героев Ильфа и Петрова, лежал на диване, жил на жалованье жены и размышлял о роли русской интеллигенции и трагедии либерализма. По этому случаю он забывал гасить свет в уборной. По безбоязненному решению ответственной квартиросъемщицы ее опричники отставной дворник Никита Пряхин и «простой мужик Митрич» при всенародном одобрении выпороли его на коммунальной кухне. Лоханкин имел такое же право именоваться интеллигентом, как бывший камергер двора Его Императорского Величества Александр Дмитриевич Суховейко существовать в этой коммуналке в качестве «простого мужика Митрича».

Контакт «интеллигента» и «народа» вовсе необязательно имел такой драматический финал, как это случилось в «Вороньей слободке». Замечательный поэт-сатирик Саша Черный еще в дореволюционные годы рассказал о счастливом завершении рандеву поденщицы Феклы и интеллигентного квартиранта:

Квартирант и Фекла на диване,
О, какой торжественный момент!
Ты – народ, а я интеллигент,
Говорит он ей среди лобзаний.
Наконец-то, мы сейчас вдвоем,
Ты меня, а я тебя поймем.

Однако оставим в стороне проблему «самоназвания». Пусть называются. И сформулируем вопрос: существует ли вообще такой социальный феномен, как интеллигенция?

Какие могут быть сомнения? Недаром мы в печати все время встречаем ссылки на роль интеллигенции в построении гражданского общества, об ответственности интеллигенции за сохранение и развитие демократии, о возмущении интеллигенции действиями власти и т.д. Попробуем разобраться, где здесь истина.


Остранение в искусстве и идеологии


Однако позволим себе небольшое «лирическое отступление», хотя оно отнюдь не лирическое. В 1913 или 1914 году писатель Виктор Шкловский ввел в литературоведение понятие «остранение» – новое, неожиданное, на первый взгляд странное восприятие и понимание какого-либо факта. Только три примера. Первый: в Третьяковской галерее некто говорит: «Это картина Врубеля «Демон». Художник в погоне за внешними эффектами использовал броские, но недолговечные краски. Страшно подумать, как будет выглядеть через несколько лет это полотно. Перейдем в репинский зал». Второй: слушатель оперы видит и слышит не пылкого Ромео, который поет серенаду очаровательной юной Джульете, а немолодого человека, сообщающего о любви не столько великовозрастной девице, стоящей на балконе, сколько театральному залу. Третий пример из области психиатрии, в которой известны два диагноза: клаустрофобия – боязнь замкнутого помещения и агорафобию – страх оказаться в огромном безлюдном пространстве. «Остраненный» взгляд психолога, как мне представляется, позволяет увидеть в этих, казалось бы, противоположных состояниях один и тот же аффект одиночества, заброшенности, отторжения от окружающего мира людей. Остранение в искусстве убийственно для эстетического восприятия. Остранение в науке, как мы увидим в дальнейшем, нередко способствует постижению истины.


Условная группа и реальные люди


В социальной психологии используется два понятия: «реальная группа» и «условная группа». Первая – это сообщество людей, которые находятся в непосредственном взаимодействии, что называется «лицом к лицу». Это семья, воинское подразделение, рабочая бригада, экипаж космического корабля, школьный класс и т.д. Члены условной группы могут жить на расстоянии тысяч километров и вообще быть незнакомыми. Студенты, пенсионеры, лица нетрадиционной сексуальной ориентации, члены одной партии и другие сообщества. Судя по всему, интеллигенция претендует на статус условной группы. Именно отсюда начинается та путаница, которую постоянно используют в политических целях.

Все время смешивают два понятия: интеллигенция и интеллигентные люди. Существует ряд индивидуально-психологических особенностей личности, которые в совокупности образует то, что называется интеллигентностью. К ним относятся любовь к книге, интерес к культурно-политической жизни, вежливость в общении, опрятность, отсутствие ксенофобии, свободное владение родной речью, нежелание использовать ненормативную лексику. Все эти качества, собранные в одном человеке, свидетельствуют, что он и ему подобные относятся к числу интеллигентных людей. Это совершенно справедливо. Однако в людской массе эти качества, конечно, встречаются, но в разнообразных сочетаниях. Некий индивид читает, а может, и пишет книги, опрятен, но, испытывая самодостаточность, беспардонно хамит окружающим. Другой читает трактаты Шопенгауэра, Розанова и других философов, прекрасно владеет русским языком, но на дух не переносит инородцев. Не буду множить примеры. Может ли какое-либо из перечисленных качеств интеллигентного человека стать признаком, который объединил бы людей на правах условной группы? Не представляется такой возможности. Конечно, надо найти социально-значимый системообразующий признак, на основании которого интеллигенция могла бы обрести особый статус.

Однако, пытаясь ее выделить, мы наступаем на те же грабли, как это когда-то случилось с теоретиками марксизма, которые в своих трудах и учебниках заявляли, что интеллигенция не более чем прослойка между двумя господствующими классами. Социально-психологические характеристики этой «прослойки» они старались не уточнять. Во всяком случае, наш профессор философии А.П. Гагарин предпочитал не касаться этой щекотливой темы, да и других скользких вопросов исторического материализма. Недаром студенты посвятили ему частушки:

Не хочу я чаю пить, не хочу я кофию,
Не хочу Гагарина слушать философию.

В конце 80-х гг., когда либерализм в журнале «Коммунист» достиг самого высокого градуса (в редколлегии были О. Лацис и другие прогрессивные социологи), я опубликовал в нем статью «Простой вопрос». В связи с тем, что в советских энциклопедических изданиях начисто отсутствовало определение того, что такое «рабочий» (для рабоче-крестьянского государства это было более чем странно), я подверг это понятие остранению и предложил семь гипотез, с помощью которых попытался выделить хотя бы один системообразующий признак, характеризующий этот класс. И все эти гипотезы был вынужден опровергнуть. Выяснилось, что, кроме инвалидов детства, бомжей, воров в законе, учащихся и, так называемой, золотой молодежи, все остальные в настоящем или допенсионном прошлом рабочие. Землекоп работает, профессор и банкир. Работа, конечно, разная, и доходы очень различаются. Но все трудятся! Рабочие, если это понятие рассматривать с точки зрения науки, а не идеологии, то это мифологема. А стоящая за этим социальная общность – это фантом. Такой условной группы нет.

Это не означает, что в нашем сознании нет образа рабочего: у доменной печи, в шахте, в кабине грузового автомобиля или электровоза. Все трудящиеся, каждый по-своему рабочий. Подобной мифологемой в последние десятилетия являлось также понятие «крестьянин». Земледелец в колхозе – крестьянин. А в совхозе? Крестьянин или рабочий? Были времена, когда такие «простые вопросы» задавать было невозможно.

Так что же представляла собой «прослойка между рабочим классом и трудовым крестьянством»? Собственно, между двумя фантомами. Конечно, это была тоже мифологема. Нет в словарно-энциклопедических изданиях, как прежних времен, так и нынешних определения интеллигенции. Правда, фигурирует пояснение, что своей задачей она имеет распространение культуры и характеризуется напряженным умственным трудом. Ниже мы к этим описательным пояснениям еще вернемся. Поскольку никакой научной дефиниции я так и не нашел, выбрал уже привычный путь остранения. Контент-анализ доступных мне текстов обнаруживает в них признаки, которые приписываются именно интеллигенции. Последние иногда именуются напрямую, иногда подразумеваются.


Если предположить...


Первая гипотеза – либеральность. Интеллигенция – она либеральна. Именно она и только она? Либерализм – это свободолюбие, утверждение и защита свободы. Неужели все другие общественные формации не хотят свободы, хотят жить в неволи? Если бы не закрепилось это наименование «либеральное» за правыми партиями и движениями, то им бы с удовольствием воспользовались бы другие объединения, включая ультралевых. Они тоже любят свободу, не будем уточнить, от чего и для чего. И не собираются ли они ограничивать свободы других. Не проходит эта гипотеза.

Вторая гипотеза – образованность. Интеллигенция – образованная часть общества. Если это так, то непонятно, где расположить планку в образовательной вертикали, ниже которой человек уже не может считаться интеллигентным. До революции девушка, окончившая гимназию, считалась образованной, интеллигентной, а за плечами у нее было всего 7 классов. Где сейчас эта планка? После окончания средней школы, с момента получения вузовского диплома? В таком случае все или почти все – интеллигенты, что, впрочем, не подлежит опровержению или подтверждению. Единый Государственный Экзамен на обретение статуса интеллигента в платных, полуплатных и официально бесплатных вузах не введен. Есть интеллигенты с высшим образованием, есть со средним, есть те, у которых позади семилетка советских времен. но знаю кандидатов и докторов наук, которых к интеллигентам вряд ли кто-нибудь решится причислить. И это все единая «условная группа»?

Третья гипотеза – креативность, творческое начало. Часто говорят от имени «творческой интеллигенции». Правда, остается непонятным, что представляет собой остальная «нетворческая» интеллигенция. Это еще больше усложняет наши задачи, поскольку надо искать критерии, отделяющие одну часть интеллигенции от другой, и выяснять, каково между ними пропорциональной соотношение. Примем, однако, постулат, что интеллигенция в основном творческая, поскольку о какой-либо другой речь никогда не идет.

Кто же они, эти творческие интеллигенты? Ну конечно, уважаемые члены творческих союзов: писатели, художники, музыканты и артисты. Подразумевается, что все они в большинстве своем высоко креативны. Но как быть с народным прикладным искусством: дагестанскими мастерами серебряных дел, живописцами Палеха и Хохломы, сказительницами на Севере. Это тоже творческая интеллигенция? Если бы я знал, что это такое, то предположил, что ее представленность у вологодских кружевниц в пропорциональном отношении не ниже, чем у художников-авангардистов.

Замечу также, что в творческой среде такое разнообразие политических взглядов, пристрастий, предубеждений, как, наверное, ни в одной другой. Какое же системное начало позволит объединить эту «тусовку», чтобы, ссылаясь на ее мнение, делать какие-либо заявления, ополчаться против кого-то или чего-то, соглашаться или не соглашаться с чем-то?

Четвертая гипотеза – оппозиционность, революционность. Следует предположить, что интеллигенция по сути своей оппозионна, состоит из «критически мыслящих личностей». Расхожая фраза: «интеллигенция всегда должна быть в оппозиции к власти, особенно авторитарной». Действительно, оппозиция для власти необходима, иначе колеса государственной машины заржавеют и перестанут вращаться. Все это так. Но почему, если считать оппозиционность дифференцирующим признаком, только интеллигенция позволяет себе такую смелость? Вот идет 7 ноября по улице толпа с портретами Ленина и Сталина, несет лозунги: «Позор оккупационному режиму!» Что, в толпе сплошь критически мыслящие личности? На другой улице другая толпа. С плакатами: «Не позволим антинародной власти осуществить геноцид русского народа!» В чем разница? Возмущение против авторитарного режима, оккупационного режима, антинародного режима. Все они равнопротестны, и в этом отношении различий между ними нет. Тогда кто из них в большей степени имеет основания называться «интеллигенцией»?

Рассмотрим еще одну парадоксальную ситуацию. Как быть с лицами, входящими в состав дипломатического корпуса, генералитета, законодателей и администраторов всех уровней. Это все интеллигенция? Если так, то она должна по определению быть в оппозиции к власти. Но они сами власть. Разве что предположить, что в нашем государстве «интеллигенции» во власти нет.

Пятая гипотеза – интеллектуальность. Это как в детской игре, где с завязанными глазами ищут спрятанный предмет: хочется сказать «теплее», потому что слова «интеллигенция» и «интеллект» имеют общий корень. Как известно, в речевой оборот слово «интеллигенция» в конце XIX века внес Боборыкин, имея в виду ту часть образованных людей, которые испытывали чувство вины за свое былое безразличие к бедам крепостного крестьянства. В иностранных языках это понятие не прижилось. Там используется слово «интеллектуалы», не несущее на себе никакой нравственной или политической нагрузки.

Напряженная умственная деятельность, как об этом упоминалось выше, фигурирует в словарях и энциклопедиях, но не ясно, каково содержание этой умственной работы. В шуточной студенческой песни звучали слова:

Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье…

Кто с этим станет спорить? Но хакеру, для того чтобы «взломать» компьютеры банков и фирм, тоже необходимо напрягать все силы своего недюжинного ума. Где здесь общее «интеллигентное начало»? Если не устраивает ссылка на Николая Коперника за давностью его великих дел, пусть будет физик-теоретик. Это ничего не меняет: отнесем ли мы его и хакера к одной условной группе? Навряд ли, хотя оба, безусловно, интеллектуалы.

Шестая гипотеза – просветительство. Здесь я напрямую опираюсь на энциклопедические словари. Там подчеркивается, что признаком интеллигенции как общности является распространение культуры. Прежде всего, о какой культуру идет речь? Масскультура? Западная культура? Национальная российская? Мусульманская? Можно ли в этом контексте поставить рядом шоумена, писателя-постмодерниста, пушкиниста, муллу? Все полезны, все на своем месте в деле распространения близкой их сердцу культуры. Но опять-таки непонятно: почему они все принадлежат к одной общности? В этом случае к ним можно присоединить и почтальона, который разносит журналы и газеты. Он тоже распространяет культуру.

Седьмая, последняя по счету, но не по значению, гипотеза – демократичность. Бесспорно, демократия является самой прогрессивной формой управления государством и жизни общества. Напомню, что это слово переводится, как народовластие. Если судить по СМИ, то основная примета интеллигенции в том, что она демократична. В этом ее принципиальное отличие. Но нет сомнения в том, что все существующие в настоящее время сообщества считают себя поборниками народовластия и его единственными защитниками. Никто не прочтет на чьих-то знаменах лозунг «Да здравствует бюрократия!». В этом отношении у «демократической интеллигенции» нет никаких преимуществ. Между тем, снова, как уже было показано выше, звучат заявления о ее уникальности. При этом узурпируется то, что принадлежит и всем другим. Казалось, можно было бы констатировать, что гипотеза не подтвердилась, и поставить точку. Однако, принимая во внимание особенности нынешнего времени, следует продолжить обсуждение.


Это всего лишь гипотезы


В политической жизни появилось новое, хотя уже и опробованное при других обстоятельствах ноу-хау. Некоторые представители «демократической интеллигенции» заявляют о необходимости вывести в час Х на улицы миллион людей. Тактика практически безотказная. Если будет оказано сопротивление, то можно на весь мир кричать о расправе над мирными людьми и вообще о 37-ом годе. Не станут сопротивляться, власть можно будет взять голыми руками, «мягкой силой», как это называют сценаристы, режиссеры и спонсоры этой массовки. «Мягкая» сила или «жесткая» – все равно «сила». Речь идет о насильственном устранении власти. Интересно, будет ли впереди миллионной толпы новый поп Гапон с оранжевым прапором в руке? Кто возьмет на себя эту историческую роль? Все сказанное порождает новую гипотезу: а не превращается ли постепенно «демократическая интеллигенция» в охлократическую? Но ее мы не станем обсуждать.

Не будем увеличивать число гипотез. Вопрос состоит в том: может ли какое-либо из перечисленных «качеств», приписываемых интеллигенции, все же объединить людей на правах условной группы? Уверен, что они могут быть представлены у различных людей в самых разнообразных сочетаниях с другими, иной раз прямо противоположными. Так, образованный человек окажется лишенным творческого начала, а интеллектуал – быть далеким от демократизма. Приведенные выше семь гипотез не смогли подтвердить, что интеллигенция является особым сообществом и что можно это идеологизированное понятие вводить в контекст каких-либо заявлений и дискуссий как семантически определенное.

В серьезном разговоре неуместны секреты Полишинеля. В настоящее время от имени интеллигенции говорит вполне определенная политическая группировка. Всем известны ее идеологи, мотивы и цели. Однако в мои задачи не входит обсуждение этой стороны дела.

Стремление к научной добросовестности не позволяет мне скрыть тот факт, что выделенные, рассмотренные и отвергнутые семь гипотез еще не содержат абсолютной истины. Можно выдвинуть не семь, а двадцать семь предположений, однако это не помешает появлению восьмой или двадцать восьмой, которые разрушат все ранее сделанные выводы. Таковы законы научного исследования, которым приходится подчиняться. Впрочем, если и появится такая разрушительная для предложенных построений гипотеза, отнесусь к ней с уважением, но, вероятно, включусь в полемику. Отсутствие критики по поводу моего утверждения о том, что «рабочий» – это мифологема, во многом понятно. С исчезновением рабоче-крестьянского государства интерес к классовому расслоению был фактически утрачен. Иное дело – сейчас, когда речь идет об интеллигенции. Это куда как актуально! Потому жду возгласа: «К барьеру!».


Гнилая интеллигенция в послеоктябрьские годы


Сделаем одно весьма существенное пояснение. Да, была интеллигенция в качестве условной группы. Это происходило в 20-30-е гг. В сознании современников складывался обобщенный образ интеллигента: шляпа, очки, может быть, троцкистская бороденка, подает женщинам пальто, ко всем обращается на «вы». Подходящий типаж для роли меньшевика в кинофильме. Что же было критериальным признаком для выделения интеллигентов из общей массы в те годы. Прежде всего, сформировавшийся у них комплекс неполноценности, который проявлялся в осознании своей второсортности в сравнении с выходцами из рабочего класса. Происхождение у них могло быть самое неподходящее. Либо они, либо их родители являлись если не дворянами или священнослужителями, то имели классный чин. За границей были родственники (белые эмигранты). Для ВЧК-ОГПУ-НКВД они всегда были кандидатами на многочисленные вакансии вредителей и саботажников. Их неохотно принимали в партию, в 20-е гг. им был закрыт доступ в вузы. Вообще, принадлежность к «гнилой интеллигенции» было своего рода клеймом, которого приходилось стыдиться, чувствовать себя обиженным судьбой.

Нет ничего удивительного, что преподаватель марксизма-ленинизма не мог предложить студентам опознавательные признаки «прослойки». Не говорить же ему о комплексе неполноценности. Впрочем, ему бы это и в голове не пришло.

Подведем итоги обсуждения, первоначально инициированного «Политической газетой». Нет системообразующего фундаментального дифференцирующего критерия, который мог выделить интеллигенцию как условную группу. Интеллигентные люди – это реальность, а интеллигенция как некая социальная общность – фикция, мираж, фонтом. А понятия, которые используются для ее описания, – идеологемы, мифологемы, псевдопонятия. Как говорил Ленин, правда, по другому поводу, это называется «важничанье пустышкой».

Один из героев книги Ильфа и Петрова слесарь-интеллигент Полесов часто использовал оборот «при наличии отсутствия». Позаимствуем у него и скажем: «Такова уж интеллигенция при наличии отсутствия». Основные тезисы этой статьи обосновывались с помощью языка науки, но для большей убедительности готов пустить в ход другую лексику. Для чего все эти рассуждения, развернутая аргументация? Только для того, чтобы человек, который прочтет или услышит выступления социологов, политиков, психологов, журналистов, пускающих в оборот слово «интеллигенция», понимал и помнил, что его морочат, держат за дурака, водят за нос, что ему промывают мозги и вешают лапшу на уши. Пускай меня за такую фразеологию даже объявят неинтеллигентным человеком.

– Неужели вы не знаете, – возмутится кто-то, – что предстоит проведение Форума интеллигенции?

Знаю. Хотя готов повторить слова одной дамы из «Театрального романа» Булгакова: «Мы против властей не бунтуем». Однако я считаю необходимым относится к ним критически и по возможности конструктивно. Быть может, еще не поздно дать другое название этому важному мероприятию. К примеру, «Форум гражданского общества» или как-нибудь еще.


А. Петровский
академик Российской Академии образования,
доктор психологических наук.
24.08.05

 Отправлено: 21.06.17 14:52. Заголовок: (окончание) Речь фи..

Артур Петровский
В защиту интеллигентного человека

Не отрицать то, что не утверждают

Моя статья «Интеллигенция при наличии отсутствия» содержит всего лишь один тезис. ”Интеллигенция”, на которую часто ссылаются средства массовой информации, не является условной группой. К условным группам принадлежат, к примеру, верующие одной конфесссии, однопартийцы, сексуальные меньшинства, акционеры какой-либо фирмы, болельщики ЦСКА или «Спартака». Выдвинув и обсудив ряд гипотез о возможных определяющих признаках «интеллигенции», я таковых не нашел. Отсюда сделал вывод, что в политической жизни используется псевдопонятие.

Открывая дискуссию, я предположил, что читатели могут сами найти эти фундаментальные признаки интеллигенции как особой общности. Только в этом случае были бы основания говорить от имени интеллигенции, рассматривать ее взаимоотношение с властью и народом, говорить о ее правах и обязанностях. Однако, как и я, так и те, кто откликнулся на мою статью, подобные критерии не нашли, что отчасти подтверждает справедливость моих суждений. Впрочем, безотносительно к тому, что принципиальные позиции моей статьи не были опровергнуты, полемика оказалась весьма интересной. Хочу только сделать одно общее замечание. Важнейшее правило любой дискуссии: нельзя опровергать то, что другая сторона не утверждает. К сожалению, некоторые мои оппоненты этот принцип игнорируют.

Так, кандидат философских наук Анна Яковлева, в названии статьи которой используется булгаковская цитата «чего не хватишься, ничего нет», исходит из того, что я, якобы, отрицаю существование интеллигентных людей. Между тем, в статье я неоднократно подчеркиваю, что интеллигентные люди - это реальность, а интеллигентность – ценность. Но мне кажется, что А. Яковлеву гораздо больше интересует другая проблема. В связи с тем, что в публикациях, о которых идет речь в моей статье, я отыскивал специфические характеристики рабочих, способных выделить их из общего числа трудящихся, мой оппонент рекомендует «перелистать страницы советских учебников и энциклопедий» и посмотреть статьи «Класс» и «Классовая борьба», напоминая, что четыре классово-образующих признака «по Ленину» «студенты советских вузов зубрили». Я сдал экзамен по научному коммунизму 60 лет назад, и пересдавать мне уже не придется, поэтому предложенными рекомендациями не воспользуюсь. Мне кажется, что А. Яковлевой можно было бы быть более последовательной, и вспомнить, что согласно марксистско-ленинскому учению, интеллигенция это «прослойка», что тоже зубрили советские студенты. Разумеется, уважаемый кандидат философских наук вправе не поступаться принципами, но это уже ее проблемы.

Напомню еще раз, интеллигентность - это ценность. Эталоном интеллигентного человека для меня является академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. В предисловии к его книге «Письма о добром» я писал, что подобно тому, как мы говорим о «пушкинской эпохе», культуру нашего времени можно маркировать его именем. Примечательный штрих к характеристике этого человека.

В ту пору я был президентом Российской академии образования и перед общим собранием позвонил и испросил согласия на избрание его почетным членом Академии. Помолчав, он спросил, не вытеснит ли его кандидатура кого-либо из числа будущих почетных академиков. Я успокоил его на этот счет и тогда получил согласие.

Я думаю, что читателя удивляет позиция автора, который в своей статье утверждал, что понятие «интеллигенция» это фантом, а сейчас выступает в защиту интеллигентного человека. Однако напоминаю, что в статье шла речь о политическом пиаре, о попытках некоторых социологов, политтехнологов, журналистов использовать авторитетный и чтимый бренд «интеллигенция» для решения своих идеологизированных проблем.

От кого же я собираюсь защищать интеллигентного человека? Конечно, не от трамвайной склочницы, этакого типичного зощенковского персонажа, с ее вечным «А еще в шляпе!» Такие фигуры остались далеко в прошлом. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, я обращусь к газетной нашей полемике.

Так, Андрей Карпов в публикации «Перед выжженной пустыней» пишет о том, что «интеллигенция приносит больше вреда, чем пользы». Еще дальше идет член СП России Анатолий Ткаченко. Он заявляет: «Все так называемые интеллигенты врозь и скопом мне не симпатичны по причине своей рефлективности». По мнению автора публикации, интеллигент не может избавиться от своих особенностей. Автор сетует: «Запри его в Магадан, он и там рефлектировать будет». Поскольку в ближайшем будущем этапирование интеллигенции не предвидится, эту гипотезу проверить нельзя.

Как не стать на защиту интеллигентного человека!


Речь философа над гробом интеллигенции


Моя статья решительно не понравилась доктору философских наук Игорю Яковенко. Обижаться не приходится – на то и дискуссия. В его материале «Страница перевернута» излагается странная концепция истории русской интеллигенции. Он считает, что она возникает «в России в 30-е – 40-е годы 19 века и сходит с арены к концу века 20-го.» Не понятно, почему бы не начать с Александра Радищева, который за пол века до указанных времен, взглянул «окрест», и душа его страданиями крепостных «уязвлена стала». Однако, меня в данном случае интересует не начало, а конец «одиссеи» русской интеллигенции. Оказывается, она, по Яковенко, опочила 40 лет назад. «Последнее поколение, целостно выражающее интеллигентское сознание, - шестидесятники прошлого века». Далее он поясняет, что отдельные очень старые интеллигенты, «живут рядом с нами в режиме доживания». А на смену «интеллигенту приходят два новых исторических персонажа – массовый человек постиндустриального общества и буржуазный интеллектуал». Автор прав, сказав, что нельзя продлить жизнь «того, что скончалось». Но вот скончалась ли интеллигенция? Не рано ли произносить речь над ее гробом? Где доказательства и свидетели ее кончины? Такое отношения к интеллигенции для нашей истории не ново. Марксисты-ленинцы, не понимая, что делать с интеллигенцией, куда пристроить, объявили ее «прослойкой». Постмодернизм или постмарксизм, не знаю, как назвать взгялды моего оппонента, считает ее уже несуществующей. Осмелюсь напомнить историку культуры, что он невольно возвращает нас к почти забытым сюжетам двадцатых годов прошлого века, к «патологическому марксизму» Э. Енчмена, с его антиинтеллигентской риторикой, к «махаевщине», названной так по имени ее идеолога Махаевского, защищавшего пролетариат от интеллигенции. Не могу объяснить эти анахронизмы, поскольку не всегда прослеживаю причудливые изгибы мысли моего критика. Возвращаясь к вопросу о «безвременной кончине» интеллигенции, попытаюсь прибегнуть к некой аналогии. Представим, социологи проводят исследования. Среди других в анкете есть и такой вопрос: «Считаете ли Вы, что в современной России остались честные люди?» Предполагаю, что, игнорируя откровенно провокационную постановку вопроса, известный процент респондентов ответит на него отрицательно. Такой же результат был бы вероятно, если бы предметом рассмотрения стал совестливый человек, порядочный человек, наконец, интеллигентный человек. У меня невольно закрадывается мысль, что И. Яковенко мог бы оказаться в числе респондентов, давших отрицательный ответ.

Никаких доказательств и фактов, подтверждающих исчезновение из нашей жизни интеллигенции, он не приводит, по-видимому, такой уж у него дефект восприятия. Не видит он вокруг себя интеллигенцию. И все тут. Переубеждать его я не берусь. Он признаки интеллигенции не искал уже хотя бы потому, что для него нет не только признаков, но и их носителей. Я выражу ему сочувствие. Поскольку он сообщил, что после кончины интеллигенции остались только две исторические категории, «чуждые интеллигентскому космосу». Выбор невелик. Рискну предположить, что он относит себя к «буржуазным интеллектуалам». Представляю, как ему нерадостно жить уже сорок лет – куда ни посмотришь – всюду «массовый человек» и ни одного интеллигентного лица.


Адвокат Васисуалия Лоханкина


В моей статье был упомянут персонаж романа «Золотой теленок» Васисуалий Лоханкин, в качестве примера самоаттестации человека, мнящего себя интеллигентом, но не имеющего для этого никаких оснований. Читатель, конечно, помнит этого субъекта, который жил на средства бывшей жены, был нахлебником ее нового мужа, неизменно размышляя о судьбах либерализма и интеллигенции. Господин Яковенко открыл мне глаза не только на глубину образа Лоханкина, но и на авторов романа. Ильф и Петров, оказывается, выполняли социальный заказ советской власти, таким образом дискредитировать русскую интеллигенцию. Культуролог разъясняет, что «художественная литература изживает какие-либо сущности через профанирование. Она делает их объектом сатиры, создает карикатуру». Я прочитал в статье философа, что «за образ церкви в романе отвечает отец Федор, за русское дворянство – Ипполит Матвеевич, за интеллигенцию – Васисуалий Лоханкин» (правда, два первых персонажа из другого романа.) Я, по мнению критика, не задаюсь вопросом, почему «жалкий и ничтожный альфонс» представляет русскую интеллигенцию. Действительно, такого вопроса у меня нет, поскольку Лоханкина в этой роли уж никак не вижу. Впрочем, упрек не мне, а авторам романа, которые якобы сатирическим пером нарисовали образ русского интеллигента. Мой оппонент считает, что «как это водится в тоталитарном обществе, игра с Лоханкиным шла в одни ворота. Объект изживания и поругания был лишен возможности ответить сатирикам». Такого бы адвоката Васисуалию Андреевичу, когда его пороли на коммунальной кухне! Неужели надо доказывать, что в романе не было попытки опорочить интеллигенцию того времени? Впрочем, Ильф и Петров в моей защите не нуждаются. Интересно другое, что член бюро Научного совета РАН «История мировой культуры» использует социологизаторские схемы, принятые в кругах рапповской критики при оценке художественной литературы в двадцатые годы прошлого века. Возникает впечатление, что в начале двадцать первого столетия появился последователь известной в истории литературоведения школы К. Переверзева, который применял вульгарно-социологический подход к книгам великих русский писателей. Странно выглядит этот анахронизм на страницах газеты литературной.


