Отправлено: 17.09.16 20:43. Заголовок: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

 Отправлено: 15.01.18 13:01. Заголовок: М.Эпштейн, Есть ли и..

М.Эпштейн, Есть ли интеллигенция в Америке?

Конечно, есть. Я убеждаюсь в этом постоянно, и не только потому, что работаю в университете. Интеллигенция — это…

Конечно, есть. Я убеждаюсь в этом постоянно, и не только потому, что работаю в университете. Интеллигенция — это интеллектуально и социально активная часть населения, причем интеллектуальное и социальное взаимосвязаны. Образцы российской интеллигенции — А. Сахаров, С. Аверинцев, Д. Лихачев, В. В. Иванов, А. Вознесенский... Им типологически близки представители интеллигенции американской — Н. Мейлер, С. Зонтаг, Н. Хомский, Боб Дилан, Б. Гейтс, С. Брин, М. Цукерберг... Ученые, исследователи, открыватели, строители, бизнесмены, объединенные тем, что

их работа имеет не только профессиональное, но и социальное и этическое измерение. Поэтому никак нельзя согласиться, что интеллигенция — чисто русское явление. Интеллигент — это мыслящий человек, для которого мышление связано с гражданским действием и моральной ответственностью. В США огромное число интеллигентов именно в этом смысле слова, гораздо больше, чем в любой другой стране мира. Усилиями и энтузиазмом американской интеллигенции создается масса общественных, образовательных, инновационных, филантропических организаций, действующих на добровольных началах.

По оценке социолога Ричарда Флорида, автора термина "творческий класс" ("creative class"), к нему принадлежит уже порядка 30-40% американского общества, 40-50 миллионов. Они-то и составили костяк клинтоновского электората. И их кандидат получил наибольшее число голосов на национальных выборах, хотя и проиграл по числу выборщиков от штатов.

Можно ли заменить понятие "интеллигенции" на "интеллектуальную элиту"? Сам по себе интеллектуал — еще не интеллигент, если его мышление замкнуто профессиональными рамками, если он прекрасный программист, физик, банкир или актер, но до всего остального, что относится к смыслу жизни и судьбам общества, ему нет дела. Интеллигент — это интеллектуал, выходящий за рамки своей профессии, "public intellectual", как говорят в США. Интеллигентность — это нравственный и гражданский запрос на свободу мысли.

У русской интеллигенции — особая, страдальческая судьба. Веками она плющилась между молотом власти и наковальней народа и поэтому нередко предавала свое назначение, отрекалась от свободной мысли в пользу "сермяжной правды", "темной силы", "труда со всеми сообща и заодно с правопорядком" (Пастернак). Никто так не поносил интеллигенцию, как она сама себя:

А сзади, в зареве легенд,

Дурак, герой, интеллигент

В огне декретов и реклам

Горел во славу темной силы,

Что потихоньку по углам

Его с усмешкой поносила

За подвиг, если не за то,

Что дважды два не сразу сто.

А сзади, в зареве легенд,

Идеалист-интеллигент

Печатал и писал плакаты

Про радость своего заката.

Пастернак, "Высокая болезнь"

Оттого у некоторых просвещенных людей сегодня (см. дискуссию вокруг предыдущего поста) возникает искушение отречься от "скомпрометированного" понятия "интеллигент" и заменить его "интеллектуалом". Да, интеллигенция не может обойтись без интеллектуальной свободы и честности. Но не может ею и ограничиться, поскольку интеллигентность — это еще и готовность пострадать за истину, претерпеть гонения, соотнести идею с личным опытом и судьбой. Именно сейчас, когда американскую "интеллектуальную элиту" постигло страшное разочарование, когда ей приходится вкушать горчайшие плоды демократии, она в большей степени, чем когда-либо раньше, может стать интеллигенцией в российском смысле этого слова.