Интеллигентность. Что это такое?


Разумеется, в обыденной речи мы используем слово «интеллигенция», имея в виду известную нам реальную группу людей, которых считаем интеллигентными (не путать с «интеллигенцией» в политическом пиаре!). Очевидно, я должен попытаться объяснить, что имею в виду, говоря об интеллегентных людях, интеллигентности.

Переведу обсуждение проблемы в плоскость, которая ни разу ни фигурировала в нашей дискуссии. Для начала, назовем несколько отличительных свойств человека: «несдержанность», «внушаемость», «рассудительность», «тревожность», «угрюмость», «смешливость», «флегматичность» - все они органически присущи субъекту и неотделимы от него. Теперь сравним их с такими качествами личности, как, например, «высокомерность», «подлость», «деликатность», «чуткость», ну и, конечно, «интеллигентность». Есть ли различия между этими рядами качеств? Разница - принципиальная. Одни люди видят в нашем знакомом человеке качества интеллигентности и чуткости, другие с этим не согласятся. Имея дело с известным нам человеком, видя его поведение, поступки и манеры, слыша, что и как он говорит, мы понимаем или предполагаем, что понимаем, какие чувства, побуждения, привычки, черты характера, стоят за всем этим и заключаем, интеллигентный ли он человек или нет. При этом ориентируемся на усвоенные нами культурные и, прежде всего, нравственные ценности.

Являясь итогом оценочных суждений, интеллигентность существует как феномен восприятия человека человеком. В качестве феномена сознания (или самосознания) она также реальна, как и само наше сознание.

Поэтому бессмысленно говорить «о наличии отсутствия» интеллигентных людей в современной жизни, как это позволяют себе некоторые мои оппоненты, делая исключения только для немногих, находящихся в «режиме доживания».


Нужен ли нам миф?


Я познакомился со всеми дискуссионными публикациями, многие из них очень интересны. Однако газетная полоса не позволяет отозваться на все высказанные мнения. Они станут основаниями для дальнейших размышлений.

Не могу пройти мимо интервью с известным писателем Леонидом Жуховицким. Я с интересом прочитал его мнение о роли интеллигенции в истории страны, о том кто из писателей интеллигент, а кто не таков, в чем разница между интеллигентом и «образованцем», и многое другое. Но полемика не получилась, потому что ни к одному положениею в моей статье он не обращается, да и вообще нигде ее не упоминает. Журналистка, пытаясь ввести интервью в русло дискуссии, весьма полно изложила те мои гипотезы, которые могли быть использованы для «дифференциальной диагностики» интеллигенции. Уважаемый литератор, не входя в сущность сформулированного ею вопроса, ограничился замечанием, что у автора «точка зрения – сугубо научная, а интеллигенция понятие нравственное, неделимое на признаки».

Я как-то всегда старался избегать ненаучной, а тем более антинаучной точки зрения, особенно, когда затрагивал серьезные социо-культурные проблемы. Есть такая дисциплина в философии – этика, которая нравственные понятия и их признаки рассматривает исключительно с научной точки зрения. Так что оригинальностью я не отличаюсь.

Самое важное замечание содержалось в редакционной врезке к моей статье: «И в самом деле, интеллигенция – миф или реальность? И если миф, прочно укоренившийся в общественном сознании, ставший, в конце концов, «второй реальностью», неким нравственным ориентиром, то стоит ли его разрушать?» Справедливое замечание. Миф не содержит истины, порождает заблуждения, однако разрушение его может лишить человека чего-то ценного, неповторимо значимого. Признаю, что я действительно пытался разрушить МИФ, фигурирующий в средствах массовой информации. Не знаю, пострадают или нет нравственные ориентиры читателей. Понимаю, что интеллигентному человеку хотелось бы ощущать себя частицей большого, уважаемого, авторитетного, влиятельного сообщества, где он чувствовал бы себя защищенным и сильным, где все едины в понимании социальных причин добра и зла, где каждый может сказать каждому: «Мы с тобой одной крови. Ты и я». Как это было бы хорошо! Рад бы помочь, да не знаю как.

Артур Петровский, академик РАО,
доктор психологических наук 

А.П. Гагарин, как рассказывали, долгое время работал секретарем партбюро большого свиноводческого совхоза, затем перешел на кафедру философии в МГПИ им. В.П. Потемкина, дважды орденоносец. Студенты острили: первый орден он получил за философию среди свиней, второй – за свинство в философии (А.П.)

 В последующем этому были посвящены главы в моих книгах «Откровенно говоря» (1996) и «Записки психолога» (2001). Никаких критических замечаний или возражений на аргументы, высказанные в статье и книгах, я за прошедшие годы не встретил.

 От греч. «охлократия» – власть толпы.
===================

 Отправлено: 03.07.17 14:43. Заголовок: М.К. Мамардашвили И..

М.К. Мамардашвили

Интеллигенция в современном обществе


Научную характеристику положения и природы интеллигенции в современном обществе можно сформулировать исходя из общих представлений о духовном производстве и учитывая в их свете ту сумму существенных изменений и новых социальных явлений, которые внесены в эту область современным развитием (то есть развитием, происходящим на наших глазах в передовых промышленных странах и втягивающим в орбиту крупных трансформаций также и область духовного производства). Интересующее нас явление находится ныне в более развитом общественном состоянии, окончательно сорвавшем покров святости и таинственности с интеллектуального труда, с выполнения духовных функций в обществе, и это состояние не только обнажает суть явления «интеллигенция», но и может служить ключом к пониманию того, что на деле происходило на более ранних этапах общественного развития, какова была тогда действительная природа и функция интеллигенции.

Существует по меньшей мере два ряда изменений, важных для нашей проблемы.

К первому ряду относится то изменение, которое произошло в самом соотношении между действием объективных экономических законов и механизмами сознания людей в нашу эпоху. Анализ современной государственно-монополистической организации буржуазного общества показывает, что его структура в большой мере отличается в этом отношении от структуры классического буржуазного общества – общества свободной конкуренции. Классический капитализм характеризовался стихийной принудительностью экономических законов и сил; тот или иной результат действия людей, и прежде всего соответствие этого результата существующим отношениям собственности и эксплуатации, обеспечение постоянного воспроизводства этих отношений во всем веере повторяющихся актов человеческой деятельности гарантировались (или были уже предусмотрены, «закодированы») «свободной» игрой экономических механизмов и интересов, закрепленных отношениями собственности. Сознание людей, обработка этого сознания не имели тогда решающего значения и были, в общественном масштабе, достаточно аморфной областью «слабых связей», лишь суммарно, в конечном счете, кристаллизующихся в круг решающих экономических и классовых интересов. Жесткая регулировка поведения масс людей задавалась лишь в виде конечного результата игры стихийных законов рынка и рыночных отношений, конкуренции, индивидуальной выгоды, пользы и т.д. Именно этим механизмом приводилось к единому знаменателю поведение общественных атомов, связанных между собой и с общественным целым через свой индивидуалистический, «разумный», «рационально понятый» эгоистический интерес. Вне капиталистического предприятия, в масштабе общества в целом господствовал принцип laissez faire, коррегируемый вмешательством грубого государственного насилия лишь в случаях острых классовых конфликтов. Отсюда многочисленные формы либеральной идеологии, незавершенность всей надстройки, соответствующей данной общественно-экономической формации, переплетение со старыми, «неорганическими» для капитализма формами политической организации, правового сознания и практики, идеологии и т.п., определенное безразличие к механизмам общественного упорядочения и унификации сознания людей, к задачам управления индивидами через обобществленные формы мышления.

Но в современном обществе, соответствующем более зрелому уровню капиталистического развития, положение изменилось. Как вообще возросла доля «организованных», а не стихийных связей в структуре общества, так выросла и роль сознания (тем или иным образом направляемого, организуемого или же просто преформируемого по содержанию и стандартно воспроизводимого количественно в массе индивидов) в реализации целей государственно-монополистического капитализма. Он породил целую «индустрию» сознания, опосредующего функционирование социально-экономических структур, динамику рынка и потребления, развитие реальных или мнимых потребностей людей, установление и поддержание определенного классового равновесия, устойчивость и общепринятость тех или иных форм общения, политических институтов и т.д. Здесь в большей степени действуют идеологические механизмы (в самом широком смысле этого слова) управления сознанием и – через сознание – поведением людей. Сферу сознания больше уже не оставляют в покое. Наоборот, функционирование современного общества, экономические интересы господствующего в нем класса обеспечиваются сейчас в большой мере через ориентацию сознания общественных атомов, через «кодирование», «программирование», если выражаться языком кибернетики, этого сознания, в котором все больше места занимают обобществленные, стандартно-коллективные формы мышления. Это – манипулирование индивидами посредством их идей, мыслей, сознательных навыков и т.п., а не просто через «естественные», «слепые» экономические механизмы. Поэтому существенное место в обществе стало занимать само производство такого сознания, специальный труд по созданию его «образцов», «шаблонов», их хранению, переработке и распространению в массах. Сюда же добавляется – в условиях научно-технической революции и срастания науки с производством и общественным управлением, то есть в условиях, изменивших место и роль знания в объективных общественных структурах, в жизни общества, – также и труд приспособления научных знаний, художественных и прочих духовных достижений к задачам капиталистической рационализации производства и общественного управления, труд переработки их в оперативные утилитарные схемы, непосредственно поддающиеся использованию в таких целях (часто он переплетается и с самим научным или художественным духовным творчеством, проникает в него и внутри него осуществляется). Эта разросшаяся общественная интеллектуальная функция развивает труд определенного типа – стандартизированный массовый интеллектуальный труд, предполагающий взаимозаменяемость его исполнителей, шаблонное воспроизводство уже имеющихся «образцов» в массовых масштабах, рутинный и частичный характер самой интеллектуальной функции, дробящейся между рядом исполнителей, которые теряют из виду связь целого и в этом отношении вполне подобны фигуре «частичного рабочего» на производстве. С указанными процессами связана и бурно протекающая сейчас достройка всего здания западного общества, обрастающего собственной идеологической и институциональной надстройкой и умудряющегося даже свою оппозицию – будь то стачечная борьба или «левое» авангардистское искусство – превращать в органы, клапаны собственного саморегулирования, так сказать, «интегрировать» их в себя.

Второй ряд изменений, переплетающихся с первым и важных для проблем интеллигенции, состоит в том, что изменилась сама социальная структура духовного производства, изменились социальные механизмы культуры.В классическую эпоху капитализма интеллигенция возникла и существовала как численно ограниченная, небольшая категория лиц, обладавших досугом и достатком и осуществлявших фактическую монополию на умственный труд, – в условиях, когда в обществе сохранялись пережитки сословных делений, кастовости, определенная традиционность и устойчивость социальных стратификаций, допускавших весьма ограниченную социальную динамику и консервировавших четкие различия призваний, профессий, образов жизни и т.д. Ореол «избранности» и особой исключительности этому узкому кругу лиц придавала и сама форма их существования в системе общественных отношений: представители интеллигентного труда находились на положении лиц свободных профессий и были связаны с господствующими материальными интересами лишь через различные виды меценатства или через общеобразовательные, просветительные институты (школа, университет), сохраняя при этом ремесленные формы слитности своих способностей к труду с инструментами культуры. В рамках такой монополии, исключавшей из своего круга широчайшие массы людей, осуществлялось исторически право на идейное выражение того, что реально происходит в обществе, право на придание этим процессам идеальной формы и выражения их на языке культуры. Люди, занимавшиеся этим, и были «интеллигенцией». В то же время, поскольку не существовало каких-либо организованных форм утилитарного применения знаний в общественных масштабах и соответствующих форм коллективности интеллигенции, ее связь с господствующим классом была достаточно вольной и ставила перед ней не столько проблемы ее собственного положения, сколько проблемы всех других общественных слоев, за которых и вместо которых она «мыслила». Она представлялась чем-то вроде прозрачного сознания-медиума, в котором отражается все другое и в котором нет никакой замутненности, никаких помех, проистекающих от собственного положения и природы интеллигенции. При этом границы, поле относительной самостоятельности интеллигенции, определяемые характером ее связи с господствующим классом, были достаточно широки, предоставляли большую свободу маневра. Определенная часть интеллигенции, способная подняться до овладения всей общей культурой человечества и до понимания исторического процесса как целого, могла переходить (и переходила) на позиции угнетенных. В частности, исторически первоначальная фаза формирования пролетарских партий совершалась именно в такой форме – в форме отрыва ряда просвещенных лиц или целых слоев интеллигенции от связи с господствующим классом и перехода их на позиции пролетариата. Все эти обстоятельства способствовали выработке у интеллигенции в то время своеобразной идеологии, которую можно было бы назвать просветительским абсолютизмом. Интеллигенция осознавала себя (и часто реально выступала) в качестве носителя всеобщей совести общества, в качестве его «всеобщего чувствилища», в котором сходятся все нити чувствования и критического самосознания остальных частей общественного организма, лишенного без нее и голоса, и слуха. Если широчайшие массы людей были исключены из монополии сознательно-критического выражения того, что реально происходит в обществе и в их собственном положении, из монополии умственного труда, то интеллигенция бралась представительствовать за них во имя «разума», «добра», «красоты», «истины вообще» и особенно «человека вообще».

И, кстати говоря, в том именно, что сейчас столь явными представляются остаточность, архаичность этой претензии интеллигенции, сохранение прежнего положения скорее в утопических реминисценциях интеллигенции, чем в реальности, нагляднее всего сказываются изменения, происшедшие в социальном строении духовного производства и механизмах культуры. Дело в том, что размылось, исчезло монопольное положение интеллигенции, распались традиционные культурно-исторические связи, в рамках которых она существовала в классической культуре, и «просветительский абсолютизм» ее лишился каких-либо корней в реальности. Современное духовное производство стало массовым, а это и многие другие обстоятельства превратили духовное производство в сферу массового труда, приобщили широкие слои людей к работе над сознательным выражением того, что происходит в обществе, к владению орудиями и инструментами такого выражения, то есть инструментами культуры. Интеллигенция уже не может претендовать на то, чтобы знать за других или мыслить за них, а затем патерналистски защищать или просвещать их, сообщая готовую абсолютную истину или гуманистическую мораль. Она и сама оказывается перед непонятной ей раздробленной реальностью, распавшимся целым. Отрыв высших духовных потенций общества от основных масс людей выражается теперь уже как различие между «массовой культурой» и культурой подлинной, индивидуально-творческой, выражается вне зависимости от формальной монополии на умственные орудия культуры как таковые. Сам факт владения ими уже не обеспечивает приобщенность к «всеобщему чувствилищу» общества. Разрыв между высшими духовными потенциями общества и индивидуальным человеком проходит и по живому телу интеллигенции. В отчуждении людей от культуры играют роль скорее более тонкие механизмы товарного фетишизма (затрагивающие и саму интеллигенцию), чем просто имущественное неравенство. С другой стороны, с проникновением индустриальных форм в производство идей и представлений (средства массовой коммуникации – mass media), в художественное производство (промышленная эстетика, дизайн и т.п.), в научное экспериментирование, в экспериментально-техническую базу науки и т.д. распалась ремесленно-личностная спаянность духовного производителя с орудиями и средствами его умственного труда, приобретшими теперь внеиндивидуальное, обобществленное существование и приводимыми в действие лишь коллективно. Отношение к этим обобществленным средствам производства все больше отливается в форме наемного труда.

Вместе с первым рядом процессов, который мы описывали, все это порождает как изменение характера и состава категории лиц умственного труда в сравнении со старомодной интеллигенцией, так и чрезвычайный количественный рост этой категории в современном обществе, ее массификацию и стандартизацию, развитие в ней конформистских тенденций, с одной стороны, и форм организованного сопротивления – с другой.

И когда с точки зрения этих процессов мы хотим разобраться в общем вопросе о природе и роли интеллигенции, то очень интересный свет на него проливает определение, которое давал интеллигенции А.Грамши. Оно интересно тем, что позволяет подойти к этому вопросу как раз с учетом специфики современных процессов, которые Грамши хотя и фрагментарно, но все же предвидел и описал. Он говорил о невероятном расширении категории интеллигенции в «демократическо-бюрократической системе» современного общества, о том, что формирование ее в массовом порядке приводит к стандартизации и в квалификации, и в психологии, определяя тем самым те же явления, что и во всех стандартизованных массах: конкуренцию, профсоюзную защиту, безработицу, эмиграцию и т.д.

Но вернемся к самому определению интеллигенции. Грамши не пытался определить ее, исходя из характеристики натуральной формы и содержания труда, выполняемого индивидом, из удельного веса в этом труде умственной и физической деятельности. Точно так же Грамши отказывался и от характеристики интеллигенции как особого промежуточного слоя в обществе, по аналогии со «средними слоями». Грамши иначе подходит к этому вопросу: он подходит к нему как политик. Его прежде всего интересует один вопрос – о гегемонии того или иного класса, вопрос о его способности занимать руководящее положение в обществе в той мере, в какой это положение основано на его решающем участии в выполнении задач, стоящих перед обществом в целом на данном этапе его развития, в том числе и в области духовного производства. Его интересует, как и в какой форме создается гегемония класса в области духовной жизни общества, в области культуры и для чего она служит при разрешении реальных проблем общественной жизни. И оказалось, что для определения интеллигенции как категории лиц, совершенно явно в такой гегемонии участвующих, гораздо плодотворнее рассматривать содержание и роль интеллектуальной функции в общественной системе, в системе функционирующих общественных отношений и ролей, а затем уже характеризовать людей, эту функцию выполняющих.

Грамши, таким образом, определял интеллигенцию не в зависимости от характера труда, индивидом выполняемого, а по той функции, которую умственная деятельность выполняет в более широкой системе общественных отношений, и соответственно по месту труда людей, преимущественно ею занимающихся, в этой системе. Эта функция обеспечивает связность и гомогенность общественной жизни, интеграцию индивида в существующие общественные отношения, в том числе и связность структуры класса, обеспечиваемую через организацию и воспитание сознания, через применение знаний и духовных образований, через специальную разработку идеологических отношений людей и т.д. И тех людей, которые внутри класса специально заняты выполнением этих задач, разработкой идеологических связей (того, что Ленин называл в широком смысле идеологическим общественным отношением), Грамши называл интеллигенцией.

Он различал «органическую интеллигенцию», то есть интеллигенцию, которая порождается в целях консолидации класса и соединения разрозненных общественных элементов в социальную структуру, и «традиционную интеллигенцию», которую данный класс заставал готовой, созданной другими классами и с другими задачами.

Это определение позволяет многое понять из того, что происходит в рамках современного общества.

Собственно говоря, тот громадный количественный рост интеллигенции, который мы наблюдаем в современном западном развитом обществе, лишь выражает развитие той функции, которую Грамши считал присущей органической интеллигенции.

Мы наблюдаем процесс, суть которого состоит в том, что буржуазия создает собственные слои интеллигенции, собственную интеллигенцию. Ведь в ту эпоху, когда для западного общества не имело особого значения сознание в регулировании общественных процессов, буржуазия прибегала в сфере духовного производства, в сфере культуры к услугам старых идеологических форм. Известна роль, которую в оформлении современного общества сыграла та форма идеологии, которую буржуазия застала готовой и которую она оживила, а именно религия, внутри которой буржуазные интересы выразились и развились в виде протестантского движения. Собственная буржуазная интеллигенция стала возникать позже. Мы являемся свидетелями процесса возникновения этой интеллигенции. Количественный рост современной интеллигенции есть не столько рост, как мы иногда склонны считать, ученых, например физиков и др., сколько рост числа людей, занятых в сфере массовых коммуникаций, утилитарно-промышленных применений научных знаний и художественных открытий, социальных исследований и т.д. Это – в развитых странах капитализма – рост прежде всего технологов от науки, социологов, рост специалистов в определенных отраслях психологии, психотехники и др. Это есть та органическая интеллигенция, которую класс буржуазии создает внутри себя. Интеллигенция оказывается в своеобразном положении. Бывшее монопольное положение интеллигенции, на основе которого когда-то могла возникать та форма занятия умственным трудом, которая представлялась хранением совести общества, формой «всеобщего чувствилища», размыто, исчезло, но старая идеология, соответствовавшая когда-то духовной монополии, в остаточных формах еще сохраняется. В то же время нарушающие ее процессы как-то осознаются на уровне некоего «шестого чувства». Поэтому интеллигенция, с одной стороны, выражает себя в социальных утопиях иррационалистического, апокалиптического характера – в той мере, в какой она не мирится со сложившимся положением и продолжает традицию социальной критики, а с другой стороны, – в технократической по своему характеру социальной и идеологической инженерии – в той мере, в какой интеллигенция идет на социальную резиньяцию и интегрируется в систему (или просто органически порождается ею самой). В тех формах социально-критической мысли, которые интеллигенцией порождаются, часто бывает трудно различить, что является реакцией на действительные пороки общества, а что – тоской по утерянной интеллектуальной монополии. Поэтому важен вопрос, какова судьба революционно-критических элементов в интеллигенции и духовном производстве, как они могут дальше развиваться в рамках современного общества, куда перемещается сейчас основное звено развития культуры и духовного производства?

Интеллигенция, превращаясь в органическую интеллигенцию развитого общества, также сталкивается с процессом стандартизации, с процессом отчуждения, с механизмом эксплуатации, более тонким и более сложным, чем прежний. Она оказывается перед дилеммой: превратится ли она в чиновника современных корпораций и интегрируется в этом смысле в существующую социально-экономическую систему или пойдет по пути развития демократической борьбы, по пути участия в коалиции демократических сил, борющихся против современных монополий.

 Отправлено: 03.07.17 15:43. Заголовок: Григорий Померанц ..

Григорий Померанц
Интеллигенция: идейность задач и беспочвенность идей

Я попытаюсь связать нынешние проблемы интеллигенции с историей этого термина. Это необходимо, потому что многие современные споры заходят в тупик из-за незнакомства с историей.

До конца 18 века слово "интеллигенция" означало совсем не то, что мы сегодня понимаем под ним. Оно означало "особое тонкое понимание". Так и сейчас многие понимают английское "интеллидженс" - как понимание духа, витающего над буквой, понимание целого, а не застревание в частностях. В конце 18 века французским просветителям понадобилось как-то отделить слой просвещенных от непросвещенных. И они воспользовались словом "интеллидженс". Одновременно выплыло из средневекового обихода слово "nation". "Нация" сначала означала землячество студентов Сорбонны. Никто в течение ряда веков не применял этот термин к социальному слою. Но возникло нечто новое. Возник "народ суверен" вместо "короля суверена", надо было это как-то назвать. Новый народ назвали "нация". Между двумя новыми понятиями сразу возникли непростые отношения. Во Франции они сблизились. Революционная Франция считала себя в целом просвещенной нациею. В Германии эти понятия разошлись. Немцы осознавали свое единство в борьбе с французскими космополитическими идеями. Отсюда акцент на самобытность нации. И Гейне говорил, что французский патриотизм расширяет сердце, а немецкий патриотизм его сужает.

Зачем нам все это нужно знать? Потому то эти соображения позволяют понять некоторые отечественные явления. Они объясняют, почему Короленко написал, что "моим отечеством стала русская литература". А дело было в том, что ему, мальчику, подсунули с восхищением брошюру, в которой прославлялся подвиг есаула Гонты, который свеченным ножом - нашелся православный священник, который освятил этот нож, - зарезал свою жену-католичку и детей, рожденных от брака с католичкой. Движение Железняка, к которому Гонта примкнул, ставило своей целью уничтожение "жидов и ляхов", и Гонта поставил принцип выше личных чувств. Я думаю, что Гоголь знал это, когда создавал "Тараса Бульбу": "Я тебя породил, я тебя и убью".

Естественно. что на Короленко, тоже сына украинца и польки, все это произвело ужасное впечатление, он перечеркнул мысленно все свои связи с отцовским и материнским наследством и стал русским писателем. Почему? Потому что в русской литературе тогда такого рода брошюры были бы невозможны. Потому что в имперской нации в образованном слое сильнее чувство имперской вины, вины перед теми, кто были, так сказать, объектами расширения империи. Это чувство иногда сильнее, чем чувство имперского самосохранения. Например, Герцен в 1863 году встал на сторону поляков, и некоторым современным диссидентам трудно было повернуться, когда объектами насилия стали русские вне новой России, мешала привычка солидарности с борцами против империи.

В интеллигенции никогда не может быть одной точки зрения, всегда будет группа, которая острее чувствует потребность самосохранения державы, и противоположная группа, для которой важнее права человека, право малой нации на независимость и т.д. Здесь нельзя обойтись без попытки понять друг друга. Этому учит история.. Поэтому пойдемте дальше по ходу истории, и, может быть, мы еще что-то увидим.

Эпоха романтизма отодвинула слово "интеллигенция" назад. Романтиком оно вообще не было нужно. Это просветителям надо было отделить просвещенных от непросвещенных. А романтикам нужно было совершенно противоположное. Нужно было соединить верхушку образованности с народом. Поэтому слово "интеллигенция" они не жаловали. Как, по-моему, и современные почвенники не жалуют интеллигенцию и обычно описывают ее не очень сочувственно. Это опять-таки можно понять как некую историческую традицию : относиться к этому как объекту корректного спора, диалога, а не брани.

Около ста лет слово "интеллигенция" было не в ходу и означало что-то вроде элиты. Потом оно выплыло в России. Почему? Была причина: появился новый общественный слой. Раньше, до реформы Александра Второго, европеизированная часть населения более или менее совпадала с дворянством. Образованный человек получал личное дворянство, мог дослужиться и до потомственного.

Но после реформ такая масса разночинцев хлынула в университеты, что состав образованного слоя изменился: он стал не чисто дворянским. Он что-то усвоил от дворянства - в этом особенность русской интеллигенции; многое внесли и разночинцы. И вот этот слой надо было как-то назвать, писатель Боборыкин ввел тогда в обиход слово "интеллигенция". И, более того, появилось слово "интеллигент". Возникло как бы новоесословие.

К интеллигенции относились далеко не все образованные люди. Священники к интеллигенции не относились, поскольку их образование имело византийские корни. Победоносцев не только не считал себя интеллигентом, но само слово "интеллигенция" считал манерным и ненужным неологизмом, он упрекал министра внутренних дел Плеве, что тот пользовался этим словом. Плеве отвечал, что оно практически необходимо, ибо, я цитирую по воспоминаниям сына Суворина со слов отца, "интеллигенция - тот слой нашего образованного общества, которое с восхищением подхватывает всякую новость или слух, склоняющиеся к умалению правительственной или духовно православной власти". Надо сказать, что и сама интеллигенция в попытках определить себя подчеркивала то же самое. Это сказалось в расхожем определении Иванова-Разумника: "критически мыслящая личность". Против этой односторонней установки на критику выступили наиболее глубокие мыслители из самой интеллигенции, авторы "Вех", но их далеко не сразу поняли.

Этот спор продолжался долго. Замечательный памятник дискуссии - "Трагедия интеллигенции" Г.П. Федотова. У Федотова много глубоких идей о необходимости для интеллигенции осознавать сдвиги в ценностях и искать новые формулировки для вечных ценностей, а не только критиковать то, что обветшало. Но в памяти из его блестящей "Трагедии интеллигенции" осталась одна фраза: "идейность задач и беспочвенность идей". Федотову казалось, что это чисто русское извращение, но мировое развитие показало, что всюду, от Нигерии до Японии, когда возникал европейски образованный слой, для него было характерно то же самое: идейность задач европейского Просвещения, прав человека и т.д. и беспочвенность идей, поскольку для родины это все было заморским, непонятным народу.

До 1914 года все это считалось руссизмом. И в словаре Вебстера слово "intelligentsia" писалось курсивом, хотя рядом английское слово "intelligence" писалось нормально и означало "разум, разумность, понимание". "Intelligentsia" трактовалось так: русские интеллектуалы, обычно в оппозиции к правительству. Однако после войны европейская культура пережила чувство глубокого кризиса. И появились мыслители, которые выразили это чувство.. Их называли экзистенциалистами. И когда русских философов вывезли в Германию, они увидели, что они, не зная того, были экзистенциалистами, поскольку они всегда выражали глубокое чувство кризиса как свой личный кризис. Так господин Журден не знал, что он говорит прозой. Бердяев, скажем, вступил в личные отношения с Мартином Бубером (есть переписка с ним) и мог непосредственно от Бубера услышать о его делении мыслителей на проблематичных и непроблематичных.

Мыслители первого ряда: Августин, Паскаль, Кьеркегор. Второго: Аристотель, Аквинат, Гегель. Эти имена сразу дают почувствовать разницу Мыслители первого ряда переживают кризис культуры как свой личный кризис, как чувство внутреннего противоречия, из которого мучительно ищут выход, а мыслители второго ряда спокойно занимаются исследованием мира, уверенные в свой позиции и во всевластии разума.

Бросается в глаза, что любой русский мыслитель, вывезенный тогда в Европу, примыкал к первому ряду, а не ко второму. Вот это различие приблизительно совпадает с тем. что, можно выразить в терминах "интеллигент" и "интеллектуал". Они сплошь и рядом применяются без различия, но в той мере, в какой они могут составить оппозицию друг другу, "интеллигент" примыкает к ряду: Августин, Паскаль, Кьеркегор. А интеллектуал примыкает к типу уверенных во всевластии разума.

Между этими двумя типами, однако, нет никакой стены. Андрей Дмитриевич Сахаров, с увлечением занимавшийся созданием водородной бомбы, вел себя как типичный интеллектуал, захваченный своими профессиональными проблемами. Андрей Дмитриевич Сахаров, вступивший в донкихотскую борьбу с режимом, которому он подарил свое изобретение, образец интеллигента. Так что переходы тут всегда возможны. В периоды обострения кризиса происходит сдвиг в сторону "интеллигенции", в период частичной стабилизации сдвиг в сторону спокойного "интеллектуализма". Но свободная воля личности непредсказуема. Кьеркегор и Гегель - современники. И в принце Гамлете я чувствую своего собственного предшественника: "Порвалась цепь времен, зачем же я связать ее рожден?" - это основа того, что я бы назвал интеллигентностью, сама его сущность. Но в начале 17 века принц Гамлет - одиночка, а в 19 веке в России, в двадцатом веке во всем мире это уже социальный слой. И когда Тургенев пишет статью "Гамлеты и Донкихоты", он имеет в виду типы российской интеллигенции.

К сожалению, в то самое время, когда обнаружились тонкости в понимании интеллигентности, в России главным философом стал Владимир Ильич Ленин. И все эти тонкости были ему ни к чему. Европейское Просвещение - это просвещение буржуазное, пролетариату вредное. Права человека - обман трудящихся. Чувство кризиса - бесплодное самокопание. Есть простой выход из всех кризисов - диктатура пролетариата.

Слово "интеллигенция" таким образом было выпотрошено, потеряло всякое духовное содержание. Осталась прослойка, болтающаяся между буржуазией и пролетариатом и занятая бесплодным самокопанием. Эта схема, к сожалению, вошла в язык и сплошь и рядом, когда мы говорим "интеллигенция", мы имеем в виду интеллигенцию именно в этом ленинском смысле слова. Настолько, что в дискуссиях шестидесятых годов я вынужден был употреблять прилагательное "интеллигентная интеллигенция" и "неинтеллигентная интеллигенция", чтобы как-то разобраться во всем этом хаосе, я даже попытался вообще отбросить эти социологические категории и воспользоваться образами Гоголя и Достоевского. Через несколько лет мне сказали, что я буквально вступил в калоши Бердяева, что Бердяев в 18-м году уже сделал такую попытку. И, когда я прочел наконец его статью "Духи русской революции", я убедился, что метод решительно один и тот же, но есть некое различие, вызванное изменением времени.

Например, у Бердяева большую роль играет Хлестаков. Но это 18-й год, когда Ленин обещал строить из золота общественные уборные, а Троцкий - что при социализме средний человек достигнет уровня, по крайней мере, Гете или Аристотеля. Ну, конечно. это сплошная хлестаковщина. В 62-63 годах Хлестакова я уже не увидел. Но зато я увидел новый тип, Бернара, как я его назвал, но мне пришлось его дорисовывать. Классики здесь ничего не приготовили. Отсюда мое понимание того, что бердяевский метод при всем преимуществе его яркости, художественности, имеет свои ограничения. Во-первых, жизнь меняется, и не хватает известных классических всем известных типов. Во-вторых, скажем, в Англии и Франции придется разрабатывать эти схемы на местном материале. В-третьих, во многих странах вообще нет подходящей литературы, из которой можно было набрать эти типы. А между тем "intelligentsia" явление мировое. Я как библиограф, занимаясь проблемами развивающихся стран, всюду натыкался на одни и те же проблемы вестернезированного слоя. Всюду идейность задач и беспочвенность идей, всюду споры западников и почвенников, от которых мы и сегодня никуда не уйдем, ни в одну национальную идею мы их не втиснем. Приходится вернуться к языку понятий. Я думаю, что европейски образованный слой в неевропейской стране только частный случай носителя кризиса культуры, носителя кризисного сознания. Возможно более общее определение: носитель культуры, переживающий кризис как свой личный кризис, личную проблему.

Интеллигентность становится модой в период нарастания и обнажения кризиса. Но если случается взрыв, подготовленный критически мыслящей личностью. то это взрыв отметает ее. На авансцену выходит деятель, бизнесмен в революции, революционный администратор, вышедший из рядов интеллигенции, но презирающий ее за колебания, сомнения, за склонность чувствовать себя одновременно и в волчьей, и в заячьей шкуре и сочувствовать тому, кого бьют.

Одиннадцатый тезис о Фейербахе был смертным приговором интеллигенции. Это хорошо описал Федотов. Кстати, он очень четко объяснил, что Ленин - не интеллигент, хотя он вышел из рядов интеллигенции. И что он гораздо ближе к Петру Великому, чем к чеховскому герою. Однако дело не только в том, что интеллигенция воспитала своих собственных палачей (это федотовская мысль). Дело во внутреннем кризисе среды, считавшей себя интеллигентной. Раньше достаточно было кричать: "Король гол!" И вы чувствовали себя ох каким интеллигентом. Когда голый король свергнут, интеллигентным быть труднее. Мода на интеллигентность быстро уступает моде на цинизм. Тогда интеллигент только тот, кто не уступает моде и сохраняет веру в "ценностей незыблемую скалу", кто пробивается внутрь, к тому источнику, где зарождаются и возрождаются ценности, кто ищет духовного возрождения. Таких всегда было немного . И сейчас их не меньше, чем было.

Интеллигенции нет только в примитивных и архаических обществах, потому что там нет кризисов. Развитие истории - это нарастание кризисности. Сперва кризисы случались изредка, и дело кончалось либо распадом общества, либо переходом в новое стабильное состояние. Современное же общество - есть общество, постоянно нарастающего и ветвящегося кризиса, в котором один кризис переходит в другой, причем первый тоже в какой-то степени остается, хотя в смягченной форме. И вместе с тем все это каким-то образом вопреки прежним законам истории, сохраняется. Маркс был отчасти прав, когда говорил, что выход из кризиса подготавливается средствами нового кризиса. Ошибался он в том, что мыслил чисто в экономических терминах. Это неверно. Развитие имеет много параметров, и, скажем, научно-техническая революция дала возможность выйти из ряда нарастающих экономических кризисов, но одновременно она усиливает экологическую напряженность.

Более того, сейчас возникла совершенно неожиданная ситуация, когда в центре перемен на Западе достигнута частичная стабилизация за счет вывоза болезней развития на периферию при недостаточном вывозе лекарств. Вывоз грязных производств только символ, наиболее заметный факт. В незападных культурных мирах возникает психологическая напряженность, чувство невыносимости перемен, толкающее к экстремизму. Ее одним из первых выразил Хасан Аль Банна, создатель "Мусульманских братьев". Потом агрессия средств массовой информации вызвала антишахскую революцию в Иране.

Чувство невыносимости толкает к утопии - простого выхода из всех кризисов и достижения бескризисного состояния. Уроки истории страшные, но они не идут на пользу. Ленин считал, что он учел ошибки французских революционеров. Муссолини считал, что он учел ошибки Ленина, а Усама Бен Ладен считает, что он учел ошибки прежних диктаторов: потому что они не опирались на бога, а он действует во имя бога. И даже Баркашов считает, что он исправил ошибки Гитлера, который недооценивал славян.

Сегодня на Западе господствует усталость от истории, а с другой стороны на периферии - сочетание социального и религиозного фанатизма, который нельзя сводить к исламу, потому что (хотя и в меньших масштабах) нечто подобное возникло на почве католической теологии освобождения, а именно диктатура Сандино в одной из банановых республик. Да и у нас Александр Мень перед смертью предупреждал о возможности союза клерикалов и фашистов. Это более или менее дремлет во всех культурах, испытывающих тяжесть перемен. То, что в исламе это выразилось более ярко, имеет свои причины, но ни в коем случае не выводится из самой сущности ислама.

Чем стремительнее перемены и чем острее кризис, тем больше соблазн прыжка в утопию во имя той или иной идеи всеобщего блага. Я прочитал статью Быкова в дискуссии и совершенно не согласен, что можно ставить в один ряд Джека-потрошителя, Чикатило, Ленина и Сталина. Никакой Джек-потрошитель не мог бы уничтожить шестьдесят миллионов людей. Для этого нужна великая идея, способная зажечь сердца миллионов людей и создать кадры исполнителей террора.

Все тоталитарные системы созданы на основе какой-то крупной идеи, которая вдохновила, захватила людей. Без великой идеи можно создать полицейское государство. Тоталитарного государства создать нельзя. Это было и в прошлом. Например, когда в Византии покончили с иконоборчеством, истребив сто тысяч иконоборцев. Но в прошлом это случалось изредка, общество было достаточно стабильным. А сейчас глубокая нестабильность цивилизации делает это постоянным соблазном.

Отсюда необходимость что-то противопоставить великой идее, дающей простое решение всех вопросов. Отсюда записка Иконникова в "Жизни и судьбе" Гроссмана, которая утверждает то, что я пересказал: ни один убийца, садист, мерзавец не совершил столько зла, сколько энтузиасты добра. Отсюда его парадоксальное противопоставление "дурьей", непосредственной доброты любой идее добра.

В более сдержанной форме это выразил в своей книге "Донкихот на русской почве" Юрий Айхенвальд, противопоставив целенаправленное добро и добро кихотическое, т.е. непосредственное, сердечное.

Мне кажется, что задача интеллигенции - вступать в диалог с фанатиками идеи и стремиться превратить войну идей в диалог идей. В Италии это с некоторым успехом делал философ и социолог Боббио. Он понимал проблему ценностей как борьбу идеи свободы с идеей справедливости и, вступая в диалог с партиями социалистической и либеральной ориентации, но, не становясь членом ни той, ни другой партии, стремился добиться более корректных методов диалога.

Я думаю, это и наша проблема. Спасибо за внимание.

 Отправлено: 03.07.17 15:45. Заголовок: В.В. Глебкин Можно ..

В.В. Глебкин

Можно ли «говорить ясно» об интеллигенции?

Труды по культурной антропологии М., 2002, с. 91-116.

То, что вообще может быть сказано, может быть сказано
ясно, о том же, что сказать невозможно, следует молчать.
Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я
слышу про него, а сам ни разу не видел.
В.Ерофеев. Москва-Петушки

I

Основным побудительным мотивом к написанию этой работы послужил не академический интерес, а ощущение глубокой лакуны в понимании себя и своей культуры. Жить в русской культуре и не иметь своего мнения о том, кто же такой интеллигент, все равно что не пройти обряда инициации,- настоящим мужчиной тебя считать никто не будет. Когда слышишь, что Андрей Иванович- интеллигентный человек или что Вера Павловна, конечно, умная женщина, но вот интеллигентности ей не хватает, сразу как-то внутренне вздрагиваешь - почему-то вспоминается известный плакат с красноармейцем, направляющим на тебя палец и вопрошающим: «Ты записался добровольцем?» Это жутковатое ощущение усиливается, когда обращаешься к литературным и философским текстам: там другими словами говорится о том же самом. Вот два наудачу выбранных примера: «...вопрос об интеллигенции и духовных ее судьбах принадлежит воистину к числу проклятых вопросов русской жизни. Скажу больше того: то или иное решение имеет роковое значение а истории России» [Булгаков 1990 (1918), с. 125]; «Ни Тейяр де Шарден, ни Вернадский не знали, как именно в деталях может осуществляться движение к ноосфере и ее дальнейшее обогащение. Но они понимали, что важно обеспечить движение
91

общества в этом направлении. Именно эта задача по плечу интеллигенции» [Иванов 1999, с. 60]. По этим примерам можно заметить, что при движении от начала века к его концу изменяется семантика слова, по-иному расставляются акценты, неизменным остается лишь окружающий слово трансцендентальный ореол: Россия, ноосфера. И невольно вспоминается уже упомянутый Венедикт Ерофеев: «Ренан сказал: "Нравственное чувство есть в сознании каждого, и поэтому нет ничего страшного в богооставленности". Изящно сказано, но это не освежает, - где оно у меня, это нравственное чувство? Его у меня нет. И пламенный Хафиз (пламенный пошляк Хафиз - терпеть не могу), и пламенный пошляк Хафиз сказал: "У каждого в глазах своя звезда". А вот у меня ни одной звезды ни в одном глазу».

Чем больше читаешь многочисленные исследования по интеллигенции, тем более размытой и неуловимой становится картина, напоминая известную фразу Аполлона Григорьева о Пушкине. Интеллигенция также оказывается «всем», бесформенным куском пластилина, из которого каждый автор лепит свой образ. Широкое поле во многом противоречащих друг другу интерпретаций приводит к пессимистическим выводам: «Вопрос о происхождении русской интеллигенции является, пожалуй, столь же неизбывным, сколь и безнадежным в научном отношении, поскольку его разрешение тесно связано с самоидентификационными моделями той социальной группы, которая единственно и склонна размышлять над этой проблематикой» [Зорин 1999, с. 36]. Однако если все размышления и исследования о происхождении и природе интеллигенции надо воспринимать как особого рода эмоциональный верлибр, если мы не можем достигнуть внутренней отчетливости в осознании определяющих категорий своей культуры, то в основаниях гуманитарного знания есть какая-то неустранимая фальшь. Наука предполагает дистанцию, а не наивное слияние с материалом. И если эта дистанция невозможна, зачем называть инструмент для самовыражения «службой понимания»?

Требование внутренней ясности и интеллектуальной честности - вот, пожалуй, главный опыт, который я вынес из общения с Григорием Александровичем Ткаченко. Предлагаемые ниже рассуждения - поиск внутренней ясности при работе с ключевыми понятиями собственной культуры, попытка говорить ясно об интеллигенции. Они появились в постоянном внутреннем диалоге с ним, диалоге, который уже не имеет никаких пространственных или временных рамок и, я надеюсь, не закончится.
92

II

Начать, видимо, следует с краткого обзора основных исследовательских интерпретаций и прежде всего с работ по этимологии и семантической эволюции слова. Истоком понятия «интеллигенция» является латинское intellegentia, имеющее значение «понимание, рассудок, познавательная сила, способность восприятия». «Интеллигенция - то, посредством чего душа познает, каковы вещи, каков окружающий мир», - определяет это понятие Цицерон (Cic. Inv., 2, 53).В дальнейшем у Боэция (Cons. phil., V, 4) и, с опорой на него, в схоластической традиции intellegentia определяется как сознание и самосознание божественного разума, с помощью которого он может взглянуть за основания вещей и постичь свои собственные основания. Такое понимание остается определяющим для европейской философии нового времени, опирающейся, осознанно или неосознанно, на средневековую традицию. Некоторым итогом здесь, важным для русской культуры, становится использование понятия Гегелем, у которого «интеллигенция» связана со способностью духа преодолевать многообразное бытие непосредственно данного и приходить к самопознанию. Другойстороной отмеченного представления являются сформулированные Гизо в курсе лекций «История цивилизации в Европе» (1828 г.) идеи обобщественном разуме-интеллигенции, задающем магистральную линию исторического развития (см. [Степанов 1999, с. 18-19]). Эта работа Гизо, так же как и тексты Гегеля, была хорошо известна в России.

Обратим внимание, что пока речь шла о теоретическом концепте, опонятии из «научной картины мира», не имеющем непосредственного отношения к обычному языку. Такой дрейф из научного языка в повседневный сопровождается существенной трансформацией значения, в результате которой возникает представление об интеллигенции како социальной группе с определенным набором характеристик. К анализу этого представления мы и переходим.

Об источнике слова «интеллигенция» в значении социальной группы и производного от него понятия «интеллигент» тоже нет единогомнения 2. Наряду с утверждениями об автохтонном происхождении, берущими начало с П.Д.Боборыкина (который объявил себя авторомтермина), исследователи говорят о полонизме [Успенский 1999, с. 7],германизме [Лотман 1999, с. 148]. Позиция П.Д.Боборыкина, долгое время поддерживаемая многими историками, в последнее время опровергнута, и сейчас первым известным употреблением Термина считается дневниковая запись Жуковского от 2 февраля 1836 г. (см. [Шмидт 1996, с. 217-218])3.
----------------------------------
2 См. [Корупаев 1995б с. 11-15}.
3 Впрочем, не все исследователи согласны с тем, что у Жуковского слово «интеллигенция» имеет социальное значение. См., например, [Успенский 1999, с. 8].
93

Отметим сразу, что приведенные изыскания носят скорее «энтомологический» характер, чем проясняют что-то по сути. Их «сухой остаток» состоит в том, что слово «интеллигенция» в социальном значении начинает более или менее интенсивно использоваться с конца 60-х годов XIX в. и большинство употребляющих его людей знакомо с философским смыслом понятия в европейской традиции. Перейдемтеперь к изложению основных исследовательских интерпретаций.

В этих интерпретациях удобно выделить три основные обсуждаемые проблемы: кого следует относить к интеллигенции, когда появилась интеллигенция и чем отличается отечественный интеллигент от западного интеллектуала. Основные возможности здесь были обозначены еще в начале прошлого века Р.В.Ивановым-Разумником. Он выделяет два подхода к определению интеллигенции, два типа критериев для определения того, является ли человек интеллигентом, называяих социально-экономическим и социально-этическим4.Социально-экономического определенияпридержива-ются в первую очередь исследователи позитивистских и квазипозитивистских установок, видящие в истории проявление материальных законов и «усредняющие» человека по некоторой совокупности признаков (воспринимающиеего как представителя класса или социальной группы). Если не вдаваться в дефиниционные тонкости, то к интеллигентам в предложенной интерпретации относятся люди умственного, духовного труда.При таком понимании интеллигенция не представляет специфически русского явления, она есть во все времена во всех странах. Отчетливоэто проявляется в советском варианте марксизма. Луначарский говорил об интеллигенции Древнего Египта и даже шамана называл своеобразным интеллигентом [Луначарский 1924, с. 14]. Отметим, однако,что в интерпретации марксистов содержалось внутреннее противоречие на которое указывал им Иванов-Разумник. В этом социально-экономическом определении они оставляли лазейку для себя.

Указывая на социальную принадлежность интеллигенции к классубуржуазии и на ограниченность ее сознания буржуазным мировоззрением, марксисты говорили о небольшой группе интеллигентов, по словам Луначарского, кучке праведников, за которую «вся русская интеллигенция будет не только прощена, но и почтена» [Луначарский1924, с. 58]. Эта кучка праведников таинственным образом преодолевает заложенные в ее генах классовые интересы и становится во главепролетариев, сражающихся за свое освобождение, т.е., как замечает Иванов-Разумник, социально-экономическое определение превращается в социально-этическое. Отмеченная двойственность интеллигенции, противопоставление «интеллигенции-I» и «интеллигенции-II» - важный момент в истории концепта, и мы еще вернемся к нему в конце работы. Другой вариант социально-экономического подхода предложен в работах, например, Милюкова. Для Милюкова интеллигенция - образованный
------------------------------
4 См. [Иванов-Разумник 1910, с. 8].
94

класс, т.е. круг людей, получивших определенное образование-[Милюков 1902, с. 22, 28], и против такого подхода Иванов-Pазумник ничего по сути возразить не может. Он только говорит о том, что настоящим интеллигентом может быть и крестьянин, а университетский диплом еще не дает права быть причисленным к интеллигенции, но это лишь констатация того, что определение Милюкова расходится с определением Иванова-Разумника.

Социально-этического определения придерживаются исследователи персоналистской ориентации. Две трактовки, два полюса социально-этического определения задают сам Иванов-Разумник и Ник. Бердяев. Хорошо известна трактовка интеллигенции, которую дает Бердяев в «Истоках и смысле русского коммунизма». Прежде всего он подчеркивает, что русское слово «интеллигенция» не имеет аналоговна Западе, и социальная группа интеллигентов ни в коем случае не совпадает с интеллектуалами, т.е. людьми интеллектуального труда и творчества. Дав определение интеллектула, он пишет далее: «Совершенно другое образование представляла русская интеллигенция, к которой могли принадлежать люди, не занимающиеся интеллектуальным трудом и вообще особенно не интеллектуальные. И многие русские ученые и писатели совсем не могли быть причислены к интеллигенции в точном смысле слова. Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью,очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп. Интеллигенция была унас идеологической, а не профессиональной и экономической группой...» [Бердяев 1955, с. 17]. При этом у Бердяева отношение к идеологии этой группы в целом отрицательное. Практически такое же определение, но с обратным эмоциональным знаком дает Иванов-Разумник: «Интеллигенция есть этически - анти-мещанская, социологически- внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности» [Иванов-Разумник1911, с. 12]. Причем автор вполне последователен в проведении своего определения. В другом месте он утверждает, что Белинский-интеллигент, а Булгарин - не интеллигент, Грановский - интеллигент, а Никитенко- не интеллигент и т.д. Когда его оппоненты-марксистызадают ему вопрос о критерии, он признает, что границы дефиниции размыты, но настаивает, что крайние точки определяются четко. Судяпо тексту, у него не вызывает никаких сомнений, что представления освободе и пути к этой свободе носят абсолютный и объективный характер [Иванов-Разумник 1910, с. 182].
95

Хронологические рамки возникновения интеллигенции «персоналисты» обычно обозначают второй половиной XVIII в. и первымирусскими интеллигентами объявляют Радищева, Новикова, Фонвизина (см. [Иванов-Разумник 1911, с. 29; Бердяев 1955, с. 19; Булгаков1991 (1909), с. 45; Федотов 1991 (1926), с. 79-82]).

В советский период никаких принципиальных изменений в подходах не происходит, и лишь в последние годы появились два сборника,в которых приводятся некоторые качественно новые модели, созданные, впрочем, в уже обозначенном предметном поле. Остановимся наних более подробно.

III

Прежде всего обратимся к статье Б.А.Успенского «Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры» [Успенский1999]. В целом модель Успенского находится в рамках социально-этического подхода. Он пытается уклониться от любых эмоциональноокрашенных трактовок интеллигенции в духе «религиозного ордена» Бердяева или «анти-мещанства» Иванова-Разумника и найти корректное выражение ее идейных установок. В качестве основной характеристики интеллигенции он указывает на ее оппозиционность. «Одним из фундаментальных признаков русской интеллигенции является ее принципиальная оппозиционность к доминирующим в социуме институтам. Эта оппозиционность прежде всего проявляется в отношении кполитическому режиму, к религиозным и идеологическим установкам, но она может распространяться также на этические нормы и правила поведения и т.п. При изменении этих стандартов меняется характер и направленность, но не качество этой оппозиционности... В этом, вообще говоря, слабость русской интеллигенции как идеологическогодвижения: ее объединяют не столько идеологическая программа, сколько традиция противостояния, т.е. не позитивные, а негативные признаки. В результате, находясь в оппозиции к доминирующим всоциуме институтам, она, в сущности, находится в зависимости от них: при изменении стандартов меняется характер оппозиционности,конкретные формы ее проявления», - утверждается в работе [Успенский 1999, с. 10]. Опираясь на это утверждение, Б.А.Успенский сдвигает границы появления интеллигенции к 30-40-м годам XIX в. 5.
------------------------------
5 Странно звучит утверждение А.Л.Зорина о том, что «со времен Бердяева и Федотова было принято считать, что интеллигенция в России возникает в николаевскую эпоху с распадом единой государственно-дворянской культуры» [Зорин 1999, с. 34]. Как мы уже отмечали, и Бердяев, и Федотов датируют возникновение интеллигенции. XVIII в.
96

Действительно, оппозиция к власти возникает тогда, когда сама властьобретает отчетливую структуру и опирается не на эксцесс, а на закон(там же, с. 13).Нельзя сказать, что Б.А.Успенский был автором идеи, но следует отметить, что он, видимо, первым продумал ее до конца и обозначил основные следствия из нее, в частности, связал «базисныеоснования» интеллигентского дискурса («Духовность, Революционность, Космополитизм») с построением отрицания к уваровской триаде, явившейся, в свою очередь, реакцией на «Liberté, Egalité, Fratirnité» (там же, с. 17). С предложенным Б.А.Успенским подходом в целомсогласились и некоторые другие авторы сборника (см. [Зорин 1999, с. 34; Осповат 1999, с. 47]).

Особую позицию занял М.Л.Гаспаров, который в своих статьях[Гаспаров 1999; 1999а] додумывает и уточняет подход, названный Ивановым-Разумником социально-экономическим. Для него «русскаяинтеллигенция была западным интеллектуальством, пересаженным на русскую казарменную почву» [Гаспаров 1999а, с. 11], и это определило особенности бытования как самого слова, так и той социальной группы, которую оно обозначало. Отмечая существующий зазор между дефинициями интеллигенции и интуицией повседневного употребления, он обращается к анализу семантики слова «интеллигенция»6 и приходит к выводу, что его значение в русском языке, в русском сознании претерпевает любопытную эволюцию. Если этимологически в слове выделяется интеллектуалистическая составляющая, сближающая интеллигента с западным интеллектуалом, то особенности взаимоотношений с властью во второй половине XIX-начале XX в. определяют представление об интеллигенции как «службе совести»,постепенно эволюционирующее в советское время к «службе воспитанности», аналогичной античному humanitas (там же, с. 6-10).

IV

Так выглядит ситуация на настоящий момент. Заметный разброс винтерпретациях связан, однако, не только со значимостью самого концепта, но и с отсутствием разработанной методологии гуманитарного знания, аналогичной той, которая была выработана Поппером, Куном, Лакатосом7 и многими другими зарубежными и отечественными философами и методологами науки для естественных наук. Споры, ведущиеся вокруг постпозитивизма, избавив физиков от оченьмногих иллюзий, претензий на абсолютное знание, высветили методологические основания работы
--------------------
6 Современные лингвисты говорят в этом случае о значении слова в «наивной картине мира». См., например, [Апресян 1995, с. 58-60].
7 Блестящим образцом таких исследований, причем не столько в главной идее научно-исследовательских программ, сколько в критическом анализе работ предшественников иконкретных примерах, является книга Лакатоса [Лакатос 1995]
97

современного естествоиспытателя. К сожалению, эти споры обошли стороной гуманитарные науки, и блестящие статьи Макса Вебера, ставшие как бы методологической квинтэссенцией идей Дильтея и неокантианцев фрейбургской школы,остались одиноким монументом критическим исследованиям в области методологии гуманитарного знания (см. [Вебер 1995])8. В результате мы до сих пор имеем в гуманитарных науках, с одной стороны,«наивную» методологию, в которой методологические нормы соседствуют с идеологическими установками или эстетическими предпочтениями исследователя, а с другой - разрушительную критику любой методологии, например в работах постмодернистов (паразитирующихна очевидных проблемах), просто уничтожающих понятие истины как регулятивного принципа научного исследования.