Вот как завершает свою статью об итогах выборов Дэвид Ремник, редактор "Нью-Йоркера", долгие годы проработавший московским корреспондентом "Вашингтон пост": "Вчера поздно вечером, когда поступали результаты из последних штатов, мне позвонил друг — глубоко опечаленный и терзаемый страхом конфликта, войны. Почему бы не уехать из страны? Но отчаяние — это не ответ, не решение проблемы. Сражаться с авторитаризмом, разоблачать ложь, бороться достойно и ожесточенно во имя американских идеалов — это все, что остается. То есть, единственное, что нужно делать".

Эта меланхолия, сомнение, саморефлексия в сочетании с решимостью действовать — и есть родовое свойство интеллигенции в лучшем смысле этого слова. Надеюсь, американская интеллигенция, хотя бы в силу своей многочисленности, окажется исторически сильнее и удачливее, чем российская и советская. Все-таки Трамп — это не самодержавие и не диктатура пролетариата. Но сейчас американские интеллектуалы, ощутив небывалую раньше враждебность новой власти и избравшего ее демоса, вынуждены будут все больше самоопределяться граждански, этически — т.е. становиться интеллигенцией. Первое дело мыслящего человека — превращать мысль в способ действия, а не обслуживать низменные инстинкты масс или пропагандистские запросы верхов. Это и есть задача интеллигенции, лат. intelligentia — мыслительной силы, персонифицированной в граждански активном социально-профессиональном слое. Поэтому, на мой, взгляд, лучше не отказываться от понятия "интеллигенция", а быть достойным того смысла, что изначально в нем заключен.

https://snob.ru/profile/27356/print/116460

 Отправлено: 03.02.18 23:26. Заголовок: Интеллигенция в Китае

Mark, Leonard. China’s new intelligentsia // Prospect Magazine. – 2008. – 28.03. – https://www.prospectmagazine.co.uk/magazine/chinese-intelligentsia-intellectuals-think-tanks

China’s new intelligentsia
Despite the global interest in the rise of China, no one is paying much attention to its ideas and who produces them. Yet China has a surprisingly lively intellectual class whose ideas may prove a serious challenge to western liberal hegemony
by Mark Leonard / March 28, 2008 / Leave a comment
Published in March 2008 issue of Prospect Magazine

I will never forget my first visit, in 2003, to the Chinese Academy of Social Sciences (CASS) in Beijing. I was welcomed by Wang Luolin, the academy’s vice-president, whose grandfather had translated Marx’s Das Kapital into Chinese, and Huang Ping, a former Red Guard. Sitting in oversized armchairs, we sipped ceremonial tea and introduced ourselves. Wang Luolin nodded politely and smiled, then told me that his academy had 50 research centres covering 260 disciplines with 4,000 full-time researchers.

As he said this, I could feel myself shrink into the seams of my vast chair: Britain’s entire think tank community is numbered in the hundreds, Europe’s in the low thousands; even the think-tank heaven of the US cannot have more than 10,000. But here in China, a single institution—and there are another dozen or so think tanks in Beijing alone—had 4,000 researchers. Admittedly, the people at CASS think that many of the researchers are not up to scratch, but the raw figures were enough.

At the beginning of that trip, I had hoped to get a quick introduction to China, learn the basics and go home. I had imagined that China’s intellectual life consisted of a few unbending ideologues in the back rooms of the Communist party or the country’s top universities. Instead, I stumbled on a hidden world of intellectuals, think-tankers and activists, all engaged in intense debate about the future of their country. I soon realised that it would take more than a few visits to Beijing and Shanghai to grasp the scale and ambition of China’s internal debates. Even on that first trip my mind was made up—I wanted to devote the next few years of my life to understanding the living history that was unfolding before me. Over a three-year period, I have spoken with dozens of Chinese thinkers, watching their views develop in line with the breathtaking changes in their country. Some were party members; others were outside the party and suffering from a more awkward relationship with the authorities. Yet to some degree, they are all insiders. They have chosen to live and work in mainland China, and thus to cope with the often capricious demands of the one-party state.