Возвращаясь к теме данной статьи, отмечу, что главной проблемой при выявлении культурных смыслов слов «интеллигенция», «интеллигент», «интеллигентный» является отсутствие достаточной эмпирической базы. Во всех известных мне работах, посвященных выстраиванию концепта «интеллигенция», интерпретация исследователя опиралась на интуитивное понимание смысла слова, в лучшем случаеподтверждаемое одним-двумя десятками примеров его употребления. Однако предварительным условием любой интерпретации в данной области должно стать построение семантического поля слова, опирающееся на сотни, а лучше тысячи случаев его употребления у различных авторов в различные исторические периоды. К сожалению, такой черновой работой, которая, на мой взгляд, позволит существенно уменьшить степень исследовательского волюнтаризма, пока никто не занимается. В результате стадия выявления эмпирического базиса оказываетсяопущенной, и все пространство исследования занимает интерпретация.

Мы попытаемся избежать подобной деформации и развести, на- сколько это возможно, эмпирический базис и его интерпретацию. Основу для выявления трансформации культурных смыслов слова «интеллигенция» и его дериватов в 80-90-е годы XIX в. составят всетексты А.П.Чехова, включая рассказы, пьесы, статьи и переписку. Понятно, что этот выбор не случаен. Чехов далек от идеологической полемики и одновременно предельно чуток к языку, поэтому у него эволюция слова в «наивной картине мира» почти не «загрязняется» собственными априорными установками. Более того, особая наблюдательность и чуткость Чехова по отношению именно к интеллигенциинеоднократнo отмечались его современниками 9.
---------------------------------------
8 Разумеется, нельзя сказать, что исследователи в области гуманитарных наук не занимаются вопросами методологии. Однако все исследования здесь носят бессистемный характер и не привели к возникновению школ, сопоставимых по значимости с Венским кружкомили школой Поппера. Хотя логический позитивизм пытался распространить выработаннуюим методологию на историческое знание, эти попытки выглядят гораздо менее продуктивными, чем в случае естественнонаучных дисциплин. См., например, [Гемпель 1977, с. 72-93].
9 См., например, высказывание Гершензона в «Вехах»: «И действительно, средний интеллигент, не опьяненный активной политической деятельностью, чувствовал себя с каждымгодом все больнее... В длинной веренице интеллигентских типов, зарисованных таким тонким наблюдателем, как Чехов, едва ли найдется пять-шесть нормальных человек» [Гершензон 1991 (1909), с. 102].
98

Результатом сбораматериала стали 215 «атомарных языковых фактов» использования Чеховым указанных слов. Цель проделанного анализа состояла в выявлении их семантического окружения, т.е. в выявлении синонимичных и антонимичных понятий, задающих контекст их употребления,При этом, разумеется, учитывались различие между первичными ивторичными речевыми жанрами и возможная трансформация значения слова в контексте всего произведения, а также авторская интонация (ироничная, нейтральная и т.д.). Заметим, однако, что в данномслучае сделанные уточнения не внесли существенных изменений в полученные результаты. Связано это, видимо, с тем, что «остранение»значения слова с помощью различных языковых техник используется тогда, когда это значение уже устоялось, и крайне нехарактерно в период его становления. Поэтому те семантические игры со словом «интеллигенция», которые мы находим, например, в советской литературе 60-80-х годов, у Чехова почти не встречаются.

V

Начнем с проблемы дефиниций. Попытаемся выяснить, кого и покаким критериям относил Чехов к интеллигенции. Здесь нас сразу подстерегают неожиданности. В рассказах 80-х годов основным критерием для Чехова является сословный, вне всякой связи с мировоззрением,нравственной позицией и тем более какой-либо оппозиционностью (сама власть и называется интеллигенцией)10. Вот несколько примеров:

На описываемом спектакле присутствовала вся местная знать (становой с семьей, мировой с семьей, доктор, учитель - всего семнадцать человек). Интеллигенция поторговалась и заплатила за первые места только по четвертаку (Ярмарка, 1882).

Через пять дней на местной станции происходили торжественные проводы секретаря и педагога. Провожать собрались все интеллигенты, начиная с предводителя и кончая подслеповатым пасынком надзирателя Вонючкина (В Париж!, 1886).
--------------------
10 Из 86 «языковых фактов» по 1890 г. включительно 46 имеют «сословное» значение и еще 15 допускают такую трактовку, нося неопределенный характер.
99

- Город торговый, но весьма интеллигентный!.. Например, э-э-э...директор гимназии, прокурор... офицерство... Недурен также исправник... Человек, как говорят, французы, аншантэ. А женщины! Аллах,что за женщины! (Первый любовник, 1886).

Прямо сословный критерий предлагается в рассказе «Рыбье дело», представляющем собой весьма оригинальный пример социальнойстратификации. В нем все социальные слои изображаются определенными рыбами, и после щуки, соответствующей правящей элите, идетголавль со следующим описанием:

Голавль. Рыбий интеллигент. Галантен, ловок, красив и имеетбольшой лоб, состоит членом многих благотворительных обществ, читает с чувством Некрасова, бранит щук, но тем не менее поедаетрыбешек с таким же аппетитом, как и щука. Впрочем, истребление пескарей и уклеек считает горькою необходимостью, потребностьювремени... Когда в интимных беседах его попрекают расхождением слова с делом, он вздыхает и говорит:
-Ничего не поделаешь, батенька! Не созрели еще пескари для безопасной жизни, и к тому же, согласитесь, если мы не станем ихесть, то что же мы им дадим взамен? (Рыбье дело, 1885).

Как следует из рассказа, к интеллигенции Чехов относит чиновникови дворян среднего уровня, и идеологические характеристики здесь вторичны по отношению к статусу (чиновники и дворяне среднего уровня,т.е. интеллигенты, бранят щук, читают с чувством Некрасова и т.д.).

Этот сословный критерий сохраняется и позднее, однако со второйполовины 80-х годов он все заметнее отходит на второй план, подчиняясь другим характеристикам, из которых основной, кажется, становится образованность. На первый взгляд может создаться впечатление, что стоящая за текстами Чехова интуиция здесь соответствует социологической дефиниции интеллигенции как образованного класса. Однако более внимательный анализ показывает, что картина в целом значительно сложнее.

VI

Прежде всего необходимо учесть заметную в текстах оппозицию «интеллигенция-народ». Часто, когда речь идет об интеллигенции,слово «народ» либо находится рядом, либо подразумевается 11. В некоторых из этих случаев (характерных в первую очередь для 80-х годов) определение интеллигенции дается «методом от противного», т.е. интеллигенция определяется как «не-народ», а интеллигент - как«не-мужик». Причем это противопоставление происходит по всем параметрам:
--------------------------
11 Число таких фрагментов относительно невелико в количественном отношении (19), но они очень показательны качественно. Чехов в этих фрагментах как бы проговаривается, выводя на поверхность семантические связи, которые остаются скрытыми в других ситуациях.
100

а) внешность: Этот Ипполит Ипполитыч, еще не старый человек,с рыжей бородкой, курносый, с лицом грубоватым и неинтеллигентным, как у мастерового, но добродушным, когда вернулся домой Никитин, сидел у себя за столом и поправлял ученические карты (Учитель словесности, 1889);

б) одежда: За прилавком сидел сам дядя Тихон, высокий, мордастый мужик с сонными, заплывшими глазками. Перед ним, по сю сторону прилавка, стоял человек лет сорока, одетый грязно, больше чем дешево, но интеллигентно. На нем было помятое, вымоченное в грязилетнее пальто, сарпинковые брюки и резиновые калоши на босу ногу(Осенью, 1883).

Далее оказывается, что пальто одето на голое тело. Такая характеристика интеллигентно одетого человека кажется, мягко говоря,странной. Однако Чехов здесь всего лишь имеет в виду, что его герой был одет не так, как одеваются мужики 12.

в) привычки, образ жизни: Часы, деньги и прочее... все цело,- начал разговор Чубиков. - Как дважды два четыре, убийство совершено не с корыстными целями.
- Совершено человеком интеллигентным, - вставил Дюковский.
- Из чего же вы это заключаете?
- К моим услугам шведская спичка, употребления которой еще не знают здешние крестьяне. Употребляют этакие спички только помещики, и то не все (Шведская спичка, 1884).

Понимаешь ли, тут на пароходе существуют только первый и третий классы, причем в третьем классе дозволяется ехать одним только мужикам, то есть хамам. Если же ты в пиджаке и хоть издали похож на барина или на буржуа, то изволь ехать в первом классе. Хоть тресни, а выкладывай пятьсот рублей. К чему, спрашиваю, завели вы такой порядок? Уж не хотите ли вы этим поднять престиж российской интеллигенции? «Нисколько. Не пускаем вас просто потому, что в третьем классе нельзя ехать порядочному человеку: уж очень там скверно и безобразно» (Гусев, 1890).

 Отправлено: 03.07.17 15:45. Заголовок: --------------------..

--------------------------
12 Кстати, характерность такого словоупотребления отмечает и Иванов-Разумник, который возмущенно пишет: «Чуть ли не ежедневно вы можете встретить в газетном отделе "происшествий" сообщение, что там-то и там-то был найден труп неизвестного человека "в интеллигентском платье", или что, "судя по костюму, покойный принадлежал к интеллигентному классу"» [Иванов-Разумник 1910, с. 213]. Но для него, конечно, подобное употребление - злостное хулиганство.
101

В народе страдают от свекровей, а у нас в интеллигенции от невесток (Записные книжки, 1897).

Такое понимание слова приводит иногда к неожиданным для современного читателя трактовкам слова «интеллигентность»: Семен и другой, Гаврила, не терпящие интеллигентности и высокомерного тона лакея в пиджаке, очень довольны замечанием барыни (Недобрая ночь, 1886). Вопреки естественным ожиданиям, из контекста далее выясняется, что под интеллигентностью лакея здесь понимается надменное, барское поведение по отношению к мужику, утверждение собственного превосходства.

г) далее, интересны и показательны случаи, когда народ и интеллигенция оказываются взаимодополняющими элементами, вместе покрывающими целое, т.е. для того, чтобы охарактеризовать Россию или жизнь какого-то уголка России, достаточно сказать что-то о народе и интеллигенции. Вот два примера:

Россия такая же скучная и убогая страна, как Персия. Интеллигенция безнадежна; по мнению Пекарского, она в громадном большинстве состоит из людей неспособных и никуда не годных. Народ же спился, обленился, изворовался и вырождается (Рассказ неизвестного человека, 1893).

Астров в «Дяде Ване» характеризует жизнь уезда: Мужики однообразны очень, неразвиты, грязно живут, с интеллигенцией трудно ладитъ. Она утомляет (Дядя Ваня, 1896).

Приведем также примыкающий к приведенным фрагментам и отчасти поясняющий их отрывок, в котором народ и интеллигенция характеризуются как две крайности, как бы две крайние точки отрезка, задав которые мы зададим и весь отрезок:

Я должен вам сказать, что в настоящее время честных и трезвых работников, на которых вы можете положиться, можно найти, только среди интеллигенции и мужиков, то есть среди двух этих крайностей - и только. Вы, так сказать, можете найти честнейшего врача, превосходнейшего педагога, честнейшего пахаря или кузнеца, но средние люди, то есть, если так выразиться, люди, ушедшие от народа и не дошедшие до интеллигенции, составляют элемент ненадежный. Весьма трудно поэтому найти честного и трезвого фельдшера, писаря, приказчика и прочее (Неприятность, 1888).
102

д) в нескольких рассказах слышна реакция на славянофильские и народнические концепции, причем реакция явно негативная:

- Ты западник! Разве ты понимаешь? Вот то-то и жаль, что вы, ученые, чужое выучили, а своего знать не хотите! Вы презираете, чуждаетесь! А я читал и согласен: интеллигенция протухла, а ежели в ком еще можно искать идеалов, так только в них, вот в этих лодырях... Взять хоть бы Фильку... За обедом оба брата все время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове «интеллигент» (Свистуны, 1885).

-А разве я не трудился? - вспыхнул он. - Впрочем... я интеллигент, а не moujik, где же мне трудиться? Я... я интеллигент!
Старик не на шутку обиделся, и его лицо приняло мальчишески капризное выражение.
- Через мои руки тысячи солдат прошло... я околевал на войне,схватил на всю жизнь ревматизм и... и я не трудился! Или, скажешь, мне у этого твоего народа страдать поучиться? Конечно, разве ястрадал когда-нибудь? Я потерял родную дочь... то, что привязывалоеще к жизни в этой проклятой старости! И я не страдал! (Скука жизни, 1886)13.
-----------------------------
11 В данной работе нас не интересуют собственные представления Чехова о взаимоотношениях интеллигенции и народа, нам интересно как раз то, что «выговаривает» за него сам язык. Однако чтобы не формировать ложных стереотипов, имеет смысл привести без комментариев три цитаты:
<Придет время, когда интеллигент и тебя, мужика, будет воспитывать и холить, как своего сына и свою дочь. и даст тебе науку и искусство, и не одни лишь крохи как теперь, до тех же пор ты - раб, мясо для пушек. > (Записные книжки, 1896-1897).
Сила и спасение народа в его интеллигенции, в той, которая честно мыслит, чувствует и умеет работать (Записные книжки, 1896-1897).
Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже. когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т.д. и т.д. - и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse и несмотря ни на что (Письмо Н.И.Орлову, 22 февраля 1899 г.).
103

VII

Обратимся теперь к анализу употребления Чеховым слов «интеллигентный», «интеллигентно», «интеллигентность». Определение «интеллигентный» применяется Чеховым к человеку(27 случаев употребления), женщине (14), мужчине (5), Обществу (4),лицу (3), городу (2), внешности (2), пьесе (2), театру (2), жизни (2),кругу (1), субъекту (1), семье (1), народу (1), тону (1), рассказу (1), писателю (1). Рассмотрим наиболее характерные из этих семантическихрядов в отдельности.

Начнем с сочетания «интеллигентный человек». Основными характеристиками, находящимися в ближайшем окружении слова «интеллигентный» и выступающими к нему как синонимы, раскрывающиеего смысл, являются: «порядочный» (5 случаев употребления), «образованный» (2), «университетский» (2), «либеральный» (2), «интересный» (2), «доброжелательный» (1), «добрейший» (1), «прекрасный»(1), «хороший» (1), «гордый» (1), «нервный» (1), «старательный» (1).Интеллигентный человек хорошо держится (1), т.е. держится вполнеблагопристойно, не мелко, без фокусов (1), умеет хорошо говорить(2). При этом интеллигентный человек совсем необязательно ярок италантлив. (Это самый обыкновенный театр, и дело ведется тамочень обыкновенно, как везде, только актеры интеллигентные, оченьпорядочные люди; правда, талантами не блещут, но старательны,любят дело и учат роли. - Письмо А.С.Суворину. 22 декабря 1902 г.Ялта.) Важные обертоны, входящие в понятие «интеллигентный человек», содержатся в следующем высказывании: Сапоги хороши, толькопочему-то левый тесноват, и оба стучат при ходьбе, так что в нихне чувствуешь себя интеллигентным человеком. Но вид у них красивый (Письмо О.Л.Книппер-Чеховой. 18 марта 1904 г. Ялта).

Интеллигентная женщина характеризуется умением модно и совкусом одеваться (3 случая употребления)14. Она «молода» (4), «красива» (З)15, «умна» (3), «говорит» (1) и «пишет прекрасным литературным языком» (1). Интеллигентную женщину можно узнать по шорохуплатья, запаху, голосу (1). С другой стороны, говоря об отрицательных характеристиках, Чехов уточняет: Интеллигентная, или, вернее,принадлежащая к интеллигентному кругу, женщина отличаетсялживостью (Записные книжки, 1901).

Понятие «интеллигентный мужчина» соседствует с такими характеристиками, как «нескучный» (1), «интересный» (1), «добрый» (1),«смирный» (1), «с тонкими, разумными чертами лица» (1).
---------------------
14 Например: Одета она была по-домашнему, но модно и со вкусом, как вообще одеваются в N. все интеллигентные барыни (Огни, 1888).
15 Хотя возможны и такие высказывания: Был у нас Гольщев. Говорил, что Вы обошлисьс ним с приветливою суровостью. Говорил также, что у Вас интеллигентное выражение;о красоте же Вашей не обмолвился ни единым словом. Очевидно. Вы некрасивы, что для меня, конечно, весьма и весьма обидно, так как я являюсь лицом заинтересованным(Письмо Л.С.Мизиновой. 23 июля 1893 г. Мелихово).
104

Остановимся на контексте употребления Чеховым понятия «интел-
лигентная внешность».

Я гляжу на Рублева... Лицо у него испитое и поношенное, но вовсей его внешности уцелело еще столько порядочности, барской изнеженности и приличия, что это грубое «дали в шею» совсем не вяжется с его интеллигентной фигурой (Тапер, 1885). Смех лакея, его слова, пиджак и усики произвели на Анну Акимовнувпечатление нечистоты. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его, и,сама того не желая, вообразила Пименова, обедающего вместе с Лысевичем и Крылиным, и его робкая, неинтеллигентная фигура показалась ей жалкой, беспомощней, и она почувствовала отвращение(Бабье царство, 1894).

Показателен и контекст употребления понятий «интеллигентнаяжизнь», «интеллигентный город», «интеллигентное общество»:Пассажиры в поезде говорят о торговле, новых певцах, о франко-русских симпатиях; всюду чувствуется живая, культурная, интелли-гентная, бодрая жизнь... (Дуэль, 1891).

В настоящее время на Сахалине мы имеем уже три уездных города, в которых живут чиновники и офицеры с семьями. Общество уженастолько разнообразно и интеллигентно, что в Александровске,например, в 1888г. могли в любительском спектакле поставить«Женитьбу»: когда здесь же, в Александровске, в большие праздники,по взаимному соглашению, чиновники и офицеры заменяют визитыденежными взносами в пользу бедных семей каторжных или детей,то на подписном листе обыкновенно число подписей доходит досорока (Остров Сахалин, 1893).

Иркутск превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы... Нет уродливых заборов,нелепых вывесок и пустырей с надписями о том, что нельзя останавливаться (Письмо М.П.Чеховой, 6 июня 1890 г.).

Сюда же примыкают и следующие примеры:

Это умная, интеллигентная пьеса, написанная отличным языкоми дающая очень определенное впечатление (Письмо М.И.Чайковскому,16 февраля 1890г.).

Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудьдругой, - сказал Белокуров и вздохнул. - Да, прекрасная, интеллигентная семья (Дом с мезонином, 1896).

Перед отъездом, кстати сказать, я был на репетиции «ФедораИоанновича». Меня приятно тронула интеллигентность тона, и сосцены повеяло настоящим искусством, хотя играли и не великие таланты (Письмо А.С.Суворину, 8 октября 1898 г.).
105

Подведем итог проделанному анализу:

а) Интеллигентность, по Чехову, - сложно организованная характеристика, не поддающаяся строгой формализации. В нее входит, нони в коем случае ее не исчерпывает представление о хорошем образовании. Интеллигентность - не столько образованность, сколько определенный стиль жизни, формируемый еще в глубоком детстве и проявляющийся в таких чертах, как голос, тон, фигура, выражение лица,одежда, речь. Интеллигентности нельзя научиться, однако ее сразузамечаешь, причем по едва уловимым, часто неосознанным признакам.

б) Интеллигентность совсем необязательно связана с ярким умом ибольшим талантом, но, несомненно, связана с внутренним достоинством со сдержанностью, тактом, подчеркнутым уважением к собеседнику.

в) Интеллигентность для Чехова - положительная характеристика. Когда он говорит об отрицательных качествах, то невольно оговаривается: «...интеллигентная, точнее, принадлежащая к интеллигентному кругу».

г) Оппозиционность власти не является обязательной и даже существенной характеристикой интеллигентного человека, интеллигентность, подчеркнем, это не «что», а «как», не набор идей, а определенный стиль, в котором важны не столько идеи, сколько интонация, с которой они произносятся.

Проведенный анализ подтверждается словами самого Чехова, объясняющего брату, кого следует называть интеллигентным человеком: Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным... Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей, но... тебя тянет от нее, и тебе приходится
балансировать между культурной публикой и жильцами vis-à-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах у рейнского погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно.

Воспитанные люди должны, по моему мнению, удовлетворять следующим условиям:

1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают изэтого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Онипрощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних...

2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Ониболеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, на-пример, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночейне спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят,то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку. Они ночей неспят, чтобы помогать Полеваевым, платить за братьев-студентов,одевать мать.

3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
106

4) Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже впустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет его в глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, какдома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы ине лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уваженияк чужим ушам они чаще молчат.

5) Они не унижают себя с той целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ имвздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!»или: «Я разменялся на мелкую монету! Я [...]!..», потому что все этобьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво...

6) Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты.как знакомства с знаменитостями, рукопожатие пьяного Плевако,восторг встречного в Salon'e, известность по портерным... Онисмеются над фразой: «Я представитель печати!!», которая к лицутолько Родзевичам и Левенбергам. Делая на грош, они не носятся ссвоей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили... Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, чтопустую бочку слышнее, чем полную...

7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой... Они горды своимталантом...

8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть водежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом,шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт... Им нужныот женщины не постель, не лошадиный пот, [...] не ум, выражающийся в умении надуть фальшивой беременностью и лгать без устали... Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не [...], а матерью... Они не трескаютпоходя водку, не нюхают шкафов, ибо знают, что они не свиньи.Пьют они, только когда свободны, при случае... Ибо им нужна mens sana in corpore sano (Письмо Н.П.Чехову, март-1886).

Таким образом, интеллигентность, по Чехову, это не даваемый никаким образованием, а прививаемый только воспитанием стиль жизни, свойственный лучшим дворянским семьям и с каждым годом всезаметнее уходящий в прошлое.
107

Что писатели-дворяне брали у природы даром, - пишет Чехов в другом письме, - то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без
всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая (Письмо А.С.Суворину, 7 января 1889 г.).

По последним фрагментам отчетливо заметно, что оппозицией к интеллигентности у Чехова выступает мещанство (разумеется, не как сословие, а как культурная категория). Противопоставление интеллигенции и мещанства не менее значимо для русской культуры рубежа веков, чем противопоставление интеллигенции и народа, и, переходя к интерпретациям, имеет смысл остановиться подробнее на генезисе этого категориального треугольника.

VIII

Возвращаясь к началу статьи, отметим, что представления Чехова об интеллигенции и интеллигентности весьма сложно организованы и не укладываются в рамки ни социально-экономического, ни социально-этического подхода. Интеллигентность - это больше, чем образованность, но это и не набор определенных либеральных идей. Представление об интеллигенции формируется в ключевом для дальнейших судеб русской культуры треугольнике: «народ»-«интеллигенция»-«мещанство», причем за каждой из этих категорий стоит не столько набор идей, сколько определенный стиль жизни 16. Именно здесь проходит черта, отделяющая отечественного интеллигента от западного интеллектуала: «интеллигенция» связана жесткими семантическими связями с понятиями «народ» и «мещанство», у западного «интеллектуализма» другое семантическое поле. Этот факт объясняет и появление понятия «интеллигенция» лишь в конце 60-х годов XIX в.: ранее ни «народ», ни «мещанство» еще не стали ключевыми культурными категориями. Разумеется, тот стиль жизни, о котором говорит Чехов, оформился прежде, однако вне оппозиции «народу» и «мещанству» он имел существенно иной культурный смысл.
--------------------
16 Не обсуждая здесь тему влияния указанных оппозиций на восприятие интеллигенцией революции и формирование советской культуры, приведем здесь лишь одно высказывание Адриана Пиотровского, приемного сына Ф.Ф.Зелинского и ученика В.В.Иванова: «Или пролетариат будет делать искусство, или его будут делать лавочники. А интеллигенция? Подлинная интеллигенция, не мещанство "интеллигентных" профессий, всегда производила духовные ценности, а не потребляла их. Вкусы интеллигенции никогда не определяли стиля эпохи. За стиль нашей эпохи борются рабочий и мещанин» [Пиотровский 1920. с. I]. См. также [Глебкин 1998, с. 75-91].
108

В заключение для придания картине хотя бы условной полноты и завершенности имеет смысл обозначить в виде тезисов общую линию развития русской культуры в XIX в., определившую появление категории интеллигенции.

1. Та русская культура, носителями которой мы являемся, начинается с Петровских реформ. Предшествующая история видится сквозь призму идеологом, заданных в ХУШ-Х1Х вв.17. Ключевой для теоретического уровня этой культуры является оппозиция «Россия»- «Запад» («Европа»), порождающая, в свою очередь, дополнительный ряд оппозиций; некоторые из них существовали, разумеется, и раньше, но теперь оказались в новом контексте: «православие»-«католичество», «соборность (коллективизм)»-«эгоизм», «сердце»-«рассудок», «вера»-«закон», «организм»-«механизм», «община»-«государство», «патримониализм»-«капитализм» («феодализм»), «народ»-«интеллигенция», «интеллигенция»-«мещанство», «индивидуализм»-«обезличенность». Набор этих категорий будет создавать проблемное поле всех ключевых для русской культуры Х1Х-ХХ вв. философских и историософских произведений и определять потенциальный текст 18 русской философии так же, как понятия «бытие», «сущность», «форма», «материя», «акт», «потенция» и др. - западноевропейской или «инь», «ян», «дао», «дэ», «ци», «ли», «жэнь», «син» - китайской.

2. Не останавливаясь на истории формирования всего концептуального каркаса, заметим, что примерно с конца 40-х годов «народ» начинает занимать одно из центральных мест в обозначенной системе оппозиций. Историко-культурные механизмы указанного процесса хорошо изучены: это разрыв культурной целостности в результате Петровских реформ, приведший к образованию двух культур вместо одной, и болезненное осознание этого разрыва, особенно остро происходящее после войны 1812 года 19.
------------------------
17 Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить интерпретации русской истории, например, в «Первом философическом письме» П.Я.Чаадаева, статье И.В.Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» и работе К. Д.Кавелина «Взгляд на юридический быт древней России».
18 О понятии потенциального текста см. [Романов 1997, с. 119; Глебкин 1998, с. 50-54].
19 Ярким примером такого осознания является приписываемая А.С.Грибоедову и датируемая 1826 г. статья «Загородная поездка». Приведем фрагмент из нее: Под нами, на берегах тихих вод, в перелесках, в прямизнах аллей, мелькали группы девушек; мы пустились за ними, бродили час, два; вдруг послышались нам звучные плясовые напевы, голоса женские и мужские с того же возвышения, где мы прежде были. Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги? - Приходим назад: то место было уже наполнено белокурыми крестьяночками в лентах и бусах: другой хор из мальчиков; мне более всего понравились двух из них смелые черты и вольные движения. Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами [Грибоедов 1988 (1826), с. 383-384].
109

Поиск национальной идентичности приводит к формированию характерного сначала для славянофилов, а затем все шире и шире распространяющегося представления о том, что именно с простым народом связано своеобразие русской культуры. При этом жизнь «образованного класса» является слепком с западной культурной традиции, т.е. инородным для русской культуры образованием. С ростом значимости категории «народ» появляется необходимость в специальном обозначении ее отрицания, подчеркивающем в этом отрицании не-народное, инородное начало 20. Такую функцию с конца 60-х годов и начинает выполнять интеллигенция, которая соответствует условно.
обозначенной в начале статьи «интеллигенции-1».
-----------------------
20 То что потребность в такой категории была очень острой, свидетельствует следующий набросок К.С.Аксакова (он датируется 1857 г.):
Было время, когда у нас не было публики... Возможно ли это? - скажут мне. Очень возможно и совершенно верно: у нас не было публики, а был народ. Это было еще до построения Петербурга. Публика - явление чисто западное и была заведена у нас вместе с разными нововведениями. Она образовалась очень просто: часть народа отказалась от русской жизни, языка и одежды и составила публику, которая и всплыла над поверхностью...
Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ - по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ - в русском. У публики - парижские моды. У народа - свои русские обычаи... Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает (большей частью ногами по паркету); народ спит или уже встает опять работать. Публика презирает народ; народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща, народ вечен. И в публике есть золото и грязь; но в публике грязь в золоте, в народе - золото в грязи [Аксаков 1995, с. 402-403].

 Отправлено: 03.07.17 15:46. Заголовок: Отмечу, что за н..

Отмечу, что за несколько лет до этого (в 1852 г.) появляется итоговая статья И.В.Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России», в которой формируется основное философское содержание оппозиции «Россия»-«Европа», проходящее по линии «раздвоение»-«целостность»: «...там раздвоение духа, раздвоение мыслей, раздвоение наук, раздвоение государства, раздвоение сословий, раздвоение общества, раздвоение семейных прав и обязанностей, раздвоение нравственного и сердечного состояния, раздвоение всей совокупности и всех отдельных видов бытия человеческого, общественного и частного: в России, напротив того, преимущественное стремление к цельности бытия внутреннего и внешнего, общественного и частного, умозрительного и житейского, искусственного и нравственного. Поэтому, если справедливо сказанное нами прежде, то раздвоение и цельность, рассудочность и разумность будут последним выражением западноевропейской и древнерусской образованности» [Киреевский 1979 (1852), с. 290]. Именно эту целостность и находят славянофилы в русском народе, противопоставляя ее раздвоенности и метаниям «публики».
110

Далее, наряду с этим общим местом, сближающим официальную идеологию и мыслителей как славянофильской, так и западнической; ориентации, было представление о миролюбивом, пассивном характере русского народа, стремящегося скорее подчиняться, чем повелевать. Для того чтобы реализовать дремлющие в русском народе возможности, требовалась внешняя сила, которая придала бы этой аморфной, хотя и благодатной материи нужные формы 21. Такой силой и должна была стать интеллигенция, но не вся, а лучшая, «прогрессивная» ее часть, которая в состоянии преодолеть собственные сословные предрассудки, собственное «западное» происхождение и образ жизни и учить русский народ его «народности». Такая интеллигенция условно обозначена в начале статьи как «интеллигенция-II». Два этих культурных смысла понятия «интеллигенция» и приводят к появлению социально-экономического и социально-этического определений, а такжеобъясняют столь характерные для русской интеллигенции в ее взаимоотношениях с народом учительскую и покаянную интонации.

3. Обозначая другой вектор развития, т.е. говоря об интеллигенциикак «не-мещанстве», мы должны обратиться к 20-30-м годам XIX в.Кажется, что именно в этот период происходит кардинальная трансформация культурных смыслов слова «пошлость». В текстах ХП-ХУП вв.«пошлость» имеет отчетливо выраженные положительные обертоны(«пошлый» означает «исконный», «давний», «настоящий», например:А золото бы было пошлое (Сим. Обих. книгоп., XVI в.), т.е. настоящее,действительное). В XVIII в. начинается дрейф культурных смыслов,который становится явным, например, в текстах Пушкина и Гоголя.Можно показать, что «пошлыми» Пушкин называет рассуждения,имеющие характер общих мест, но тем не менее выражающие стойкиеи опасные заблуждения, удаляющие, а не приближающие нас к истине(«ложные, хотя и пошлые»). Гоголь же вводит в семантику слова«пошлый» отчетливо выраженный параметр величины. «Пошлый» длянего - «ничтожный», «примитивный», «мелкий», т.е. человек, живущийсвоими мелочными, повседневными интересами, теряющийся среди«богатырей духа», воспитанных неохватными русскими просторами.

Развиваясь дальше, «пошлость» превращается к 70-80 годам XIX в.в одно из самых страшных слов в русской традиции. Иногда назватьчеловека пошлым - значит отказать ему в праве быть человеком22.
----------------------------
21 В концепции «официальной народности», имеющей ярко выраженные романтическиеистоки (см. [Зорин 1996]), такой силой был царь, а народ выступал как пассивный материал для лепки новых форм. Отметим, что тема Бесчеловечности русского человека, известная,например, по «Пушкинской речи» Достоевского, кажется, имеет исток здесь - русский может чувствовать английскую душу лучше англичанина, арабскую - лучше араба, т.е. представляет собой материю, способную принимать любые формы.
22 Ан др ей. Жена есть жена. Она честная, порядочная, ну, добрая, но в ней есть привсем том нечто принижающее ее до мелкого, слепого, этакого шершавого животного. Во всяком случае, она не человек. Говорю вам как другу, единственному человеку, которому я мог бы открыть свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она кажется мне удивительно пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее или, по крайней мере, любил... (Чехов А.П.. Три сестры. Действие 4).
111

Несколько позднее появляется категория мещанства (характеризующая не сословие, а определенный стиль жизни), которая связывается с понятием пошлости и получает свое оформление, пожалуй, у А.И.Герцена 23. Представления о пошлой, мещанской жизни как жизни, лишенной высоких стремлений, сводящейся к мелочному устройству собственного быта, алчному стремлению к наживе, жизни без высоких помыслов и целей стали еще одной точкой, отталкиваясь от которой формировалось понятие интеллигенции. Некоторый промежуточный итог этого процесса зафиксирован в «Вехах», и, кажется, диагноз «Вех» подтверждает намеченную здесь линию развития: характерные черты интеллигенции оформляются в силовом поле выделенных смысловых центров. Однако ситуация начала века обладает и рядом особенностей, для выявления которых требуется свой эмпирический базис.
------------------------
23 Приведу как иллюстрацию несколько фрагментов из «Былого и дум»: В идеал, составленный нами, входят элементы верные, но или не существующие более, или совершенно изменившиеся. Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов - все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских. Они составляют целое, т.е. замкнутое, оконченное в себе воззрение на жизнь, с своими преданиями и правилами, с добром и злом, с своими приемами и с своей нравственностью низшего порядка.
Как рыцарь был первообраз мира феодального, так купец стал первообразом нового мира: господа заменились хозяевами. Купец сам по себе- лицо стертое, промежуточное; посредник между одним, который производит, и другим, который потребляет, он представляет нечто вроде дороги, повозки, средства.
Рыцарь был больше он сам, больше лицо, и берег, как понимал, свое достоинство, оттого-то он, в сущности, и не зависел ни от богатства, ни от места; его личность была главное; в мещанине личность прячется и не выступает, потому что не она главное: главное - товар, дело, вещь, главное - собственность.
Рыцарь был страшная невежда, драчун, бретер, разбойник и монах, пьяница и пиетист, но он был во всем открыт и откровенен, к тому же он всегда готов был лечь костьми за то, что считал правым; у него было свое нравственное уложение, свой кодекс чести, очень произвольный, но от которого он не отступал без утраты собственного уважения или уважения равных.
Купец - человек мира, а не войны, упорно и настойчиво отстаивающий свои права, но слабый в нападении; расчетливый, скупой, он во всем видит торг и как рыцарь вступает с каждым встречным в поединок, только мерится с ним - хитростью. Его предки, средневековые горожане, спасаясь от насилий и грабежа, принуждены были лукавить: они покупали покой и достояние уклончивостью, скрытностью, сжимаясь, притворяясь, обуздываясебя. Его предки, держа шляпу и кланяясь в пояс, обсчитывали рыцаря; качая головой и вздыхая, говорили они соседям о своей бедности, а между тем потихоньку зарывали деньги в землю. Все это естественно перешло в кровь и мозг потомства, сделалось физиологическим признаком особого вида людского, называемого средним состоянием.
Пока оно было в несчастном положении и соединялось с светлой закраиной аристократии для защиты своей веры, для завоевания своих прав, оно было исполнено величия и поэзии. Но этого стало ненадолго, и Санчо Панса, завладев местом и запросто развалясь на просторе, дал себе полную волю и потерял свой задорный юмор, свой здравый смысл; вульгарная сторона его натуры взяла верх.
Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы - нравами чинными, вежливость - чопорностью, гордость- обидчивостью, парки- огородами, дворцы- гостиницами, открытыми для всех (т.е. для всех имеющих деньги).
Прежние, устарелые, но последовательные понятия об отношениях между людьмибыли потрясены, но нового сознания настоящих отношений между людьми не было раскрыто. Хаотический простор этот особенно способствовал развитию всех мелких и дурных сторон мещанства под всемогущим влиянием ничем не обуздываемого стяжания...
Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий - хранить и увеличивать свою собственность: флаг, который поднимают на рынке для открытия нового торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег...
Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главныестана: с одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступитьсясвоими монопoлиями, с другой - неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук ихдостояние, но не имеют силы, то есть, с одной стороны, скупость, с другой -зависть. Так как действительно нравственного начала во всем этом нет, то и место лица в той илидругой стороне определяется внешними условиями состояния, общественного положения [Герцен 1956 (1856), с. 381-383].

То, что вы видите на большой сцене государственных событий, то микроскопическиповторяется у каждого очага. Мещанское растление пробралось во все тайники семейной и частной жизни. Никогда католицизм, никогда рыцарство не отпечатлевались так глубоко, так многосторонне на людях, как буржуазия.
Дворянство обязывало. Разумеется, так как его обязанности были долею фантастические, то и обязанности были фантастические, но они делали известную круговую поруку между равными. Католицизм обязывал, с своей стороны, еще больше. Рыцари и верующиечасто не исполняли своих обязанностей, но сознание, что они тем нарушали ими самимипризнанный общественный союз, не позволяло им ни быть свободными в отступлениях, нивозводить в норму своего поведения. У них была своя праздничная одежда, своя официальная постановка, которые не были ложью, а скорей их идеалом.
Нам теперь дела нет до содержания этого идеала. Их процесс решен и давно проигран. Мы хотим только указать, что мещанство, напротив, ни к чему не обязывает, нидаже к военной службе, если только есть охотники, т.е. обязывает, per fas et nefas, иметь собственность. Его евангелие коротко:
Наживайся, умножай свой доход, как песок морской, пользуйся и злоупотребляй своим денежным и нравственным капиталом не разоряясь, и ты сыто и почетно достигнешьдолголетия, женишь своих детей и оставишь по себе хорошую память...
Из протестантизма они сделали свою религию - религию, примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, -религию до того мещанскую, что народ, ливший кровь за нее, ее оставил. В Англии чернь всего менее ходит в церковь.
Из революции они хотели сделать свою республику, но она ускользнула из-под их пальцатак, как античная цивилизация ускользнула от варваров, т.е. без места в настоящем, нос надеждой на instaurationem magnam [Герцен 1956 (1856), с. 385-386].
112

4. Обратимся теперь к основным моментам дальнейшей эволюциипонятия.
4.1. В начале XX в. семантический потенциал, заложенный в понятии «интеллигенция», начинает все активнее использоваться идеологами, узурпирующими те или иные смысловые аспекты и создающимина их основе свои, «единственно верные» интерпретации. Необходимость в четком различении двух смысловых пластов, смешанных впонятии «интеллигенция» - определенного мировоззрения или идеологии и определенного стиля жизни, - приводит к все более активномуиспользованию мировоззренческой характеристики «интеллигентский» («интеллигентская философия», «интеллигентское сознание»),противостоящей стилистически маркированному понятию «интеллигентныи» («интеллигентная внешность», «интеллигентное поведение»). В это время формулируются «социально-экономическое» и«социально-этическое» определения интеллигенции, и именно в этовремя на уровне идеологически заданной интерпретации возникаетмотив оппозиционности интеллигенции, тема противостояния интеллигенции и власти. Определяющее влияние на дальнейшие интерпретации оказали здесь, видимо, тексты «Вех». Хотя авторы «Вех» и пытались разделить интеллигенцию в узком и в широком смысле слова24, их характеристики, данные леворадикальной интеллигенции, былиперенесены в дальнейшем на интеллигенцию в целом.

4.2. В 20-30-е годы со словом «интеллигенция» происходит ещеодна существенная трансформация. Если до этого его семантика определялась самоописаниями интеллигентов, то теперь новое поколение получает доступ к печатному слову. Для него уже не является чем-то очевидным предшествующая традиция, и его представление об интеллигенции формируется в духе идеологом, сформулированных советской властью. Именно в этот период возникает представление ослабости, безволии интеллигенции, способной лишь говорить, но неспособной принимать ответственных решений, не способной проникнуться героическим энтузиазмом строителя нового мира. Некотороевремя «интеллигентский» и «рабоче-крестьянский» дискурсы существуют независимо, затем начинается их переплетение, приводящее витоге к существенным изменениям в семантической структуре слова.

4.3. Эти изменения, прослеженные по литературным текстам 60-80-х годов, могут быть в первом приближении сформулированы следующим образом. Оппозиции «интеллигенция»-«мещанство» и «интеллигенция»-«народ», отчетливо разделяемые в конце XIX в., теперьсмешиваются. С одной стороны, «мужик» и «мещанин» объединяются вобразе «простого человека», часто несдержанного и грубого, даже морально неразборчивого, но цельного,, решительного, чуждого интеллигентской рефлексии, человека дела, а не долгих разговоров о нем.С другой стороны, в качестве синонима «интеллигента» все чаще используется «интеллектуал», и этический пафос интеллигентности заметно ослабевает, заменяясь связанными с представлением об интеллектуале иронией и снобизмом. Разумеется, описанные трансформациимогут быть прослежены лишь на фоне картины, созданной в концеXIX в. и в целом сохраняющей свои очертания. Они не отменяют ее, ноуказывают на направление дальнейшего семантического дрейфа.
----------------------
24 См. например, слова Бердяева: «Говорю об интеллигенции в традиционно русском смысле этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью поддвойным давлением, давлением казенщины внешней - реакционной власти, и казенщины внутренней- инертности мысли и консервативности чувств, не без основания называют"интеллигентщиной" в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, обще-историческом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет знать русскаяинтеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру, тоже ведь принадлежат кинтеллигенции, но чужды "интеллигентщины"» [Бердяев 1991 (1909), с. 24]. Впрочем, отметим, что это различие проводилось авторами «Вех» недостаточно четко и давало повод к смешиванию двух понятий.
114

Литература

Аксаков 1995 -Аксаков К. С. Опыт синонимов: публика - народ. - Аксаков К. С.
Эстетика и литературная критика. М., 1995.
Апресян 1995- Апресян Ю.Д. Избранные труды. Т. I. Лексическая семантика.М..1995.
Бердяев 1955 -Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, 1955.
Бердяев 1991 (1909) - Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда. - Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М„ 1991.
Булгаков 1990 (1918) - Булгаков С.Н. На пиру богов. - Из глубины. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990.
Булгаков 1991 (1909)- Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество. - Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М., 1991.
Вебер 1995- Вебер М. «Объективность» познания в области социальных наук исоциальной политики. - Культурология. XX век. М., 1995.
Витгенштейн 1994 - Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М., 1994.
Гаспаров 1999 - Гаспаров М.Л. Русская интеллигенция как отводок европейской
культуры.- РОССИЯ/ RUSSIA. Вып. 2 [10]: Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология. М., 1999.
Гаспаров 1999а- Гаспаров М.Л. Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность. - Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999.
Гемпель 1977 - Гемпель Карл. Мотивы и «охватывающие» законы в историческомобъяснении. - Философия и методология истории. М., 1977.
Герцен 1956 (1856) - Герцен А.И. Сочинения в 9 томах. Т.5. Былое и думы. Ч. 4—5.М.,1956.
Гершензон 1991 (1909)- Гершензон М.О. Творческое самосознание.- Вехи. Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М., 1991.
Глебкин 1998 -Глебкин В.В. Ритуал в советской культуре. М., 1998.
Грибоедов 1988 (1826) - Грибоедов А.С. Загородная поездка. - Сочинения. М., 1988.
Зорин 1996- Зорин А.Л. Идеология «православия-самодержавия-народности» и ее немецкие источники. - В раздумьях о России (XIX век). М., 1996.
Зорин 1999 - Зорин Андрей. Уваровская триада и самосознание русского интеллигента. - РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М., 1999.
Иванов 1999- Иванов Вяч. Вс. Интеллигенция как проводник в ноосферу.- Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999.
Иванов-Разумник 1910- Иванов-Разумник Р. В. Об интеллигенции. СПб., 1910.
Иванов-Разумник 1911- Иванов-Разумник Р.В. История русской общественноймысли. Т. 1. СПб., 1911.
115

Киреевский 1979 (1852)- Киреевский И. В. О характере просвещения Европы и оего отношении к просвещению России. - Киреевский И. В. Критика и эстетика.М., 1979.
Корупаев 1995 - Корупаев А.Е. Очерки интеллигенции России. Ч.1. Очерки теории интеллигенции. М., 1995.
Лакатос 1995 -Лакатос Имре. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. М„ 1995.
Лотман 1999-Лотман М.Ю. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса). - РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М., 1999.
Луначарский 1924 - Луначарский А. В. Интеллигенция в ее прошлом, настоящем и будущем. М., 1924.
Милюков 1902 - Милюков П. Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902.
Осповат 1999 - Осповат А.Л. Смерть Пушкина, рождение интеллигенции (реплика по поводу дискуссии). - РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М., 1999.
Пиотровский 1920 - Пиотровский Адр. Диктатура. - Жизнь искусства, 1920, № 584-585.
Романов 1997- Романов В.Н. Исповедь научного работника, или Утешение методологией. - Три подхода к изучению культуры. М.. 1997.
Степанов 1999 - Степанов Ю.С. «Жрец» нарекись, и знаменуйся: «Жертва» (К понятию «интеллигенция» в истории российского менталитета). - Русская интеллигенция. История и судьба. М., 1999.
Успенский 1999- Успенский Б.А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры. -РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 2 [10]. М„ 1999.
Федотов 1991 (1926)- Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции.- Федотов ГЛ. Судьба и грехи России (избранные статьи по философии русской истории и культуры). В 2-х т. Т. 1. СПб., 1991.

http://ec-dejavu.ru/i/Intelligentsia.html

 Отправлено: 04.07.17 16:57. Заголовок: В. Ф. Кормер ДВОЙН..

В. Ф. Кормер

ДВОЙНОЕ СОЗНАНИЕ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ И ПСЕВДО-КУЛЬТУРА

«Борис, не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней».

М. Цветаева— Б.Пастернаку (Переписка)

Проблема интеллигенции — ключевая в русской истории. В начале века, преодолевая привычное народопоклонство, русское общество стало как будто осознавать это. Бесспорно, что осознание это достигло высшей точки в сборнике «Вехи», значение и влияние которых именно благодаря выбору такой темы — сборник статей о русской интеллигенции, — за пределы этой темы выходит, выходит за пределы эффекта, произведенного сенсационным когда-то бестселлером. Внешне непризнанные и отвергнутые, известные ныне большинству лишь по названию, «Вехи» все это время были силой, скрыто воздействующей на все духовное развитие русского общества. Это действительно вехи на пути России, так что, куда бы ей теперь ни пойти, ей все равно придется отсчитывать удаление от этой точки, соотносить себя с ней. Повторяем: «Вехи» не просто хлесткий критический сборник, но именно благодаря выбору темы, им удалось коснуться самых основ русской жизни — той, которая была до них, той, которая прошла за эти шестьдесят лет после них, и той, которая только еще настает.

Представляется, что значение интеллигенции упало как будто после 17-го года. Но это ошибочное мнение. Оно злонамеренно насаждается властью, подхватывается чернью и частично поддерживается самой интеллигенцией, чтобы снять с себя ответственность за происшедшее. Ниже мы постараемся доказать это. Сейчас пока что достаточно сказать только одно: как бы то ни было, сегодня интеллигенция опять, без сомнения, явно держит в своих руках судьбы России, а с нею и всего мира. Посвящая сегодня статью проблемам интеллигенции, можно поэтому надеяться — хоть силы наши гораздо скромнее теперь — снова выйти за рамки сугубо интеллигентской феноменологии, затронуть, если и не вскрыть, самое существо совершающихся исторических процессов.

1

Попытаемся сравнить ту интеллигенцию, о которой говорят «Вехи», — например, С. Н. Булгаков в статье «Героизм и подвижничество», — с интеллигенцией сегодня. Согласно идее С. Н. Булгакова, поддержанной также Н. А. Бердяевым в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» и общепризнанной в настоящее время, неповторимый, более нигде не отмеченный характер русской интеллигенции сложился как своеобразное искажение личных духовных начал, привитых православной культурой и Церковью. «Неотмирность, эсхатологическая мечта о Граде Божьем, о грядущем царстве правды (под разными социалистическими псевдонимами) и затем стремление к спасению человечества, если не от греха, то от страданий, составляют, как известно, неизменные и отличительные особенности русской интеллигенции», — писал С. Н. Булгаков. Эти слова как бы кратко суммируют то, о чем говорит и вся без исключения русская литература того времени: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Блок и великое множество «меньших» писателей, чьи свидетельства вошли с тех пор уже в нашу плоть и кровь. Вряд ли надо поэтому объяснять, каков был русский интеллигент конца XIX — начала XX века: нигилист, народник, эсер-террорист или социал-демократ. Ему был чужд прочно сложившийся мещанский уклад, он боялся быта, он презирал культуру, и ту, откуда сам вышел, и чужую, он мучился своей виной перед народом, за счет которого ест и пьет. Отчасти эта неотмирность происходила из барства, но лишь отчасти. В ней был, безусловно, и своего рода аскетизм, «в ней, несомненно, была, — пишет Булгаков, — и доза бессознательного религиозного отвращения к духовному мещанству, к „царству от мира сего“ с его успокоенным самодовольством». Далее русский интеллигент был, конечно, пламенным атеистом, боготворил научное знание и отрицал веру. Это хорошо известный факт; но, по словам Булгакова, этот хваленый атеизм отнюдь не является «сознательным отрицанием, плодом сложной мучительной работы ума, сердца и воли, итогом личной жизни. Нет, он берется на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку». Все эти отличительные особенности вместе и позволили Н. Бердяеву в «Истоках» сказать, что интеллигенция по своему мировоззрению, по экзистенции была как бы неким подобием религиозного ордена. Правда, уже Булгаков оговаривается, что все эти качества, заложенные христианской культурой, интеллигенция по мере удаления от христианства утрачивает, они носят атавистический характер.

Если теперь, держа в уме этот вкратце очерченный здесь образ, взглянуть на интеллигенцию сегодняшнюю, то прежде всего бросается в глаза одно отличие ее от былого: буржуазность. Буржуазность в манерах, в одежде, в обстановке квартир, в суждениях. Аскетизм, который и раньше был рудиментом, исчез теперь почти бесследно. Исключения крайне редки. Интеллигенция сегодня стремится к обеспеченности, к благополучию и не видит уже ничего плохого в сытой жизни. Наоборот, она страдает, когда ее спокойствие и размеренный порядок бытия вдруг нарушаются. Своя квартира, возможность роста по службе, диссертация — вот необходимый минимум, без которого сегодняшний интеллигент не мыслит себе своего существования. Он считает эти требования как нельзя более естественными. Идеалом для него является жизнь его американского или европейского коллеги, свободного, хорошо оплачиваемого специалиста, который вынужден, правда, работать значительно напряженней, чем работает интеллигент здесь, в России, но зато имеет собственный автомобиль, коттедж, семью из четырех детей, неработающую жену и может путешествовать по всему миру. Сегодняшний русский интеллигент тоже хочет путешествовать и не только потому, что хочет за границей поприличней одеться и привести оттуда кое-что жене и дочери, но и потому, что он теперь ценит культуру. Он не думает уже теперь, что «сапоги выше Пушкина», он узнал откуда-то, что хорош и Пушкин, и многое другое, он вообще теперь «интересуется искусством», имеет претензию понимать или разбираться в художественных произведениях, быть в курсе событий художественного мира. Он хочет теперь быть «гармоничным человеком», «всесторонне развитым»; отнюдь не страдание, не чужая трагедия манит теперь его, но прекрасное, которое он понимает умеренно эстетически, гедонистически, как имеющее смысл постольку, поскольку им можно наслаждаться.

Было бы, однако, несправедливо так уж сразу и безапелляционно осудить эту происшедшую с интеллигентом перемену, осудить эту его «буржуазность». Подобно западным «хиппи», презирать его за эту метаморфозу, бросать ему вызов, эпатируя его нарочитой деклассированностью и проч. Сегодняшний интеллигент все-таки вряд ли заслужил такое обращение. Его не удивишь показными лохмотьями. Ему слишком хорошо знакома и истинная, беспросветная, нищета, нищета отчаянная, сводящая с ума. Совестясь когда-то в мирные девятисотые годы, что хорошо живет, он и не предполагал скоро оказаться в такой нужде, где совеститься уж никак не приходилось. Он был на самом деле беднее последней собаки, он был на самом дне общества, он был унижен, как мало кто бывал унижен. Сам он в этом виновен или нет — в данном случае неважно. Но вытерпел он, конечно, столько, что на его сегодняшнюю буржуазность можно, кажется, взглянуть и участливо, как на вполне понятное желание несчастного, измученного человека хоть немного пожить, наконец, спокойно, без страха за завтрашний день. И если он не ощущает сегодня больше своей вины перед народом, то ведь и, слава Богу, они квиты — на пятьдесят втором году советской власти, народу самому неплохо было бы ощутить свою вину перед интеллигенцией. И если интеллигент сегодня тянется к культуре, то ведь и это хорошо. Важно лишь, чтобы это было подлинным сильным чувством, а не поверхностным увлечением, чтобы он не относился к культуре потребительски, не видел в ней только средство украсить свой быт, продвинуться с ее помощью дальше других по социальной лестнице или соблюсти психический эквилибриум в своем организме… Все это, безусловно, так, но мы воздержимся пока что от окончательной оценки всех «плюсов» или «минусов» отмеченной метаморфозы.

Теперь же рассмотрим другую важную характеристическую черту интеллигенции — ее обращенную религиозность. Здесь надо сказать, что если шестьдесят лет назад религиозное начало превратилось у русского интеллигента в веру наизнанку, то теперь дело обстоит еще сложнее. Нельзя утверждать, что сегодняшний русский интеллигент — это атеист-фанатик. Нет, хитрость в другом: ему вовсе сегодня не приходится быть фанатиком и не приходится потому, прежде всего, что эта проблема для него как бы вообще «снята». Ему не перед кем отстаивать свою правоту, не с кем спорить, некого опровергать. Церковь, по мнению интеллигента, историческое формирование, не больше. Несколько десятков храмов в столице и кое-где в провинции еще доживают свой век, молчаливо свидетельствуя об угасании этой древней сферы бытия. Когда-то это все было необходимо, но теперь исчерпало себя. Есть культурные памятники, их, разумеется, надо беречь и даже любить, но так называемое Откровение относится к области мифологии и только.

Правда, и не наука теперь уже главный козырь. Наука, пожалуй, просто не дает данных для веры, просто служит еще одним подтверждением тому, что известно и без нее. А именно: интеллигент и без всякой науки знает, что Бога нет, он уверился в этом на собственном опыте! Потому что если бы Бог существовал, то он не мог бы допустить всех тех ужасов, что суждено было за последние полвека пережить интеллигенту. Такова диалектика русского атеиста. Теодицея для него невозможна, если в его сознание и входит внезапно мысль о Боге, то тотчас же к этой мысли примешивается обидное и злое чувство: если Он и есть, то как же Он мог оставить нас в этом страшном мире? В мире, где сомнительное смягчение нравов то и дело прерывается невиданными вспышками злобы и даже, казалось бы, безусловно прогрессивное техническое развитие вдруг начинает грозить ошеломленному человечеству уничтожением. Поэтому интеллигент не верит больше, как верил когда-то, и в прогресс — в лучшем случае, он допускает, что имеется некоторая вероятность, что все кончится хорошо, что люди, быть может, все-таки, в конце концов, образумятся. Но это всего лишь надежда, робкая надежда, которой он предпочитает не давать воли, противопоставляя всем дальнейшим обольщениям и иллюзиям такого порядка душевную трезвость, честный, как он считает, взгляд на вещи, на течение событий. Ему тяжело (когда он думает об этом). К счастью, однако, он стихийно склоняется к иррационализму — так же, как от души прежде был рационалистом — и заранее убежден, что человеческий разум разрешить на данном этапе развития своих противоречий все равно не сможет, и, значит, нечего об этом и думать. Когда же он все-таки подымается над этим своим обыденным сознанием и пробует осмыслить свои ощущения Универсума, так сказать, теоретически, пробует отождествить себя с каким-то направлением, то, в итоге, это чаще всего какая-либо разновидность спиритуализма, можно сказать даже, экзистенциального спиритуализма. Это какая-то всегда скептическая эклектика, в которой буддизм затейливо перепутывается с левым гегельянством, а стоицизм соседствует с натурфилософским понятием ноосферы. Материя не отрицается, но интеллигентный мыслитель невысокого о ней мнения. Невысокого он мнения и об Истории, и вообще о жизни. «Жизнь — это покрывало майи», — говорит он вместе с древним индусом.

Он согласен также и что «рождение есть страдание, старость — страдание, болезнь — страдание, и так далее, вплоть до того, что привязанность к земле есть страдание». Поскольку, однако, путей спасения, которые предлагает ему Будда, русский интеллигент принять почему-то не может — ни вместе, ни даже порознь, — почему-то и не пробует даже, то он живет все же этой жизнью, оставляя себе «сферу духа» и лишь стараясь обеспечить себе эту жизнь так, чтобы не возникало помех для деятельности помянутой сферы. К тому ж он еще надеется, что плоды этой деятельности обладают чем-то наподобие бессмертия, потому, — надеется он, — что уж что-что, а информация, наверняка, неуничтожима.