We are used to China’s growing influence on the world economy—but could it also reshape our ideas about politics and power? This story of China’s intellectual awakening is less well documented. We closely follow the twists and turns in America’s intellectual life, but how many of us can name a contemporary Chinese writer or thinker? Inside China—in party forums, but also in universities, in semi-independent think tanks, in journals and on the internet—debate rages about the direction of the country: “new left” economists argue with the “new right” about inequality; political theorists argue about the relative importance of elections and the rule of law; and in the foreign policy realm, China’s neocons argue with liberal internationalists about grand strategy. Chinese thinkers are trying to reconcile competing goals, exploring how they can enjoy the benefits of global markets while protecting China from the creative destruction they could unleash in its political and economic system. Some others are trying to challenge the flat world of US globalisation with a “walled world” Chinese version.

Paradoxically, the power of the Chinese intellectual is amplified by China’s repressive political system, where there are no opposition parties, no independent trade unions, no public disagreements between politicians and a media that exists to underpin social control rather than promote political accountability. Intellectual debate in this world can become a surrogate for politics—if only because it is more personal, aggressive and emotive than anything that formal politics can muster. While it is true there is no free discussion about ending the Communist party’s rule, independence for Tibet or the events of Tiananmen Square, there is a relatively open debate in leading newspapers and academic journals about China’s economic model, how to clean up corruption or deal with foreign policy issues like Japan or North Korea. Although the internet is heavily policed, debate is freer here than in the printed word (although one of the most free-thinking bloggers, Hu Jia, was recently arrested). And behind closed doors, academics and thinkers will often talk freely about even the most sensitive topics, such as political reform. The Chinese like to argue about whether it is the intellectuals that influence decision-makers, or whether groups of decision-makers use pet intellectuals as informal mouthpieces to advance their own views. Either way, these debates have become part of the political process, and are used to put ideas in play and expand the options available to Chinese decision-makers. Intellectuals are, for example, regularly asked to brief the politburo in “study sessions”; they prepare reports that feed into the party’s five-year plans; and they advise on the government’s white papers.

So is the Chinese intelligentsia becoming increasingly open and western? Many of the concepts it argues over—including, of course, communism itself—are western imports. And a more independent-minded, western style of discourse may be emerging as a result of the 1m students who have studied outside China—many in the west—since 1978; fewer than half have returned, but that number is rising. However, one should not forget that the formation of an “intellectual” in China remains very different from in the west. Education is still focused on practical contributions to national life, and despite a big expansion of higher education (around 20 per cent of 18-30 year olds now enrol at university), teaching methods rely heavily on rote learning. Moreover, all of these people will be closely monitored for political dissent, with “political education” classes still compulsory.

Zhang Weiying has a thing about Cuban cigars. When I went to see him in his office in Beijing University, I saw half a dozen boxes of Cohiba piled high on his desk. The cigar boxes—worth several times a Chinese peasant’s annual income—are fragments of western freedom (albeit products of a communist nation), symbols of the dynamism he hopes will gradually eclipse and replace the last vestiges of Maoism. Like other economic liberals—or members of the “new right” as their opponents call them—he thinks China will not be free until the public sector is dismantled and the state has shrivelled into a residual body designed mainly to protect property rights.

The new right was at the heart of China’s economic reforms in the 1980s and 1990s. Zhang Weiying has a favourite allegory to explain these reforms. He tells a story about a village that relied on horses to conduct its chores. Over time, the village elders realised that the neighbouring village, which relied on zebras, was doing better. So after years of hailing the virtues of the horse, they decided to embrace the zebra. The only obstacle was converting the villagers who had been brainwashed over decades into worshipping the horse. The elders developed an ingenious plan. Every night, while the villagers slept, they painted black stripes on the white horses. When the villagers awoke the leaders reassured them that the animals were not really zebras, just the same old horses adorned with a few harmless stripes. After a long interval the village leaders began to replace the painted horses with real zebras. These prodigious animals transformed the village’s fortunes, increasing productivity and creating wealth all around. Only many years later—long after all the horses had been replaced with zebras and the village had benefited from many years of prosperity—did the elders summon the citizenry to proclaim that their community was a village of zebras, and that zebras were good and horses bad.