Таким образом, этот интеллигентский спиритуализм совершенно противоположен старому материализму, точно так же, как «буржуазность» противоположна былому идеалу бедности, как нынешняя культурфилософия противоположна классическому нигилизму. Ввиду этого тройного противостояния возникает законный вопрос: а осталось ли еще что-нибудь из родовых, не отмеченных еще интеллигентских качеств? И затем: есть ли вообще что-нибудь, роднящее старого и нового интеллигента?!

Здесь пора (или можно) усомниться в самом факте существования интеллигенции сегодня. В самом деле, ведь это вовсе не есть нечто, само самой разумеющееся. Ведь нетрудно показать, что мы во многом узурпировали понятие «интеллигенции», распространив его на не подлежащие ему области. У нас говорят: «советская интеллигенция», «техническая интеллигенция», «творческая интеллигенция», в одной книге даже — «византийская интеллигенция». Это наименование присваивается ныне всему без разбора образованному слою, всем, кто занимается умственным, не ручным трудом. А это неверно, у нас исказился первоначальный смысл слова. Исходное понятие было весьма тонким, обозначая единственное в своем роде историческое событие: появление в определенной точке пространства, в определенный момент времени совершенно уникальной категории лиц, помимо указанных выше качеств, буквально одержимых еще некоей нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего меж ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством. В этом смысле интеллигенции не существовало нигде, ни в одной другой стране, никогда. Всюду были (и есть) просвещенные или полупросвещенные критики государственной политики; были (и есть) открытые, и даже опасные, оппозиционеры; были (и есть) политические изгнанники и заговорщики; были (и есть) деклассированные элементы, люди богемы, бросавшие дерзкий вызов обществу, с его предрассудками и нормами. Всюду были (и есть), наконец, просто образованные люди, учителя, врачи, инженеры или работники искусства.

Но никогда никто из них не был до такой степени, как русский интеллигент, отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужым — не другому человеку, не обществу, не Богу, — но своей земле, своему народу, своей государственной власти. Именно переживанием этого характернейшего ощущения и были заполнены ум и сердце образованного русского человека второй половины XIX — начала XX века, именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом. И так как нигде и никогда в Истории это страдание никакому другому социальному слою не было дано, то именно поэтому нигде, кроме как в России, не было интеллигенции.[1]

Таким образом, этот последний из перечислявшихся родовых признаков интеллигенции совпадает, по сути дела, с ее определением. И в силу этого определения, мы должны принять тот эмпирически наблюдаемый факт, что, несмотря на все превращения, происшедшие за эти поразительные шестьдесят лет в облике России и ее образованного слоя, в основном своем характеристическом качестве этот слой не изменился, по-прежнему оставаясь интеллигенцией в единственном настоящем значении этого слова.

Оригинальность этого факта, этой неизменности, как-то стерлась в нашем сознании. Во-первых, мы — как только что было отмечено — привыкли считать, неверно орудуя понятием интеллигенции, что интеллигенция вообще всегда оппозиционна власти; в глубине души так, между прочим, думает и сама власть. Но это совершенно неправильно. Разумеется, что критики государственной политики во все века и во всех странах вербовались из просвещенного слоя. Но ведь в случае интеллигенции, как теперешней, так и старой, речь идет не совсем о политической оппозиции, о тактике этой оппозиции, или даже о долговременной ее стратегии с целью достижения каких-то определенных интересов, — речь идет о самом типе бытия, об экзистенциальной сущности явления. Во-первых, оригинальность факта (подчеркиваем: оригинальность), существования отчужденной интеллигенции обычно отрицается, особенно самими левыми интеллигентами постольку, поскольку считают самоочевидным, что интеллигенция не может примириться с коммунистическим тоталитарным режимом, олицетворяющим зло и возведшим в принцип ложь. Считается, что в данном случае для всех честных людей нормальным является отвергать это зло, не принимать, внутренне не соглашаться с его ложью. Это в каком-то смысле верно, но лишь с ограничениями.

Лишь в ограниченном смысле это верно потому, что термин «интеллигентный человек» — это вовсе не синоним «честного человека». Интеллигентному человеку, правда, присуща некоторая тонкость чувств, известная мягкость, но сказать, что он в принципе не может терпеть лжи, что он всегда оппозиционен злу, было бы преувеличением. Интеллигенция слишком часто заблуждается на этот счет. Необходимо поэтому все время подчеркивать, что интеллигенция формируется совсем не по принципу порядочности или отвержения неправды, она формируется на идеях особого мировосприятия, в котором первенствуют специфические воззрения, возможно и связанные как-то с идеями Добра, но во всяком случае, очень и очень опосредованно. У интеллигенции, по сути дела, своя этика, своя нормативная система, в которой неприятие зла не есть императив, необходимость. Поэтому нельзя, оставаясь в пределах логики, доказывать, что интеллигенция «не приемлет Советской Власти, не приемля зла». Отношение интеллигенции и Советской Власти должно представляться неподготовленному наблюдателю неожиданными, иррациональными. Тем более иррациональными, что сам большевизм — это несомненно эманация интеллигенции, и что структура общества, впервые давшего интеллигенцию, и структура нынешнего общества кажутся очень мало между собою схожими. Первое в историческом аспекте не требует доказательств и признается всеми, в том числе и самими большевиками. На втором остановимся поподробнее.

В самом деле, когда интеллигенция появилась первый раз на исторической арене, в сороковых-пятидесятых годах прошлого века, в России имелось приблизительно следующее социальное деление: № 1 — дворянство, которое в свою очередь распадалось на: 2 — бюрократию, и 3 — земство; затем, собственно, 4 — интеллигенция, возникавшая из деклассировавшихся дворян и разночинцев; далее — 5 — духовенство; и наконец, 6 — зарождавшаяся капиталистическая прослойка. За неимением места, перечисляем лишь кратко, но уже и из этого перечня видно, какое богатство являли собой верхние слои общества! Все это достаточно определенные группировки, хотя и не вполне замкнутые, доступные для выходцев из других слоев, но со своими устойчивыми традициями, своим отличным укладом, часто со своей взаимодополнительной суб-культурой. За истекшие сто лет социальные трансформации задели даже не столько нижние классы общества, сколько именно этот верхний его класс. Уничтоженное исчезло дворянство, фактически нет сословного духовенства; процесс массовизации, обедняющий общество, происходит во всем мире, но здесь он усугублен еще тем, что искусственно умерщвлена такая важная и широкая сфера человеческой деятельности, как сфера предпринимательства. Результатом — поразительная скудость элитарного слоя. Уже нельзя сказать: «с купеческим размахом», или: «благородство дворянина», или хотя бы: «[1] максимализм разночинца». Нет ни размаха, ни благородства, ни даже максимализма. Потенциальные купцы и дворяне за неимением возможностей, за отсутствием адекватного поля для приложения своих талантов, поневоле переходят в разряд интеллигентов. Люди с темпераментом коммивояжеров занимаются научной работой, несбывшиеся содержатели притонов выбиваются в академики, несостоявшиеся проповедники пишут статьи в академические журналы. Вообще всякий человек с высшим образованием автоматически зачисляется в интеллигенцию. И, как ни странно, это справедливо, справедливо потому, что у всех у них приблизительно одна, в общем слабо дифференцированная культура, один чрезвычайно убогий жизненный уклад, они все юридически в одном и том же положении: бесправных рабов тоталитарного государства. Но, как мы уже сказали, нужно поистине удивляться тому, что все это скопище действительно унаследовало от прежней интеллигенции ее существеннейшую родовую черту, большую или меньшую сопричастность коллективному отчуждению от государства.

Обычно из этого аморфного конгломерата выделяют еще партийную бюрократию, или, по Джиласу, «новый класс». Вероятно, в этой дифференциации есть смысл, но не следует забывать и того, что в значительной степени эта бюрократия смыкается с интеллигенцией. Бюрократия, в отличие от прежнего дворянства, духовенства или купечества, не обладает ярко выраженной собственной культурой, собственной производящей способностью. Ее производящая способность — это превращенная способность интеллигенции. И в этом смысле можно сказать, что партийная бюрократия это поляризация интеллигенции… Если рассмотреть «состав» интеллигенции пристальней, то можно увидеть, конечно, не только партийную бюрократию на одном из полюсов, но также и то, что вся среда, названная выше аморфной, на самом деле не так уж однородна, в ней есть и другие полюса. Это видно особенно хорошо, если разобрать картину в ее динамике, в становлении. За истекшие шестьдесят лет интеллигенция была, вне всякого сомнения, разной: одно время большой процент в ней составляли, например, так называемые «бывшие»; точно также она и вела себя различно. Мы вернемся еще к этому вопросу и попробуем дать некоторую систематику исторического пореволюционного пути интеллигенции. Но сейчас нас занимает, прежде всего, так сказать, «актив» интеллигенции, т. е. то, что делает ее, как было замечено, интеллигенцией в изначальном значении термина.

И здесь, повторяем, при всей алогичности остается фактом, что всегда, во все времена, все эти годы из подсознания русского образованного слоя не исчезало это специфическое интеллигентское включение. А именно: породив большевизм, напитав его собою, интеллигенция, едва только он из эфирной эманации, из призрака субстантивировался, стал реальностью, сделался властью, тотчас же захотела оттолкнуться от него, тотчас же ощутила его себе внеположным, тотчас же поняла, что этим она не решила своих проблем и должна снова терзаться своей чуждостью принявшей как будто этот большевизм земле. Иссушающая рефлексия на темы власти осталась неотъемлемым элементом интеллигентского сознания. Ему по-прежнему оказалось почему-то естественным мыслить в терминах «мы» и «они» — мы и власть, мы и народ, мы и Россия. По-прежнему понятия «крушения», «распада», «заварухи» определяют собою топику интеллигентского мышления. По-прежнему магической силой обладают для него слова «скоро начнется», «началось». По-прежнему интеллигент живет «социальной модой», по-прежнему не мыслит себя отдельно от всех, по-прежнему грезит массовыми движениями, оперирует языком «революционных ситуаций». По-прежнему, как личность — он ничто. Он не верит в личность, в способность личности, вот этой данной эмпирической личности, себя самого, что-то сделать. То есть, он, разумеется, ценит себя, он много понимает о себе, как понимал и раньше. Но объективно он безволен, слаб душою, не хочет брать на себя ответственности. Его рыцарские, индивидуальные, личностные начала задавлены или их нет вообще.

Надо отметить, однако, два следующие положения. Если старая русская интеллигенция была наследницей православия и церкви, восприняв от них некоторые существенные черты — прежде всего, как мы видели, свою неотмирность — то последующее развитие шло по линии дальнейшего уничтожения этих признаков, уже в то время несколько атавистичных, пока они не были вытравлены почти совершенно, так что новые поколения наследуют уже не Православию, а непосредственно самой дореволюционной интеллигенции. Но это не только вполне натурально, но и облегчено двумя внешними условиями: насильственным почти абсолютным искоренением Православия, и — что не менее важно — особым характером большевистской историософии, сосредоточенной на вопросах борьбы за власть. Здесь получается, таким образом, некий любопытный порочный круг. С одной стороны, коммунистическая идеология сама есть дело рук интеллигенции. С другой стороны, эта идеология, уже в качестве принудительно насаждаемой, постоянно ориентирует интеллигенцию в направлении этих поистине «проклятых вопросов», не дает забыть ей о них. После того как преемственность христианской духовной традиции уничтожилась, после того как мечта о грядущем царстве справедливости почти исчезла, проблематика власти заняла в интеллигентской психике главенствующее место, фактически став религией. Это первое.

Второе столь же существенно. Дело в том, что это разъединение интеллигенции и власти на протяжении всей истории коммунистического режима оставалось лишь скрытым, никогда не доходя до явного разрыва. Нельзя усматривать причину этому лишь в терроре. Конечно, террор в истории Советской Власти играет исключительную роль. Но выводить позицию интеллигенции лишь из террора — это переоценить и интеллигенцию. Интеллигенция не смела выступить при Советской Власти не только оттого, что ей не давали этого сделать, но и оттого, в первую очередь, что ей не с чем было выступить. Коммунизм был ее собственным детищем. Идеи, с которыми она пришла к нему, как были, так и остались ее идеями, они отнюдь не были изжиты. В том числе и идеи террора, классового террора. Интеллигенции нечего было противопоставить коммунизму, в ее сознании не было принципов, существенно отличавшихся от принципов, реализованных коммунистическим режимом. Поэтому, если вообразить, что в какой-то момент коммунистический террор был бы снят, и интеллигенция получила бы свободу волеизъявления, то вряд ли можно сомневаться, что это ее свободное движение быстро окончилось бы какой-либо новой формой тоталитаризма, установленной снова руками самой же интеллигенции, — например, шовинистического, национал-социалистического типа, к которому особенно склонна сегодняшняя русская интеллигенция. Даже сейчас, спустя пятьдесят с лишним лет, интеллигенции все еще нечего сказать по существу, и многие интеллигенты до сих пор пребывают в убеждении, что идеи, «с которыми делали революцию, были в основе своей хороши, но извращены». Нужно ли удивляться поэтому, что интеллигенты так легко становятся партийными идеологами или верными помощниками партийных идеологов? Политика партии с этой точки зрения, как была, так и остается овеществленной мыслью интеллигенции. Интеллигенция предрасположена забывать об этой своей «партийной родне» или, по меньшей мере, делать вид, что забывает. А между тем, это родство имеет первостепенное значение. Благодаря ему все остальное, что могло бы быть зародышем подлинно нового в современной России, в том числе и неприятие власти, существует до сих пор где-то лишь на уровне эмоций, неясных влечений бессознательного протеста. Интеллигенция и не принимает власть, и одновременно боится себе в этом признаться, боится довести свои чувства до сознания, сделать их отчетливыми. Ибо тогда ей пришлось бы вслух назвать себя саму как виновницу всех несчастий страны за всю историю Советской Власти, пришлось бы ответить буквально за каждый шаг этой власти, как за свой собственный. Более того, интеллигенция должна была бы тогда взглянуть и в будущее, и там точно так же не увидеть ничего, кроме несчастий, вызванных ею самой. Интеллигенция знает об этом и у нее нечиста совесть. У нее разыгрывается настоящий«комплекс» по отношению к Советской Власти. Страх не только пред жестоким наказанием, но еще сильнейший пред собственным признанием терзает ее. Она предпочла бы думать о Советской Власти, как о чем-то внешнем, как о напасти, пришедшей откуда-то со стороны, но до конца последовательно не может, сколько бы ни старалась провести эту точку зрения. Интеллигенция внутренне несвободна, она причастна ко злу, к преступлению, и это больше чем что-либо другое мешает ей поднять голову.

2

Итак, на всем бытии интеллигенции лежит отпечаток всепроникающей раздвоенности. Интеллигенция не принимает Советской Власти, отталкивается от нее, порою ненавидит, и, с другой стороны, меж ними симбиоз, она питает ее, холит и пестует; интеллигенция ждет крушения Советской Власти, надеется, что это крушение все-таки рано или поздно случится, и, с другой стороны, сотрудничает тем временем с ней; интеллигенция страдает, оттого что вынуждена жить при Советской Власти, и вместе с тем, с другой стороны, стремится к благополучию. Происходит совмещение несовместимого. Его мало назвать конформизмом, конформизм — это вполне законное примирение интересов путем обоюдных уступок, принятое в человеческом обществе повсеместно. Недостаточно также обличать поведение интеллигенции как приспособленчество. Это было бы односторонней трактовкой. Приспособленчество — это уже производная от более глубоких процессов. Если это и лакейство, то лакейство не заурядное, а лакейство с вывертом, со страданием, с «достоевщинкой». Здесь сразу и ужас падения и наслаждение им; никакой конформизм, никакая адаптация не знают таких изощренных мучений. Бытие интеллигенции болезненно для нее самой, иррационально, шизоидно.

С точки зрения теоретической, вся эта группа явлений может быть приведена к единству посредством включения в обиход нового концепта, формулируемого как принцип двойного сознания.[2]

 Отправлено: 04.07.17 16:57. Заголовок: Двойное сознание — ..

Двойное сознание — это такое состояние разума, для которого принципом стал двойственный взаимопротиворечивый, сочетающий взаимоисключающие начала этос, принципом стала опровергающая самое себя система оценок текущих событий, истории, социума. Здесь мы имеем дело с дуализмом, но редкого типа. Здесь не дуализм субъекта и объекта, не дуализм двух противоположных друг другу начал в объекте, в природе, в мире — добра и зла, духа и материи, но дуализм самого познающего субъекта, раздвоен сам субъект, его этос. Поэтому употребленное ранее выражение «шизоидность» не годится: оно несет слишком большую эмоциональную нагрузку, слишком предполагает патологию. Между тем, интеллигентская раздвоенность, хотя и доставляет неисчислимые страдания и ощутимо разрушает личность, все же, как правило, оставляет субъекта в пределах нормы, не считается клинической, что объясняется, безусловно, прежде всего тем, что двойное сознание характеризует целый социальный слой, является достоянием большой группы, а не есть исключительно индивидуальное сознание. Поэтому, оставаясь непреодоленным в разуме, разлад, тем не менее, преодолевается экзистенциально, в особого рода скептическом или циническом поведении, путем последовательного переключения сознания из одного плана в другой и сверх-интенсивного вытеснения нежелательных воспоминаний. Психика, таким образом, делается чрезвычайно мобильной; субъект непрерывно переходит из одного измерения в другое, и двойное сознание становится гносеологической нормой.

В той общей форме, в какой описан здесь принцип двойного сознания, довольно очевиден его генезис из кантовской трансцендентальной диалектики, где рассматриваются антиномии, к которым приходит человеческий разум в своем стремлении к границам чувственно воспринимаемого мира. Кантовские антиномии, как известно, это система из четырех пар взаимопротиворечивых утверждений, каждое из которых не может быть ни окончательно доказано, ни опровергнуто опытом, каждое из которых само по себе свободно от противоречий, каждое из которых — как тезис, так и антитезис в каждой антиномии — имеет на своей стороне одинаково веские и необходимые основания. При этом антиномии — это не отвлеченные положения, но кардинальные проблемы, относящиеся к самому средоточию бытия — существованию самого Бога, человеческой свободы и бессмертия — и неизбежные для нашего разума. При этом, описывая состояние человека в процессе постижения этих крайних проблем, сам Кант уже употребляет в «Критике чистого разума» слова «колебания», «разлад и расстройство». Его антиномии, говоря его же словами: «…открывают диалектическую арену для борьбы, где всякий раз побеждает та сторона, которой позволено начать нападение, а терпит поражение та, которая вынуждена только обороняться. Поэтому вооруженный рыцарь, все равно ратует ли онза доброе или дурное(курсив наш. — Авт.), может быть уверен в победе, если только заботится о том, чтобы иметь привилегию нанести удар последним…».[3]

Учение Канта вряд ли может быть опровергнуто. Оно навеки вошло в наше мышление. Современный человек, и не зная того, в своей «частной» философии стихийно оказывается в большой мере кантианцем. Парадокс, однако, состоит здесь в том, что несмотря на всю неопровержимость, доктрина эта не делается оттого более верной. Она остается справедливой в одной определенной сфере, сфере чистого, изолированного от «вещей в себе» разума. Этот разум всегда действует лишь в эту сторону, он не в силах проникнуть в суть вещей, он заключен в системе своих собственных данных, в поверхностном мире явлений. Кант не допускает возможности трансцезуса, выхода в мир ноуменальный, не допускает возможности сверхчувственного постижения глубины бытия. Другими словами, здесь имеет место принципиально безрелигиозное сознание.

Антиномизм чистого, атеистического разума является поэтому общечеловеческим в той мере, в какой человечество утрачивает религиозные истоки и переходит на позиции так называемого научного знания. Почему именно в России этот антиномизм дал такую неожиданную вспышку — это требует безусловно специального исследования. Но наличие связи с историей русского атеизма совершенно очевидно. Русские люди (и во главе их русская интеллигенция) зашли в своей атеизме дальше, чем любая другая, самая легкомысленная нация. Атеизм русской интеллигенции действительно был верой наизнанку. Уверовав в Канта, русский интеллигент решил, что легко обойдется теперь без Бога. Еели, однако, развить дальше намек о лакействе русской интеллигенции и о «достоевщинке», то можно достаточно хорошо понять и логику последующего разворота событий. Ударившись в атеизм, русская интеллигенция, и впрямь, точь-в-точь как Смердяков, решила, что «…коли Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно тогда ее вовсе!». Результат этой смердяковской интеллигентской дедукции слишком хорошо известен — это кровь миллионов, это террор, это гибель русской культуры!

Если сегодня интеллигенция не отвергает добродетель совершенно, то лишь потому, что на опыте знает, что добродетельный человек лучше разбойника, с ним безопаснее жить бок о бок, и что, следовательно, невыгодно призывать к анархии и произволу, хотя, конечно, в случае нужды можно и добродетелью поступиться. Произвол и так ненавидят не из-за его безнравственности, а из-за того, что слишком от него уже устали. На самом деле устойчивых моральных принципов нет. Нет различия добра и зла, все «относительно», по мнению русской интеллигенции. Хорошо зная себя, свои слабости, сегодняшний русский интеллигент готов «понять и извинить» что угодно. Он оправдывает предательство, доносы, пасквильные статьи в газетах, написанные его знакомыми, ложь в публичных выступлениях. Громя на собраниях отступников, интеллигент возвращается домой и компенсирует себя, издеваясь в своих четырех стенах над теми, с кем только что был заодно, но кто менее интеллигентен на его взгляд. Сам он вступил в партию потому, что «в партии необходимо увеличить процент порядочных людей». Но в глубине души он сомневается, не должна ли она быть судима, как судима была гитлеровская партия? Но, с другой стороны, как судить всех этих людей, с такими открытыми лицами, примерных мужей и гостеприимных хозяев? И кроме того, «ведь если не они, то на их место — какие-то другие, менее интеллигентные, менее порядочные»! Партийная книжка жжет интеллигенту грудь, но он не знает, как выбраться из этого порочного круга.

Проблема и в самом деле часто представляется как будто неразрешимой. Сама формулировка категорического императива — поступай так, как если б правило, по которому ты совершил свой поступок, посредством твоей воли могло стать всеобщим законом — позволяет дать в современных условиях любую многосмысленную трактовку любому действию. Психологизм нашего века снимает здесь возможные преграды тем, что каждый уверен, что уж его-то намеренья во всех случаях самые благие, и если б все были таковы, каков он, и руководствовались такими же намерениями, то и действительно общий результат был бы великолепен. Но это-то и порождает практику двойного сознания. Ввиду этой апории представляется, что и вообще проблема выбора меж добром и злом неразрешима, когда акту выбора уже предшествует какое-то прошлое, особенно внелично-историческое прошлое. Классический образец такого рода мнений дают слова Юрия Андреевича Живаго в романе Пастернака: «Я сказал А, но не скажу Б. Я признаю, что да, без вас Россия погибла бы, но вы пролили столько крови, что все ваши благие мечты…» и т. д. Он говорит это, но далее, по истиннейшей из логик, логике гениального художественного произведения выходит, что кто сказал «А», на самом деле все-таки должен сказать и «Б». А кто не хочет этого говорить, тот уходит из жизни. Даже если «А» за него сказали другие, а сказать «Б» предоставлено в некотором диапазоне. Иными словами, история, предшествующие акты выбора, как будто ограничивают следующий выбор, ставя индивида в такие рамки, где он вынужден выбирать лишь из некоторого набора, притом весьма относительные ценности. Вследствие чего, человек и не может определиться, не знает, что хорошо, а что плохо. «Да, большевики — это не хорошо, но, с другой стороны, без них Россия все равно бы погибла. Значит, в их явлении была какая-то закономерность, а раз так, то…»

Вся сложность, по-видимому, в том и состоит, что деление в анализе следует проводить здесь не через категории «добра» и «зла» непосредственно, а через категории «свободы» и «необходимости». Разумеется, с тем, чтобы выйти в конце концов к добру и злу. Это так постольку, поскольку то, что произошло в России — а отчасти, кажется, к этому идет дело и во всем мире, во всяком случае миру грозит, — это трагедия добровольного отказа от свободы. Трагедия, предуказанная в «Великом инквизиторе». Когда человек отказывается от Бога, и, следовательно, от свободы — ибо «где Дух Господен, там Свобода», — он тем самым избирает своим принципом — необходимость. Становится исповедником, или, что в данном случае то же самое — рабом необходимости. И вот тогда-то именно она, эта необходимость, и избавляет его от нужды выбирать между добром и злом, избавляет от ответственности, снимает вину за содеянное. Уж не он выбирает, но выбирает за него она, он лишь вынужден следовать необходимости, он поставлен перед необходимостью, поставлен в такие условия. Отказываясь от своей свободы, человек отказывается тогда и от собственной личности, он перестает видеть в себе довлеющую самой себе ценность и — что бы он не думал о себе! — становится лишь звеном в родовой цепи, лишь мостиком для следующих поколений, лишь элементом — необходимым, конечно, но элементом — в системе.

Отсюда и проистекает та философия служения общей пользе, философия идеального функционирования элемента в системе (особенно в сугубо интеллигентском варианте «просветительства»).

Рассуждение об общей пользе осталось любимейшим рассуждением русского интеллигента. Им он успокаивает свою совесть, растревоженную очередным компромиссом. С его помощью он оборачивается к миру вторым своим лицом, оставляя временно свой пессимизм и заставляя себя верить в конечное торжество разума. Подлинная корыстная мотивация поступков идеально маскируется при этом, настоящие стремления быстро и накрепко забываются. Ситуация в точности совпадает с ситуацией при анализе сексуальных влечений. Возражения или попытки нарисовать истинную картину вызывают бурный протест, агрессивную реакцию, желание противоречить, обиду. Как же, тот, кто не понимает необходимости такого поведения, его полезности для общества, его мудрости, тот «экстремист», «большевик наизнанку», «вообще не очень умный человек». Он хочет, чтобы все снова повторилось, он мешает, ему мало крови… Он не понимает, что сейчас возможно только медленное улучшение, улучшение в первую очередь через распространение знания, через постепенное просвещение живущих в условиях недостаточной информированности людей.

Под знаменем просвещения на Руси, начиная с Петра, творилось много чудес. В настоящее время «просветительство» в его чистом виде выступает особенно в искусствах и гуманитарных науках. Именем просвещения создаются все эти поразительные произведения, внешне верные букве коммунистической идеологии, в которых внимательному глазу за нагромождениями словесной шелухи предлагается выловить одну-две куцые крамольные мыслишки. Авторы простодушно уверены, что, обманывая цензуру многократным славословием, они совершают гражданский подвиг, они надеются, что эти «тайные» мысли их и будут семенами долгожданного просвещения. Поэтому доблестью считается употребить в любом — самом бранном! — контексте фамилию запрещенного философа, изложить под маркой критики какую-нибудь неправоверную концепцию. Чаще всего, к сожалению, все это самообман. Крамольность эта обычно ничтожна. Заметить слегка отличающийся от официозного оттенок суждения почти не представляется возможным. Написанная как будто блестяще, точным отработанным языком статья или книга — «нечитабельна» и вызывает гнетущее впечатление. Точно так же любая пьеса, любой кинофильм, любая поэма. Лишенные возможности настоящего воплощения, творческие усилия уходят на достижение формальных эффектов: безупречных со стороны формы, но пустых, выхолощенных по содержанию произведений. За этими бесплодными занятиями оскудевают способности, мельчают таланты. Спустя несколько лет художник или мыслитель, добившись порою внешнего успеха, накопив часто незаурядные по мировым стандартам профессиональные знания, обнаруживает, что неспособен уже что-то сказать свое, оригинальное, значительное, что обречен до конца дней своих говорить этим примитивным при всем его блеске языком, обсасывая чужие концепции, популяризируя чужие открытия.

Примечательна одна особенность современного интеллигентского просветительства. Прежнее просветительство шло сверху вниз. Элита, в лице самого государя и приближенных, просвещала нацию, интеллигенция просвещала народ. Порядок был более или менее естественным. Нынешний интеллигент просвещает либо своих сотоварищей, таких же интеллигентов, от которых он почему-нибудь оторвался вперед, либо даже льстит себя надеждой просветить саму государственную власть, начальство! Он полагает, что там наверху и впрямь сидят и ждут его слова, чтобы прозреть, что им только этого и не хватает. Он надеется облагородить их, потихоньку ввести в их обиход новые понятия, прежде всего о праве, о законе, о других возможных стилях управления. Мысль о просвещении народа отошла на задний план, хоть вслух и не отрицается. Просветительство, таким образом, идет снизу вверх. Интеллигенция стала похожа на мужика, верившего, что барин добр, но управляющий обманывает его и нужно лишь, чтобы он узнал правду.

Указанное нарушение нормального порядка вещей вскрывает некоторую важную подробность, которая во всяком просветительстве затушевывается и тем более существенна в просветительстве сегодняшнем. Просветительство обычно рядится в одежды бескорыстной заботы о ближнем. Некто, обладающий избытком знаний, якобы великодушно делится ими со своими ближними, со своими малыми братьями, одаряет их. Но бескорыстие это лишь кажущееся. Всякое просветительство самым теснейшим образом связано с идеями об исправлении нравов. Даже более того: с идеями о спасении, посредством исправления нравов. За просветительством всегда прячется надежда секуляризованного человека, что отвлеченное знание спасет мир от хаоса. А параллельно этой надежде — леденящий душу ужас перед хаотической звериной природой падшего человека. Просветительство поэтому лишь изящный занавес, прикрывающий этот отвратительный страх, лишь заклятие; по сути дела, магическая знаковая система, позволяющая обойти, не назвать таящееся поодаль чудище. В просветительстве мало истинного света;если б мы были честнее, нам следовало бы подыскать этому комплексу аффектов другое обозначение. Немецкое нейтральное «культуртрегерство» было б здесь и то уместнее.

И уж русской интеллигенции в первую голову надо было бы спросить себя: откуда у нее такая уверенность, что именно этим путем придет спасение? Ведь, казалось бы, ясно, что просветительство может быть только добавочным моментом, поскольку оно лишь распределяет уже созданные блага, но не создает новые. Просветительство решает распределительную задачу. Вера в просветительство напоминает наивную веру коммунистов, что жилищную проблему можно легко решить, если занять особняки и квартиры, выгнав их немногочисленных сравнительно прежних владельцев. «Уже теперь, — пишет Ф. Энгельс, — в больших городах достаточно жилых зданий, чтобы тотчас помочь действительной нужде в жилищах при разумном использовании этих зданий. Это осуществимо, разумеется, лишь посредством экспроприации теперешних владельцев и посредством поселения в этих домах бездомных рабочих, живущих теперь в слишком перенаселенных квартирах. И как только пролетариат завоюет политическую власть, подобная мера, предписываемая интересами общественной пользы, будет столь же легко выполнима, как и прочие экспроприации и занятия квартир современным государством».[4] Экспроприируем и расселим! — весь кошмар советских коммунальных квартир, советского быта зиждется на этой идее, руководствуясь которой, за сорок лет были построены считанные единицы жилых домов, а перенаселенность квартир, безусловно, и не снилась рабочим во времена Энгельса. Все сегодняшние просветители прошли через этот опыт. Как будто бы можно и удостовериться.

Так нет же, из поколения в поколение передается жалкая идейка, упование слабых духом, измельчавших людей. Их энергия куда-то растворилась, им легче заниматься просветительской уравниловкой, чем идти вперед, в неисследованные высоты. Они не хотят брать на себя ответственности сказать что-то свое, новое, построить что-то, они лгут самим себе, изворачиваются, притворяются скромными. Они живут в призрачном мареве этих «скромных» надежд и дешевых подсоветских соблазнов.

Вся история интеллигенции за прошедшие полвека может быть понята, как непрерывный ряд таких соблазнов, вернее, как модификация одного и того же соблазна, соблазна поверить, что исправление нравов наконец свершилось, что облик Советской Власти начал меняться, что она изменила своей бесчеловеческой сущности. Все эти годы, с самых первых лет, интеллигенция жила не разумом, не волей, а лишь этим обольщением и мечтою. Жестокая действительность каждый раз безжалостно наказывала интеллигенцию, швыряла ее в грязь, на землю, разочарования были такой силы, что, казалось, от них никогда не оправиться, никогда снова не суметь заставить себя поддаться обману. Но проходило время и интеллигенция снова подымалась в прежнем своем естестве, легковерная и легкомысленная, страдания ничему не научили ее.

Для полноты списка надо начать описание исторического советского пути интеллигенции с революционного соблазна, соблазна стихии, борьбы, крушения старого, соблазна «музыки революции». «Всем сердцем, всем телом, всем сознанием — слушайте Революцию» (Ал. Блок). Эта музыка была, как известно, оплачена кровью, реками крови. Интеллигенция поняла, как страшно она заблуждалась, только тогда, когда и крови уже не стало ни в ком, и некому было уже играть и некому слушать.

Вслед за тем, немедленно, к 1920 году возникает надежда, что за прекращением начавшей утихать как будто бойни, утихнет и сама Власть. Это соблазн «сменовеховский», соблазн таганцевского заговора. Расчет на так называемое «термидорианское» перерождение большевизма. Во Французской революции, вслед за террором Конвента, установилось умеренное республиканское правление, водворившее законность и порядок. Считалось, что такова же будет эволюция Советской власти. Подавление кронштадтского матросского мятежа рассматривалось как первый шаг на этом пути. Сюда же вплотную примыкает по времени и НЭП, который поэтому можно не рассматривать отдельно. Когда приблизительно к 27-му году НЭП неожиданно кончился, интеллигенция была сильно разочарована, но не предвидела еще, что грозит ей впереди.

После некоторого спада, вызванного неопределенностью обстановки, вместе с началом индустриализации и коллективизации, примерно к 1930-му году, возникает новое искушение. Интеллигенция старается поверить, что кровь и смерть, разруха и голод были недаром, что в новой, очистившейся в страданиях России, воцаряются, наконец, счастье и разум. Интеллигенция хочет поверить, что народ снова был прав, что правы были большевики все это время, наперекор всему ведя страну известной им дорогой, интеллигенция же, как всегда, заблуждалась. Этот соблазн можно назвать социалистическим. Хотя в опустевших деревнях голодали, по дорогам бродили толпы нищих, население страны не увеличивалось, а лагеря наполнялись первыми миллионами зэков, но верхушку интеллигенции уже подкармливали, и, трусливо закрывая глаза на правду, она убеждала себя, что вскоре и вся страна заживет также. «Ты рядом, даль социализма!» — это упоенное восклицание поэта, всю свою дальнейшую жизнь употребившего на то, чтобы смыть с себя позор этих строк, достаточно характеризует интеллигентскую философию той эпохи. Наваждение окончилось на этот раз страшным 37-м годом. Все живое было уничтожено, нация снова стала нацией рабов. Человек, низведенный до скотского состояния, не мог ни говорить, ни чувствовать. Лишь страх, животный страх владел им. Человек ощущал себя червем, он заползал в щель, он вытравлял из себя все человеческое, равняясь на последнего мерзавца. Страх был непереносим. Казалось, нельзя дольше терпеть, казалось, сама земля не вынесет больше этого. И все же, почти не ослабевая, это продолжалось до самого июня 1941 года, до начала войны.

Интеллигенция встретила войну с облегчением и радостью. Интеллигенту и сейчас приятно вспомнить о ней. Ощущение трагедии народов лишь обостряет его чувства, делает их полновесней. Он говорит, конечно, о горе матерей, о страданиях жен, о материальном ущербе. Но за всем этим легко проглядывает восторг и веселье тех лет. Интеллигент снова был при деле, он снова был нужен своей земле, он был со своим народом. Неважно стало: кто правит этим народом, с чьим именем на устах он идет умирать; неважны стали все моральные проблемы, могла успокоиться совесть, можно было ни о чем не думать. Зло опять было где-то вовне, интеллигент опять видел перед собой эту цель — уничтожить зло, интеллигент опять становился спасителем человечества. С оружием в руках он чувствовал себя впервые после всех унижений сильным, смелым, свободным. Он надеялся, что и по возвращении это чувство не покинет его, что Советское государство, которого он снова стал полноправным гражданином, это государство, пройдя через огонь войны, совершив великий подвиг, преобразится…

Ответом был торжествующий сталинский византинизм, процессы борьбы с космополитизмом и новые волны арестов. Машина крутилась. Рабовладельческому государству нужно было восстанавливать и развивать свое хозяйство. Хотя теория и опровергла экономичность рабского труда, даровой труд все равно казался выгоден. Контингенты пленных немцев и вернувшихся из плена русских не могли удовлетворить растущих запросов промышленности. Привыкнув питаться человечиной, система не терпела уже другой пищи. Аппетиты росли… Это было время, когда интеллигенция, еще не вся, но в лице лучших своих людей, впервые преодолевая страх, задумалась. В лагерях, в трущобах коммунальных квартир у нее нашлась возможность подумать.

Вряд ли, однако, в условиях сталинского тоталитарного террора ей удалось бы довести свои помыслы до исполнения. На помощь пришло время. За смертью Сталина, система сама собой пошатнулась сверху донизу так, словно она держалась им одним и теперь неминуемо должна распасться. Интеллигенция ликовала. Начиналась оттепель. Снова, в который раз, забыв кто она и где она, интеллигенция верила, что за оттепелью недалеко уже весна и лето. Она снова не захотела трезво оценить ситуацию, приготовить себя к долгой и трудной борьбе, снова рассчитывая, что все произойдет само собой. Скорее всего, правда, она и не могла бы бороться. За тридцать с лишним лет она отвыкла работать, поглупела, была больше стадом, чем единством… Неудивительно, что в удел ей достались опять сначала надежды, а потом палки. Финал интеллигентской оттепели был в октябре 1956 года в Венгрии. Хрущевские культурные погромы окончательно придали интеллигенции тот вид, который имеет она сегодня.

Некоторый минимум свободы, что дала интеллигенции Власть в эти годы, произвел благоприятное действие. Интеллигенция посвежела и несколько окрепла. Она наверстала отчасти упущенное, ликвидировала в какой-то мере зиявшие пробелы в своем образовании. Она возобновила некоторые культурные традиции. Она осмелела до того, что стала порой подымать голос, отвергая предписываемые «нормы», стала фрондировать и в двух-трех случаях даже выступила открыто против власти. Интеллигенция знает теперь, какой должна быть Советская Власть и надеется внушить это знание самой власти. Она почувствовала к себе уважение, и как всегда, немедленно предалась очередным иллюзиям. Мы живем в самый разгар этого нового соблазна. Соблазна, как он уже был назван выше, просветительского, или — поскольку он является также идеологией технической и научной интеллигенции — соблазна технократического. Это не прежняя «святая» вера в прогресс, но надежда, что зло может быть остановлено при помощи научных методов управления, планирования, организации и контроля. Свобода необходима потому, что подавление свободы мешает развитию производительных сил, что в свою очередь необходимо для того, чтобы спасти все возрастающее в численности человечество от голода и, в конечном счете, самоуничтожения. Благоденствие настанет вместе с внедрением в народное хозяйство кибернетики и научных методов. Современное государство — это гипер-система; для того, чтобы она нормально функционировала, нужны адекватные по сложности системы управления и контроля. Вот вкратце лозунг современной технократии…

Итого, с 1909 года было шесть соблазнов. Соблазны революционный, сменовеховский, социалистический, военный, соблазн оттепели и соблазн технократический или просветительский. Таковы направляющие извращенной интеллигентской духовности. Здесь надо отметить одно важное обстоятельство. Во всех этих устремлениях, образующих рациональную основу соблазна, самих по себе взятых, нет ничего плохого. Хороши демократические, правовые движения, никак не может быть осужден патриотизм, просветительство необходимо, как необходимо внедрение научных методов и хорошо организованного контроля в управлении хозяйством. Соблазнами эти устремления становятся лишь постольку, поскольку в них ищут легкого решения, поскольку через них хотят уйти от сложности, поскольку ими оглупляют самих себя. И вот тут-то и не следует думать, что эти соблазны, именно в качестве соблазнов, преодолены, изжиты интеллигенцией. Нет, они лишь отодвинуты на задний план, так как изменилось время. Но внутренняя их ложь не понята, жива и, едва только представится подходящий случай, снова покажет свою силу. Поэтому наряду с приведенной хронологией можно дать их существующими единовременно. Тогда обнаружится следующее распределение. 1 — Соблазн «музыки революции» существует в своем первозданном виде. Помимо того, что интеллигенция романтизирует прошлое, героику гражданской войны, походов, она, как уже говорилось выше, по-прежнему неравнодушна к словам «крушение», «распад», «скоро начнется» и т. д. — для нее по-прежнему это слова-символы. Без этого интеллигенция перестала бы быть интеллигенцией. 2 — Соблазн сменовеховский — это нынешний «демократический» соблазн, т. е. вера, что Россия осознала, наконец, идею права, и теперь сравнительно нетрудно претворить эту идею в жизнь. 3 — Соблазн социалистический. Этот соблазн постоянно возникает у интеллигента, как искушение поверить, что происшедшее было необходимо. 4 — Соблазн, названный военным, выступает в сложных ситуациях современной жизни, как соблазн квасного патриотизма. Он смыкается в этом качестве с искушениями национал-социализма и русского империализма. 5 — Соблазн оттепельный.

Как и революционный соблазн, он живет в тайниках интеллигентского сознания всегда, в виде надежд на перемены. По сравнению с революционным соблазном, он боязливее, сентиментальней. Крушение все же пугает теперешнего интеллигента, но перемен он ждет с нетерпением, и, затаив дыхание, ревностно высматривает все, что будто бы предвещает эти долгожданные перемены. Наконец, 6 — Соблазн технократический, также пока остается самим собою.

 Отправлено: 04.07.17 16:58. Заголовок: Это технократическое..

Это технократическое, последнее по счету увлечение окончательно свидетельствует, повторяем, что до настоящего прозрения интеллигенции еще далеко. Интеллигенция видит сейчас только одно: что успех технократической идеи возможен, что партия, власть как будто сама идет ей навстречу, принимая реформаторские планы. Власть тоже попалась как будто на удочку очередной утопии. Им обеим рисуется уже в розовой дымке работающее в режиме хорошо налаженного механизма государство, в котором исключены произвол и «волюнтаризм». Интеллигенция не желает видеть только того, что Зло не обязательно приходит в грязных лохмотьях анархии. Оно может явится и в сверкающем обличье хорошо организованного фашистского рейха. Оно не падет само по себе от введения упорядоченности в работу гигантского бюрократического аппарата. От внедрения вычислительных машин этот аппарат не станет более человечным. Наоборот, еще четче, еще хладнокровней он сможет порабощать своих подданных, еще совершеннее будет угнетать другие народы, еще надежнее держать мир в страхе. Зло никогда не падет само. Оно будет принимать самые изощренные, тонкие формы, цивилизуясь, будет идти на какие угодно уступки. Но никогда не утратит тождества с самим собою, не допустит себя перейти за грань, где начинается человеческое. Чешские события показали это, кажется, довольно ясно. Нельзя малодушно и лениво отдавать случаю дело собственного спасения. Нельзя надеяться победить Зло лишь внешними средствами, техническими средствами. Нельзя надеяться спустить все на тормозах. Нельзя надеяться всерьез на конвергенцию.

Что же изобретет русская интеллигенция? Чем еще захочет она потешить Дьявола? Для ровного счета ей остался, по-видимому, еще один, последний, седьмой соблазн. Больше одного раза земля уже не вынесет. Она не стерпит такого нечестия. Будет ли это новый русский мессианизм, по типу национал-социалистического германского, восторжествует ли технократия, или дано нам будет увидеть новую вспышку ортодоксального сталинского коммунизма? Но чем бы это ни было, крушение его будет страшно. Ибо сказано уже давно: «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, чрез кого они приходят» (Лук. 17,1).

1969

Вестник русского студенческого христианского движения, № 97, Париж — Нью-Йорк, III. 1970

Журнал «Вопросы философии», 1989, № 9

Печатается по рукописи, предоставленной вдовой автора, Е. В. Мунц

[1] Кстати, именно поэтому справедливо утверждение, что многие талантливые русские люди, Толстой, Достоевский, та же Марина Цветаева, не были интеллигентами, хотя элементы интеллигентщины, конечно, были и у них.

[2] Понятие «принцип двойного сознания» взято нами из фантастического романа Дж. Орвелла «1984», где содержание принципа раскрывается, например, на трех лозунгах победившей партии: «Мир — это война», «Свобода — это рабство», «Любовь — это ненависть». На этом же строится и сюжет романа: люди и знают и не знают правду.

[3] И.Кант. Сочинения. Т. 3, с. 401.

 Отправлено: 09.07.17 20:42. Заголовок: Парамонов Б. Интелли..

Парамонов Б. Интеллигенция // Век XX и мир. 1994. – №11-12. – С. 24-28.

В "Российской газете" летом 1994 г. был опубликован фарсовый документ - обширная статья под заголовком "Россия жаждет идеала"; автор - Борис Миронов, тогда еще государственное лицо: председатель Комитета Российской Федерации по печати. Чиновник, говорящий об идеалах, - это Фамусов, выступающий в роли Чацкого. Но Миронов ловко играет со словом "идеология", он переделывает его в "идеАлогию". Получается, что нынешняя разнузданная пресса лишила россиян идеалов.
Когда о морали, духовном кризисе, шкале ценностей говорит вчерашний номенклатурный большевик да еще церковь сюда приплетает, смесь получается, конечно, дурно пахнущая, но в общем-то удивляться тут нечему: давно известно, что на этих людях пробы ставить негде. Но ведь вот что интересно: то же самое и теми же словами говорят люди, которые вчера действительно были в оппозиции большевизму. И у этих подлинных борцов с режимом можно обнаружить тот же идейный комплекс: представление о том, что нынешний кризис в России объясняется прежде всего утратой идейно-нравственных ориентиров, отталкивание от прагматических подходов и делячества, призыв к национальному и всякому иному единству, к самоотверженности и бескорыстию. Перечисляю только тех, высказывания которых попались мне в той пачке российских газет, что и статья Миронова, - Солженицын, Зиновьев, Максимов, академик Лихачев... Вот, к примеру, слова Александра Зиновьева в одном из его бесчисленных интервью: "Разве время сейчас думать - кто выше, кто ниже, когда речь идет о жизни и смерти народа, страны! Когда все зависит не от самоутверждения, а от степени самоотверженности!.. Все зависит от того, в какой мере русский народ способен породить сознательную, принципиальную, жертвенную, организованную политическую силу".

Общий знаменатель этих и подобных высказываний - морализм и призыв к сверхличным целям, что в общем-то одно и то же. Считается, что гибнет страна и спасти ее можно только коллективным, соборным усилием всей нации. Какое-либо индивидуальное целеполагание заранее объявляется порочным, более того, как раз в этом индивидуальном, индивидуалистическом разбегании усматривается причина нынешних несчастий.
Такие жалобы давно известны, и меня сейчас другое интересует: почему так совпадают мнения и страхи вчерашних диссидентов и сегодняшних номенклатурных чиновников? Ответ вроде бы лежит на поверхности: у одних это искренняя боль, а у других фальшивый маневр, и цель у первых - спасение России, а у вторых - сохранение начальственного кресла, самой возможности начальствования. Я, однако, предлагаю задержаться на подобных совпадениях - и еще раз взглянуть на источники интеллигентской духовности, бескорыстия и морализма.
У Чехова в одном его письме есть слова о том, что притеснители интеллигенции выходят из ее же рядов, так что нечего ей жаловаться на посторонние, чуждые и враждебные силы. Эти слова можно понять чисто формально: мол, правительственный чиновник высокого ранга тоже человек с высшим образованием, а значит, интеллигент. Но тут нам возразит академик Лихачев, для которого интеллигентность - не цензовое, так сказать, качество, а душевный настрой, определяемый опять-таки моральной обеспокоенностью, больной совестью. В интервью "Российской газете" Д.С.Лихачев в очередной раз дает соответствующее определение: "Интеллигент - это особый склад психологии, поведения, навыков общения, наконец, мышления. Это система этических норм, те самые высокие нравственные качества, о которых столько пишется, но которые никто по-деловому всерьез не воспитывает ни в детском саду, ни в школе, ни в институте, хотя там, наверное, подобным воспитанием заниматься поздновато".
Ну, а коли в институте делать из человека интеллигента поздновато, значит, бюрократ, закончивший вуз, - не интеллигент. С этим разобрались. Но все-таки так просто пройти мимо слов знатока вопроса А.П.Чехова не хочется: что-то все-таки он имел в виду конкретное, говоря о внутреннем сходстве интеллигенции и ее угнетателей.
Тут хочется вспомнить сборник "Вехи", в котором С.Л.Франк написал знаменитые слова: русский интеллигент не любит богатства. Как видим, с сегодняшней ситуацией это совпадает один в один: корысть обличают все из перечисленных. Правда, в бескорыстие начальника печати не сильно верится. Но вот что объединяет нынешних номинально демократических бюрократов с нынешними бескорыстными интеллигентами: и те, и другие, похоже, не любят свободы. Так что модифицируем афоризм веховца: не только богатства не любит русский интеллигент - но и свободы.

Цитировавшееся уже выступление академика Лихачева в "Российской газете" снабжено заголовком: "Не бывает демократии без нравственности". Когда о духовных ценностях говорит правительственный цензор, вспоминается розановское: я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Но когда читаешь моральные обличения, исходящие от Лихачева и Солженицына, вспоминаются слова капитана Шотовера из пьесы Бернарда Шоу "Дом, где разбиваются сердца": "Старики - народ опасный. Им безразлично, что будет с миром". Это я к тому говорю, что нужно жить не чужим авторитетом, а собственными соображениями.
Собственные же соображения настоятельно диктуют иную - противоположную, неинтеллигентную - линию поведения. Ситуация свободы требует ориентировки на самодеятельность, взывает к индивидуальной инициативе. Ситуация такова, что в ней не может быть никакого коллективного спасения. Ведь борьба с коммунизмом и шла за то, чтобы дать людям шанс устроить собственную судьбу собственными силами. Солженицын же, не успев приехать, заявляет, что Гайдар с компанией разорил народ вместо того, чтобы его спасать; получается, что спасение народа и есть функция власти; но это и есть, это и был коммунизм - патерналистский режим, доведенный до Геркулесовых столбов бессмыслицы.
Грубый, но простой и, надеюсь, доходчивый пример: если сейчас почти все уже поняли, что России никак не подняться, коли она будет думать одновременно об Узбекистане или даже о Донбассе, то следующим шагом на пути такого просвещения будет мысль: а я сам не поднимусь, если буду при этом думать о России.
Это мышление в той же методологии, по тому же образцу. Говоря в философских терминах, требуется переход от реализма к номинализму (реализм - в старинном, схоластическом смысле, ничего общего не имеющем с современным понятием о реальности; номинализм же - это представление о бытии, центром и единственной реальностью которого выступают единичные субъекты, не знающие над собой никаких сверхличных реалий).
И ведь самое интересное в том, что такой способ бывания, образ жизни, манеру поведения уже усвоили себе очень многие российские граждане. Печать уже говорит, что главным политическим сдвигом в России является уход обывателя от политики, утрата к ней интереса, отказ от надежды, что тебе кто-то поможет, кроме тебя самого. Тут и кроется спасение: на огородах, а не на митингах; на садовых, а не на избирательных участках. Масса, глыба российской жизни разбивается на индивидуальные осколки: говоря в тех же схоластических терминах, исчезают универсалии, которые "прежде вещей".

А властители дум - вчерашние, добавим, властители - продолжают дуть в ту же дуду и предлагают "испытанный" рецепт поведения: отрешиться от эгоизма и идти спасать Россию. Мы поймем, в чем тут дело, почему умные люди (а кто же будет отрицать, что Солженицын, Лихачев, Максимов и даже Зиновьев умные люди) так отстали от жизни, настолько утратили новое ее ощущение, непосредственный контакт с ней, если увидим за этим идеализмом определенный интерес.
Представление о том, что в жизни бывают мотивации, исходящие не только из идеалов, но также из интересов, и понимание законности последних - уже само по себе относится к несомненным достижениям новейшей русской истории. И мы ставим вопрос: каков глубинный мотив интеллигентского идеализма, какова, так сказать, корысть, таящаяся за всеми проповедями бескорыстия, самоотверженности и альтруизма?
Корысть не личная, конечно, а - классовая. Интеллигенция ныне не востребована - в качестве духовного учителя и морального наставника, интеллигенция как класс. Книги продолжают издавать, но нет в них прежнего авторитета. А писатель, как было сказано Солженицыным, и всегда был в России вторым правительством. Вот в чем дело: власть утрачена, а не гонорары, и сладчайшая из властей - духовная.
Тут, конечно, требуется оговорка. Нужно уточнить термин "интеллигенция", говоря об этих невостребованных авторитетах. Здесь я следую трактовке, данной в сборнике "Вехи", но можно вспомнить и афористическую формулу Г.П.Федотова: интеллигенция - это группа людей, объединенных идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей. В советской модификации типичными интеллигентами будут так называемые шестидесятники, дети ХХ съезда, как любили они одно время себя называть. Эти люди составили ударную силу горбачевской перестройки, они и разрушили коммунизм, что им, конечно же, зачтется. Строят уже другие - такие, как Гайдар. Гайдар ни в коем случае не интеллигент, он спец, эксперт, техник-прагматик; ни в коем случае не идеолог, каковы все, так сказать, мундирные интеллигенты. Интеллигенция - это, согласно тем же "Вехам", идеологи-моралисты, профессиональные народолюбцы и профессиональные же оппозиционеры - люди, не желающие и не способные брать власть, другими словами, ответственность.

Но есть власть и власть. Существует в России, помимо правительственной, и другая власть, по крайней мере существовала и только ныне утрачивается: власть слов, вот это моральное превосходство людей не делающих, а говорящих. Считалось, что начальство в России властвовало, а интеллигенция состояла в вечной оппозиции. В действительности все было гораздо сложнее: интеллигенция по существу и создала в России идеократический режим, узник Петропавловки Чернышевский привел к власти Ленина. Социально-психологически и культурно интеллигенция в России выполняла функции того духовно-авторитетного в европейской истории слоя, который Ницше назвал жречеством.
Кто такие жрецы у Ницше? Это не только официальные церковники, но и всякие люди, претендующие на духовный авторитет, - философы, например, или даже поэты. Последний случай - совсем уж русский: как тут не вспомнить еще раз знаменитые слова Солженицына о писателе, всегда бывшем в России вторым правительством. Крайне важно, что во всех подобных случаях духовный авторитет институализируется как социальный статус, так сказать, миссия становится профессией. И если строго придерживаться терминологии Ницше, то придется сказать, что жречество - специфический способ реализации воли к власти; психологизируя же проблему (к чему и призывал Ницше), можно сказать, что это путь самореализации: человек, не способный стать царем, становится жрецом. Но каждому властителю нужны подданные, каждому пастырю - пасомые. Вот тут и начинается, по Ницше, злокачественность жречества: в качестве пасомого стада жрецам нужны несчастные.
Дело в том, что жрецы - носители аскетического идеала. Ведь они претендуют на духовную власть, а духовность отождествляют со слабостью, с телесной или даже бытийной немощью, со всяческим несчастьем, нехваткой, недостачей и нуждой. Они из нужды делают добродетель, отождествляя немощь с духовностью: это и есть генеалогия морали у Ницше. Еще раз: жрецы не столько помогают несчастным, сколько сами нуждаются в них как предлоге и мотивировке собственного существования. Им требуется зафиксировать несчастье как норму бытия.
Тут нужно, конечно, процитировать самого Ницше. Возьмем хотя бы эти слова из книги "Антихрист": "...надо сделать человека несчастным - вот во все времена логика жреца... Вы уже угадываете, что, согласно этой логике, появилось вслед за тем на свет, - "грех"... Понятия "вины" и "кары", весь "нравственный миропорядок" - все это придумано как средство ... против отделения человека от жреца. Нельзя, чтобы человек выглядывал наружу; надо, чтобы он всегда смотрел только внутрь себя; нельзя, чтобы он умно и осторожно вглядывался в вещи, не надо, чтобы он вообще замечал их: пусть он страдает! ... И пусть страдает так, чтобы поминутно испытывать потребность в жреце... Долой врачей! Нам нужен Спаситель!"

Вот он и явился - спаситель: как Солнце, поднялся с Востока. Именно так подает себя Солженицын. Это удивительно талантливый человек, тончайший эстет, носитель совершенно исключительного чувства стиля. Я почти уверен, что он не читал Ницше, а если когда и читал, то забыл; но он действует в полном соответствии с ницшеанским описанием типа жреца. Как сказал бы Бахтин, он несет в себе объективную память жанра. И что же он сказал, явившись народу? Что народ несчастен и спасет его только духовное возрождение. Духовность в отсутствии хлеба - это и есть фиксация несчастья.
Но Солженицын - только наиболее талантливый, даже гениальный представитель целого слоя, громадного и до сих пор в общем-то авторитетного, - русской интеллигенции. И все, что я старался сейчас сказать, - это критическая оценка и анализ нынешних интеллигентских апокалипсических настроений. Картина гибели России, рисуемая интеллигентами, - это проекция собственного интеллигентского нисхождения, исчезновения интеллигенции как класса, как социально институализированного слоя - ницшеанской касты жрецов. Сегодняшняя истерика интеллигенции - предчувствие собственного конца, а не пророчество о конце России и русского народа. Жрецы не нужны в секуляризованном свободном обществе, строящем комфортную жизнь не только для выдающегося художника Окуджавы, но для всех.