Zhang Weiying’s story is one way of understanding his theory of “dual-track pricing,” first put forward in 1984. He argued that “dual-track pricing” would allow the government to move from an economy where prices were set by officials to one where they were set by the market, without having to publicly abandon its commitment to socialism or run into the opposition of all those with a vested interest in central planning. Under this approach, some goods and services continued to be sold at state-controlled prices while others were sold at market prices. Over time, the proportion of goods sold at market prices was steadily increased until by the early 1990s, almost all products were sold at market prices. The “dual-track” approach embodies the combination of pragmatism and incrementalism that has allowed China’s reformers to work around obstacles rather than confront them.

The most famous village of zebras was Shenzhen. At the end of the 1970s, Shenzhen was an unremarkable fishing village, providing a meagre living for its few thousand inhabitants. But over the next three decades, it became an emblem of the Chinese capitalism that Zhang Weiying and his colleagues were building. Because of its proximity to Hong Kong, Deng Xiaoping chose Shenzhen in 1979 as the first “special economic zone,” offering its leaders tax breaks, freedom from regulation and a licence to pioneer new market ideas. The architects of reform in Shenzhen wanted to build high-tech plants that could mass-produce value-added goods for sale in the west. Such experimental zones were financed by drawing on the country’s huge savings and the revenues from exports. The coastal regions sucked in a vast number of workers from the countryside, which held down urban wages. And the whole system was laissez-faire—allowing wealth to trickle down from the rich to the poor organically rather than consciously redistributing it. Deng Xiaoping pointedly declared that “some must get rich first,” arguing that the different regions should “eat in separate kitchens” rather than putting their resources into a “common pot.” As a result, the reformers of the eastern provinces were allowed to cut free from the impoverished inland areas and steam ahead.

But life today is getting tougher for the economists behind this system, like Zhang Weiying. After 30 years of having the best of the argument with ideas imported from the west, China has turned against the new right. Opinion polls show that they are the least popular group in China. Public disquiet is growing over the costs of reform, with protests by laid-off workers and concern over illegal demolitions and unpaid wages. And the ideas of the market are being challenged by a new left, which advocates a gentler form of capitalism. A battle of ideas pits the state against market; coasts against inland provinces; towns against countryside; rich against poor.

Wang Hui is one of the leaders of the new left, a loose grouping of intellectuals who are increasingly capturing the public mood and setting the tone for political debate through their articles in journals such as Dushu. Wang Hui was a student of literature rather than politics, but he was politicised through his role in the student demonstrations of 1989 that congregated on Tiananmen Square. Like most young intellectuals at the time, he was a strong believer in the potential of the market. But after the Tiananmen massacre, Wang Hui took off to the mountains and spent two years in hiding, getting to know peasants and workers. His experiences there made him doubt the justice of unregulated free markets, and convinced him that the state must play a role in preventing inequality. Wang Hui’s ideas were developed further during his exile in the US in the 1990s, but like many other new left thinkers he has returned to mainland China—in his case to teach at the prestigious Qinghua University. I met him last year in “Thinker’s Café” in Beijing, a bright and airy retreat with comfy sofas and fresh espressos. He looks like an archetypal public intellectual: cropped hair, a brown jacket and black polo-neck sweater. But Wang Hui does not live in an ivory tower. He writes reports exposing local corruption and helps workers organise themselves against illegal privatisations. His grouping is “new” because, unlike the “old left,” it supports market reforms. It is left because, unlike the “new right,” it worries about inequality: “China is caught between the two extremes of misguided socialism and crony capitalism, and suffering from the worst elements of both… I am in favour of orienting the country toward market reforms, but China’s development must be more balanced. We must not give total priority to GDP growth to the exclusion of workers’ rights and the environment.”

The new left’s philosophy is a product of China’s relative affluence. Now that the market is driving economic growth, they ask what should be done with the wealth. Should it continue accumulating in the hands of an elite, or can China foster a model of development that benefits all citizens? They want to develop a Chinese variant of social democracy. As Wang Hui says: “We cannot count on a state on the German or Nordic model. We have such a large country that the state would have to be vast to provide that kind of welfare. That is why we need institutional innovation. Wang Shaoguang [a political economist] is talking about low-price healthcare. Cui Zhiyuan [a political theorist] is talking about reforming property rights to give workers a say over the companies where they work. Hu Angang [an economist] is talking about green development.”