 Отправлено: 23.08.17 23:52. Заголовок: Есть русская интелли..

Есть русская интеллигенция. Вы думали - нет? Есть. Не масса индифферентная, а совесть страны и честь.

Есть в Рихтере и Аверинцеве земских врачей черты - постольку интеллигенция, постольку они честны.

"Нет пороков в своем отечестве". Не уважаю лесть. Есть пороки в моем отечестве, зато и пророки есть.

Такие, как вне коррозии, ноздрей петербуржской вздет, Николай Александрович Козырев - небесный интеллигент.

Он не замечает карманников. Явился он в мир стереть второй закон термодинамики и с ним тепловую смерть.

Когда он читает лекции, над кафедрой, бритый весь - он истой интеллигенции указующий в небо перст.

Воюет с извечной дурью, для подвига рождена, отечественная литература - отечественная война.

Какое призванье лестное служить ей, отдавши честь: "Есть, русская интеллигенция! Есть!"

Андрей Вознесенский 1975

 Отправлено: 24.08.17 00:32. Заголовок: Акунин Б.. Нечеховск..

Акунин Б.. Нечеховская интеллигенция. Короткие истории о всяком разном. — Москва : Издательство АСТ, 2016. — 320 с. – https://vk.com/doc-33375717_437979944

Аркадий Соколов: диалоги об интеллигенции, коммуникации и информации: сб. науч. тр. [Электронный ресурс] / авт.: А. В. Соколов, П. Б. Уваров, Т. Ф. Берестова, Ю. В. Гушул, И. Д. Тузовский; ред.-сост.: Т. Ф. Берестова, Ю. В. Гушул, И. Д. Тузовский. – Челябинск: Челябинская государственная академия куль- туры и искусств. – 2011. – 237 с. – https://vk.com/doc-29526797_142914949

Беккер К. Словарь тактической реальности : Культурная интеллигенция и социальный контроль. / Перев. с нем. – 2002. – https://vk.com/doc32965993_3080725

Дёмин В. Современная интеллигенция и Русская Национальная Идея / 2-е изд. – М. – Омск : Русская Правда, 2003. – 240 с. – https://vk.com/doc-28466229_5536894

Камчатнов А. М. О концепте Интеллигенция в контексте русской культурі // https://vk.com/doc-144484975_444823816

Коростелева О.Т. Субкультура интеллигенции Программа спецкурса и методические рекомендации для студентов факультета социологии. – Барнаул : АлтГУ, 2007. – 17 с. – https://vk.com/doc87548548_171496163

Кувалдин В.Б. Американский капитализм и интеллигенция : историко-социологический очерк. – М. : Наука, 1983. – 365 с. – https://vk.com/doc110106693_446958479

Лейкина-Свирская В.Р. Русская интеллигенция в 1900-1917 годах. – М. : Місль. 1981. – 285 с. – https://vk.com/doc-47963249_148848982

Моррас Ш. Будущее интеллигенции / Пер. с франц. и послесл. А. М. Руткевича. – М.: Праксис, 2003. – 160 с. – https://vk.com/doc5787984_423762960

Нам С.Г. Формирование народной интеллигенции в КНДР (1945-1962 гг.). – М. : Наука, Гл. ред. восточ. лит-ры, 1970. – 111 с. – https://vk.com/doc279881825_448787529

Писарев А. Почему «интеллигенция» против России? – 2014. – 12 с. – https://vk.com/doc94886473_287380431

Сабурова Т.А. Модель мира русской интеллигенции XIX столетия. – https://vk.com/doc81792619_317444182

Степанова О.К. Понятие «интеллигенция» : судьба в символическом пространстве и времени. – 2002. – 23 с. – https://vk.com/doc61729032_56373255

Фадеева Л.А. Кто мы? Интеллигенция в борьбе за идентичность. – М. : Новый
Хронограф, 2012. – 320 с.

Чжоу Энь-лай. Политический доклад на Втором Пленуме Всекитайского Комитета Народного Политического Консультативного Совета Китая 30 января 1956 года. К вопросу о роли интеллигенции : доклад на Совещании в ЦК КПК 14 января 1956 года. – М. : Госполитиздат, 1960. – 78 с. – https://vk.com/doc215828758_381164181 (на обложке книги: Чжоу Энь-лай. К вопросу о роли интеллигенции). – Серия «Библиотечка по научному социализму», вып. 55).

 Отправлено: 24.08.17 00:36. Заголовок: СУДЬБЫ РУССКОЙ ИНТЕЛ..

СУДЬБЫ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ (1925 г.)

Николай Иванович Бухарин

По [1]] поводу речи А. В. Луначарского [2] я могу сделать только одно замечание, имеющее вид некоторого расхождения, как и со многими товарищами нашего марксистского лагеря.

А. В. квалифицирует интеллигенцию, как мелкую буржуазию. Давая такое определение интеллигенции, он видит перед собою только российскую интеллигенцию. Если же мы возьмем не только российскую интеллигенцию, а также и западную, то увидим, как это определение недостаточно.

Прежде всего я должен сказать, что мелкая буржуазия есть постоянно распадающийся класс, который в ходе капиталистического развития исчезает. Между тем есть значительные слои интеллигенции, которые в ходе капиталистического развития не исчезают, но нарастают, которые хотя и являются продуктом прошлого, но вместе с тем продуктом специфически-капиталистическим, которые становятся все нужнее и которых квалифицировать таким образом нельзя [3]. Вот, если вы возьмете последний американский ценз, то увидите, что из всех общественных группировок категория служащих, в том числе высших, растет быстрее всех других [4]. А если возьмете рост доходов, то увидите, что ни одна профессия не имеет такого повышения их, как инженерская. Следовательно, это общая картина. Я беру картину капитализма, который не потрясен, не дезорганизован, который стоит на всех четырех ногах. Тут надо искать основные тенденции капиталистического развития. Существует даже определенный термин, который не в марксистской литературе выдвинут и который имеет все права гражданства: интеллигенцию называют третьим сословием. Ее рост связывают с ростом крупного производства.

Я должен высказать еще одно соображение, которое имеет общетеоретическое значение. Нужно ясно видеть пред собою, что с ростом производительных сил мы имеем не только расширение всего поля материального производства, но с ростом производительных сил мы имеем абсолютное падение роста числа рабочих, занятых в сфере материального труда. В то же время мы имеем в деревне растущий процесс физического труда и труда духовного т. е. чем дальше идет процесс развития, тем больше создаются новые виды интеллектуального труда. Парадоксально выражаясь, можно сказать в известной степени, что максимум развития производительных сил совпадает с исчезновением физического труда. В капиталистическом обществе этот процесс совершенно явственно нам демонстрируется.

Это одно замечание, которое я считал уместным сделать, хотя это ни капли не нарушает нашего согласия с т. Луначарским в общем и целом.

Затем еще одно замечание. У нас очень часто в одну категорию относятся совершенно различные величины, которые между собою мало имеют общего. Так происходит, и с понятием «мелкая буржуазия». Я приведу пример. Если берете попа или псаломщика, что это такое? Совершенно ясно, что с известной точки зрения это — составная часть интеллигенции, но, с другой стороны, совершенно ясно, что между попом, псаломщиком и инженером по социальному положению чрезвычайно большая разница.

Теперь я должен опереться на тот материал, который дал т. Сакулин [5]. Я тоже говорю: давайте говорить начистоту. Вы призывали к искренности.

Я должен сделать первое основное замечание. П. Н. Сакулин в своей речи призывает нас идти не вперед, а назад, как это ни странно. Он выдвинул основное положение такое. Конечно, для представителей власти, господствующей партии, можно дозволить такую роскошь, как политический подход, но если рассуждать по чести, то это в лучшем случае однобокость. Что тут правильно и что неправильно? Правильно то, что нельзя подходить к биологу и все время говорить насчет советской системы. Это было бы глупо. Правильно то, что если мы хотим провести какую-нибудь точку зрения свою собственную или хотим указать метод воздействия, то надо вообще входить в сферу их работы. Если я выступаю на съезде инженеров, то говорю по-одному, на съезде водников — по-другому, в среде крестьян по-особому. Конечно, говорю по-разному не с той точки зрения, что я должен изменять свою политическую линию, но я должен в целях психологического воздействия, в целях смычки учитывать ту обстановку, в которой выступаю. Если я ставлю задачу борьбы, то я должен быть в курсе дела, не барабаня, а действительно понимая все политические и идеологические зацепки, Но дальше следует «но», которое вырастает из маленького в громадное и которое покрывает все.

Когда вы говорите, что нужно подходить к культурному работнику с точки зрения культуры и что особенно нехорошо подходить с политической точки зрения, то тут есть попытка тащить нас назад с завоеванных позиций. Нам надо приучаться изгонять положения, которые к делу не идут, хотя сами по себе благородны. Можно сказать о целом ряде лиц, что они благородны, серебряных ложек не крадут, цветут розы, они их не сорвут, но, тем не менее, с точки зрения объективного хода событий эта добродетель обретается в «нетях». Говорят, что и Столыпин [6] был хороший семьянин, честный человек. Разве трагедия интеллигенции заключалась в том, что это были мошенники или жулики, которые старались вредить народу? Ни капли. Тогда никакой трагедии не было бы. Мы отлично знаем и прямо говорим, что в первое время Октябрьской революции к нам пошла худшая часть интеллигенции или самая квалифицированная вроде Тимирязева [7], который размахом своей мысли являлся белой вороной. Таких белых ворон было раз-два, и обчелся. Большинство честной интеллигенции было против нас. Почему? Потому, что она разделяла те взгляды, которые у глубокоуважаемого П. Н. сидят еще и сейчас.

П. Н. Сакулин заявил, что о саботаже [8] мы потом поговорим, историю писать еще рано. Он говорит: с чего вы начали? Вы посягнули на свободу научного исследования. Но разве при царизме была свобода науки? Даже при Керенском [9], я спрошу вас, сколько было большевистских профессоров? Что вы считали свободой исследования? Вы считали свободой исследования в рамках тех понятий и систем, социологическое построение которых было терпимо для господствующего режима. В этих рамках была полная свобода. Но представьте, мы допускаем свободу исследований в рамках нашего режима. С этой точки зрения у нас такие же рамки. Почему же вы то считаете свободой, а это нет? А учительница добродетельная! Вы говорите затем о добродетельной учительнице, которая голодала. С известной точки зрения это определяет ее квалификацию, но это к делу имеет мало отношения. В лучшем случае она боролась с царским режимом, но не выходила из круга тех понятий частной собственности, которые существовали. Почему, когда пролетариат посягнул на частную собственность, она не пошла с ним? Потому, что она отражала идеологию среды. В этом-то и заключалась трагедия, что люди не понимали всего исторического захвата событий. Как представляли себе все эти сливки и не-сливки, которые боролись против нас, положение дела? Они представляли так, что культура накапливалась веками. Россия была великое государство, которое худо ли, хорошо ли вело народ за собою, создавало великие ценности, хотя и под царистским покрывалом, и что вместо этого роста великой стране стала грозить опасность обратиться в ничто. Матрос или проститутка стали являться в храмы науки. Поэтому надо бороться против большевиков. Субъективно честны были эти люди. Я повторяю, что наши противники, которые боролись против нас и хотели положить жизнь свою в борьбе с нами, были честные люди. Но разве дело в оценке их субъективной честности? Утверждать так, значит, тащить нас назад. Они быть могут сколько угодно объективно честными, но эта объективная честность заключалась в том, что они являлись бревном, препятствием на пути развития по той простой причине, что не понимали всего исторического масштаба происходивших событий. В голодные годы, когда так называемый привилегированный работай класс питался одной картошкой, когда дело доходило до людоедства, когда самый внешний вид городов представлял картину умирающего человеческого общества, когда жутко было выйти за пределы города,— нужно было громадное проникновение в грядущее, чтобы увидеть колоссальный подъем масс, который приведет к новому порядку. И вот все эти добродетельные учительницы и профессора, и сливки, и просто снятое молоко не в состоянии были охватить этого процесса. Повторяю еще раз, что они были субъективно честными людьми, и чем более они были честны, тем более их толкало на борьбу с нами. В атом заключалась трагедия. Этот опыт надо переварить, уяснить и сделать соответствующие выводы.

В связи с этим стоит другой вопрос, который П. Н. поднял. Мы, — говорит П. П., — политикой не занимались, мы были культурными работниками. Разве это не добродетель? Нет, это плохо, что вы политикой не занимались. Дело вовсе не в том, чтобы быть спецем от политики, а дело в том, чтобы свободно понимать любой культурный процесс. Вы строите здание таким образом, что культурный ряд является независимым от политики. Таких не бывает. Если бы вы доказали, что бывают концепции, которые лежат вне определенного режима, вне классовой структуры, это было бы другое дело. Но таких концепций нет, и с попытками доказать это мы как раз и боремся [10].

П. Н. Сакулин говорит нам, что мы считаем своим долгом проповедовать определенные взгляды, мы хотим, чтобы была гегемония марксизма. А я спрашиваю, из-за чего же мы стараемся внедряться в одну область за другой, пока не захватим их? Потому что это есть величайшее орудие в наших руках, которое позволяет нам строить то, что мы желаем. Почему царское правительство терпело всякие ценности, по совершенно не выносило марксистских? Не потому ли, что они являлись наилучшим фугасом против старого порядка? Какой-нибудь деревенской учительнице, которая кроме старых ботинок и книг Ушинского [11] ничего не видела, простительно говорить, что она занималась только культурной работой, по когда заслуженный профессор говорит, что мы не при чем, мы от политики стояли далеко, позвольте свободу преподавания против марксизма, то это никак не выходит, потому что не продумано. Свобода преподавания — это, можно сказать, есть определенный софизм, потому что речь идет не об отдельных положениях, не об отдельных фактах. Когда речь идет о выработке мировоззрения, мы натыкаемся на то, что эта система является определенным инструментом, который не только вырастает на определенной базе, но служит средством борьбы. Я имею ту привилегию или недостаток, что сам выхожу из интеллигенции и прекрасно знаю ее [12]. Первое, что я услышал в 17 году от старых своих учителей, которые даже божьей коровки не обидят: «Да, вы,—говорили они, — пожалуй, немецкий шпион». А когда дело дошло до разгона Учредительного собрания [13], то все люди не нашего лагеря кричали нам: «Убийцы, палачи!». Все они милые люди, прекраснодушные интеллигенты, за народ готовы отдать все, только не понимающие, что такое народ, говорят и думают, возвращаясь к старым российским понятиям, становясь на точку зрения добродетельной милом учительницы. А мы говорим, что мы руководства из своих рук не можем выпускать, на что мы имеем историческое право, и то, что нам вменяется в вину, это есть с точки зрения коммунистической величайшая добродетель. Если бы мы вам вручили судьбы России, что бы вышло? Вы бы так одной мертвой лошади испугались, что в панике бросились бы бежать. Когда надо было шагать через трупы, то, извините, для этого надо было иметь не только закаленные нервы, но для этого надо было иметь основанное на марксистском сознании знание тех путей, которые нам история отвела, а вы хотите нас повернуть назад.

В одной из записок был затронут такой вопрос, да отчасти о нем говорил и П. Н., что Маркс тоже вышел из интеллигенции. Выходит, что Маркс потому перешел на сторону рабочего класса, что вышел из интеллигенции. Но перешел-то он именно потому, что был Маркс, а не кто иной. Маркс был исключением из интеллигенции. Это был исключительно гениальный человек. Исключительная даровитость людей заключается в широте их умственного интеллекта. Фридрих Энгельс был из фабрикантской среды, но он выскочил из нее, потому что он был исключительный человек. В этой идеологической стычке, которая происходит здесь, различный подход к классовому делу. Вся речь П. Н. была пропитана с начала и до конца фетишистскими понятиями и старой фразеологией. Я извиняюсь, но я органически не могу переваривать эту фразеологию. «Народ», «мы желаем служить народу». Это все шелуха. Когда вы говорите о народе, я скажу, что вы подразумеваете под народом, когда вы говорите о благе, то я скажу, что вы подразумеваете под благом, когда вы говорите о свободе, то я спрошу, требуете ли вы свободу и для черносотенцев? (Аплодисменты.) Я говорю, что все эти категории и все эти словесные значки есть шелуха. Я считаю, что нашей обязанностью является действовать убеждением на всех, в том числе и на т. Сакулина, чтобы он скорее простился со старой идеологией. Мы любую вещь оцениваем с точки зрения ее реальной пользы, с точки зрения великого общественного целого. Бели говорить относительно идеалов, то у нас есть, что противопоставить противникам, и несмотря на то, что многое не сделано, мы достигли того, что дай бог сделать другим. Но должен здесь сказать, что не подлежит никакому сомнению большая роль интеллигенции, которую она сыграла в нашей работе. В буржуазном обществе интеллигенты играли и играют крупную роль. Такие крупнейшие организаторы, как Стиннес [14], были большие люди, но дело в том, что у них все делается на буржуазной основе. Буржуазная интеллигенция есть вождь своего общества, но разница между ними и нами заключается в том что у них водимые никогда не могут подняться до водителей, как класс, как целое, а у нас могут, к этому мы и стремимся.

Если вы хотите сравнивать один режим с другим, если вы хотите понять динамику режима, если хотите понять ценность этого режима с точки зрения, скажем, социализма, то критерий должен заключаться в том, насколько данный общественный порядок представляет широту для подбора действительно настоящих людей, которые двигают все общество вперед. С этой точки зрения, я утверждало, мы, полунищие, как никто, расширили это селекционное поле подбора во всех решительно областях, мы этот фундамент заложили. Как известно, мелиорация принесет свои результаты только через известное число лет, а не сразу. Кто поднял огромные национальные пласты, кто многоцветность этих новых культур вызвал к жизни,— кто может утверждать, что что-либо подобное могла сделать какая-нибудь другая партия, кроме коммунистической? Нам приходится сталкиваться с узбеками, туркменами, и приходится удивляться, как за несколько лет такие слои подросли, которые будут скоро чудеса творить. Колоссален размах этой борьбы! А как мы подняли мужиков и рабочих! Нам приходится после целого ряда тяжелых дней спрашивать, не сон ли это? Потому что мы видим новых людей, которые правят на новых основах. Когда я прихожу в эту среду и сравниваю ее с гиблой старой культурой, то получается впечатление несравнимых величин, потому что здесь идет широкая волна, а там идут маленькие лодочки, которые желают плакаться. При сравнении у нас получается размах гигантский! Мы последнюю кухарку поднимаем до уровня государственных задач. Мы приглашаем всех людей подняться на этот уровень политического развития, который Владимир Ильич находил необходимым для кухарки. Владимир Ильич говорил, что через несколько лет мы будем вести за собою Азию [15]. Сейчас вся буржуазная печать говорит, что мы уже ведем ее за собой, что у нас существует союз с Азией. Этого еще нет, но это будет! Мы приглашаем вас подумать об этих гигантских всемирных масштабах. Сойдите, пожалуйста, с идеологической позиции, которая восхваляет невежество сельской учительницы, и не призывайте нас к этому невежеству, а идите вперед по указанному нами пути.

Вы говорите, что сейчас не найдется ни одного человека, который сказал бы, что идет против нас; даже при тайном голосовании, мы, пожалуй, собрали бы большинство; поэтому, заключаете вы, давайте свободу творчества. Но я должен сказать определенно, что у нас во всем нашем порядке вещей основная точка зрения заключается в правильном руководстве. Мы никогда не можем стать на такую позицию, что пускай все совершается само собой,— кто в бога верует, пусть верует. Это не есть руководство страной. У нас еще нет коммунистического общества, а если нет коммунистического общества, то на нас лежит обязанность заботиться о судьбах страны. Мы не желаем спуститься на сменовеховских тормозах. Надо всем усвоить, что те идеологи, которые думают, что коммунизм уступит, ошибаются. Никогда мы на это не пойдем! Мы от своих коммунистических целей не откажемся! Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы идеологически на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике. Я говорю, что если мы поставили себе задачу идти к коммунизму, мы должны этой задачей пропитать все решительно. Тов. Сакулин говорит, что мы должны воспитывать культурных людей. Верно. Но не просто культурных, а таких культурных, которые работали бы на коммунизм. Скажите, есть режим, который не ставил бы этой задачи? Где вы найдете учебное заведение высшее, среднее и низшее, которое не вырабатывало бы определенного кадрового состава? Таких стран и таких учебных заведений нет. Разница заключается только в том, что мы других людей вырабатываем для того, чтобы устроить другой порядок. Мы рассуждаем, как строители, как архитекторы, а не как люди, которые говорят, что не надо заниматься политикой.

Когда П. Н. говорил, что сама учащаяся молодежь разберется, то это в политике называется хвостизмом. Профессора обычно жалуются, что мальчишки сейчас указывают профессору, что нужно делать, а сегодня нам говорят, что молодежь сама разберется, сама поймет. А руководство идеологическое! Пускай Пушкин будет этим заниматься, тем более, что он умер и это не опасно.

Вопрос заключается только в том, какие социально-педагогические методы мы должны употреблять, чтобы обеспечить свободу творчества, чтобы обеспечить развитие общества, а, с другой стороны, чтобы не получилось отсутствия свободы мысли. Это две опасности. С одной стороны, опасность догматизации, где написаны готовые тезисы, а остальное, будто бы, само приложится. Против этого надо бороться. Но когда говорят, что надо дать свободу творчества, то сейчас у вас возникает вопрос о свободе проповедовать монархизм, или в области биологии свободу проводить витализм, или в области философии свободу идеалистам кантианского пошиба с субстанцией. При такой свободе из наших вузов выходили бы культурные работники, которые могли бы работать и в Праге, и в Москве. А мы желаем иметь таких работников, которые могут работать только в Москве. Опять мы наталкиваемся на разницу в подходе. Мы подходим к этому вопросу, повторяю еще раз, как строители, а не как идеологи, у которых только фраза, а нет реального содержания.

Я резко вколачивал гвозди, но думаю, что П. Н. не обидится, потому что он сам первый призывал к откровенности. Мы хотели искренно действовать убеждением. Пора бросить нейтральную по отношению к политике точку зрения. Нет такой! Все поиски ее означают какое-то болото, которое на деле может быть чрезвычайно вредным. На эту точку зрения должна стать интеллигенция, и тогда мы получим великолепную базу. Спросите, почему рабочие делают так много предложений, направленных к улучшению производства, почему у них так развита общественность советская. Потому, что не за страх, а за совесть верят в историческую возможность начатого дела. А вот этой веры у интеллигенции нет. Луначарский верно говорит, что есть разные интеллигентские прослойке, но таких интеллигентов, которые до конца с нами шли бы, таких еще очень мало, а мы всегда их зовем и будем это делать, потому что мы считаем, что идеалы у нас всечеловеческие и всемирные. Если рассуждать с точки зрения исторических идеалов, то все то, о чем нам говорят, есть дохлая собака по сравнению с теми мерами, которые мы провели. У нас огромный размах борьбы, и то, что мы сделали, показывает, какой это размах. Мы не любим, как старые интеллигенты, и не говорим, что мы желали принести жертву и пострадать, мы прямо говорим, что желаем жить, меньше страдать, черпать свои силы в борьбе и видеть ту картину, когда забитые и угнетенные выйдут из-под гнета и начнут строить новую жизнь. Вот с этой точки зрения мы говорим, что нам не нужны общие слова о красоте, а нужна работа и обсуждение каждого вопроса деловым образом; надо дать возможность всем делать то, что можно. Поймите, мы имеем историческую ответственность не более, не менее, как за судьбы всего человечества, как зачинатели, но мы не производим экспериментов, мы не вивисекторы, которые ради опыта ножиком режут живой организм, мы сознаем свою историческую ответственность, и именно поэтому мы каждую точку зрения обсуждаем. Вы ссылались на крестьянина, что он может делать, что хочет. Это не так. Мы подходим и к крестьянину только с точки зрения политической целесообразности, с точки зрения вовлечения в практическую работу. Наша задача заключается вовсе не в том, чтобы сказать, что размахнись рука, раззудись плечо, а в том, чтобы всякая единица была использована по тому руслу, которое нужно. Этого мы будем добиваться, это мы будем решать.

Вот почему, товарищи, заканчиваю я свое выступление следующими соображениями. Русская интеллигенция,— отчасти интеллигенции других народов, других национальностей, живущих на территории нашего Союза,— пережила величайшую трагедию. К несчастью, она считает во всем виноватыми большевиков. Сейчас же важнейшая проблема заключается в том, как координировать наши силы. Но идеология известной части нашей интеллигенции является препятствием в этой правильной координации. Особенно плох фетишизм, оперирование словами, которые не имеют содержания. Разбить эти понятия, когда люди привыкли жить в определенных рамках, боятся из них выйти, трудно, они не поймут этого до самой глубины, а чтобы хорошо работать, нужно понимать до конца. Мы говорим, обращаясь ко всем работникам интеллигентского труда, ко всем тем, кто имеет знания что надо работать дружно. Надо повернуть только в определенную сторону. Наша партия никогда не сможет выпустить руля из своих рук и стать на точку зрения другой идеологии. Мы располагаем колеса, как нужно социализму, мы будем действовать во всех областях под давлением той твердой идеологии, которая есть у нас в руках, и от этой идеологии никогда не откажемся. Конечно, тут могут быть разные пропорции. Ленин сказал, что мы введем всеобщее избирательное право. Мы это избирательное право, П. Н., введем, но тогда, когда всеобщее избирательное право никем не сможет быть повернуто против нас. Что вообще большинство населения не против нас, это мы знаем. Мы так захватили позиции, что никто не сможет повернуть против нас. Точно так же и в идеологической области. Когда мы захватываем область естественных наук, мы линию свою поддерживаем, как диктуется интересами пролетарского социализма. Мы тогда сделаем эту диверсию, когда скажет нам политический разум, а разум скажет верно. Я знаю, что в интеллигентских прослойках нарастает интерес к марксизму. Пускай он нарастает дальше. Здесь можно колоссальную работу провести. Для того, чтобы идти по этой столбовой дороге, не нужно тащить нас с идеологических путей назад. Нужно преодолевать все больше и больше антимарксистские воззрения, нужно с полной уверенностью уничтожать навыки старой мысли, нужно становиться под знамя марксизма. Это знамя проверено во многих революциях. В области нашей революции мы победили. Почему те, кто не считал себя марксистами, оказались пораженными нами? Потому, что мы оказались способными предвидеть, заниматься политикой и правильно лавировать, потому что мы были настоящими марксистами.

Поэтому, заканчивая свою речь, я призываю вас идти под знамена рабочей диктатуры и марксистской идеологии. (Бурные аплодисменты).

 Отправлено: 10.11.17 21:35. Заголовок: Что ни тронь в СССР:..

Что ни тронь в СССР: сплошные недобитыши.
Если бы тщательнее работал в своё время НКВД, не было бы ни советского кино, ни советской литературы.
...1970 года, фильм "Денискины рассказы". Четвёртый уже фильм по циклу Драгунского. Всего сняли одиннадцать.
Обычная, московская, правда, (дом в Трёхпрудном переулке), но всё-таки обычная, типичная, - честная весёлая советская семья, папа (инженер, кажется), мама (если не путаю, работает в какой-то редакции), сын-октябрёнок.
Актёры:
папа - дворянин Валентин Смирнитский, из истерзанной, искромсанной офицерской семьи (прадед - генерал-лейтенант);
мама - дворянка Марианна Вертинская, дочь шансонье, который, до получения Сталинской премии, двадцать лет считался вопиющим воплощением всего обречённого, дореволюционного, бывшего, (об этом ещё Ленин ворчал и Демья Бедный рифмовал), внучка офицера-эмигранта, родилась в Шанхае;
Дениска - Михаил Мень, будущий депутат и губернатор, маленький попёнок: его отец - иерей Александр Мень, к тому времени уже четвёртый год настоятель храма в Алабино, в чёрном списке КГБ, пережил несколько обысков; к тому времени уже две его книги изданы в Брюсселе.
... а сценарист, Виктор Юзефович Драгунский, родился в НьюЙорке. И он не Юзефович; отца его звали Иуда Перцовский, отчима - Менахем-Мендл Рубин.