The balance of power in Beijing is subtly shifting towards the left. At the end of 2005, Hu Jintao and Wen Jiabao published the “11th five-year plan,” their blueprint for a “harmonious society.” For the first time since the reform era began in 1978, economic growth was not described as the overriding goal for the Chinese state. They talked instead about introducing a welfare state with promises of a 20 per cent year-on-year increase in the funds available for pensions, unemployment benefit, health insurance and maternity leave. For rural China, they promised an end to arbitrary taxes and improved health and education. They also pledged to reduce energy consumption by 20 per cent.

The 11th five-year plan is a template for a new Chinese model. From the new right, it keeps the idea of permanent experimentation—a gradualist reform process rather than shock therapy. And it accepts that the market will drive economic growth. From the new left, it draws a concern about inequality and the environment and a quest for new institutions that can marry co-operation with competition.

In February 2007, Hu Jintao proudly announced the creation of a new special economic zone complete with the usual combination of export subsidies, tax breaks and investments in roads, railways and shipping. However, this special economic zone was in the heart of Africa—in the copper-mining belt of Zambia. China is transplanting its growth model into the African continent by building a series of industrial hubs linked by rail, road and shipping lanes to the rest of the world. Zambia will be home to China’s “metals hub,” providing the People’s Republic with copper, cobalt, diamonds, tin and uranium. The second zone will be in Mauritius, providing China with a “trading hub” that will give 40 Chinese businesses preferential access to the 20-member state common market of east and southern Africa stretching from Libya to Zimbabwe, as well as access to the Indian ocean and south Asian markets. The third zone—a “shipping hub”—will probably be in the Tanzanian capital, Dar es Salaam. Nigeria, Liberia and the Cape Verde islands are competing for two other slots. In the same way that eastern Europe was changed by a competition to join the EU, we could see Africa transformed by the competition to attract Chinese investment.

As it creates these zones, Beijing is embarking on a building spree, criss-crossing the African continent with new roads and railways—investing far more than the old colonial powers ever did. Moreover, China’s presence is changing the rules of economic development. The IMF and the World Bank used to drive the fear of God into government officials and elected leaders, but today they struggle to be listened to even by the poorest countries of Africa. The IMF spent years negotiating a transparency agreement with the Angolan government only to be told hours before the deal was due to be signed, in March 2004, that the authorities in Luanda were no longer interested in the money: they had secured a $2bn soft loan from China. This tale has been repeated across the continent—from Chad to Nigeria, Sudan to Algeria, Ethiopia and Uganda to Zimbabwe.

But the spread of the Chinese model goes far beyond the regions that have been targeted by Chinese investors. Research teams from middle-income and poor countries from Iran to Egypt, Angola to Zambia, Kazakhstan to Russia, India to Vietnam and Brazil to Venezuela have been crawling around the Chinese cities and countryside in search of lessons from Beijing’s experience. Intellectuals such as Zhang Weiying and Hu Angang have been asked to provide training for them. Scores of countries are copying Beijing’s state-driven development using public money and foreign investment to build capital-intensive industries. A rash of copycat special economic zones have been set up all over the world—the World Bank estimates that over 3,000 projects are taking place in 120 countries. Globalisation was supposed to mean the worldwide triumph of the market economy, but China is showing that state capitalism is one of its biggest beneficiaries.

As free market ideas have spread across the world, liberal democracy has often travelled in its wake. But for the authorities in Beijing there is nothing inexorable about liberal democracy. One of the most surprising features of Chinese intellectual life is the way that “democracy” intellectuals who demanded elections in the 1980s and 1990s have changed their positions on political reform.

Yu Keping is like the Zhang Weiying of political reform. He is a rising star and an informal adviser to President Hu Jintao. He runs an institute that is part university, part think tank, part management consultancy for government reform. When he talks about the country’s political future, he often draws a direct analogy with the economic realm. When I last met him in Beijing, he told me that overnight political reform would be as damaging to China as economic “shock therapy.” Instead, he has promoted the idea of democracy gradually working its way up from successful grassroots experiments. He hopes that by promoting democracy first within the Communist party, it will then spread to the rest of society. Just as the coastal regions were allowed to “get rich first,” Yu Keping thinks that party members should “get democracy first” by having internal party elections.

 Отправлено: 03.02.18 23:26. Заголовок: Where the coastal re..

Where the coastal regions benefited from natural economic advantages such as proximity to Hong Kong, the Cantonese language and transport links, Yu Keping sees advantages for party members—such as their high levels of education and articulacy—which make them into a natural democratic vanguard. What is more, he can point to examples of this happening. At his suggestion, in 2006 I visited a county in Sichuan province called Pinchang that has allowed party members to vote for the bosses of township parties. In the long run, democracy could be extended to the upper echelons of the party, including competitive elections for the most senior posts. The logical conclusion of his ideas on inner party democracy would be for the Communist party to split into different factions that competed on ideological slates for support. It is possible to imagine informal new left and new right groupings one day even becoming formal parties within the party. If the Communist party were a country, its 70m members would make it bigger than Britain. And yet it is hard to imagine the remote, impoverished county of Pinchang becoming a model for the gleaming metropolises of Shanghai, Beijing or Shenzhen. So far, none of the other 2,860 counties of China has followed its lead.

Many intellectuals in China are starting to question the utility of elections. Pan Wei, a rising star at Beijing University, castigated me at our first meeting for paying too much attention to the experiments in grassroots democracy. “The Sichuan experiment will go nowhere,” he said. “The local leaders have their personal political goal: they want to make their names known. But the experiment has not succeeded. In fact, Sichuan is the place with the highest number of mass protests. Very few other places want to emulate it.”

Chinese thinkers argue that all developed democracies are facing a political crisis: turnout in elections is falling, faith in political leaders has declined, parties are losing members and populism is on the rise. They study the ways that western leaders are going over the heads of political parties and pioneering new techniques to reach the people such as referendums, opinion surveys or “citizens’ juries.” The west still has multi-party elections as a central part of the political process, but has supplemented them with new types of deliberation. China, according to the new political thinkers, will do things the other way around: using elections in the margins but making public consultations, expert meetings and surveys a central part of decision-making. This idea was described pithily by Fang Ning, a political scientist at the Chinese Academy of Social Sciences. He compared democracy in the west to a fixed-menu restaurant where customers can select the identity of their chef, but have no say in what dishes he chooses to cook for them. Chinese democracy, on the other hand, always involves the same chef—the Communist party—but the policy dishes which are served up can be chosen “à la carte.”

Chongqing is a municipality of 30m that few people in the west have heard of. It nestles in the hills at the confluence of the Yangtze and Jialin Jiang rivers and it is trying to become a living laboratory for the ideas of intellectuals like Pan Wei and Fang Ning. The city’s government has made all significant rulings subject to public hearings—in person, on television and on the internet. The authorities are proudest of the hearings on ticket prices for the light railway, which saw fares reduced from 15 to just 2 yuan (about 14p). This experiment is being emulated in other cities around China. But an even more interesting experiment was carried out in the small township of Zeguo in Wenling City—it used a novel technique of “deliberative polling” to decide on major spending decisions. The brainchild of a Stanford political scientist called James Fishkin, it harks back to an Athenian ideal of democracy (see “The thinking voter,” Prospect May 2004). It involves randomly selecting a sample of the population and involving them in a consultation process with experts, before asking them to vote on issues. Zeguo used this technique to decide how to spend its 40m yuan (£2.87m) public works budget. So far the experiment has been a one-off but Fishkin and the Chinese political scientist He Baogang believe that “deliberative democracy” could be a template for political reform.

The authorities certainly seem willing to experiment with all kinds of political innovations. In Zeguo, they have even introduced a form of government by focus group. But the main criterion guiding political reform seems to be that it must not threaten the Communist party’s monopoly on power. Can a more responsive form of authoritarianism evolve into a legitimate and stable form of government?

In the long term, China’s one-party state may well collapse. However, in the medium term, the regime seems to be developing increasingly sophisticated techniques to prolong its survival and pre-empt discontent. China has already changed the terms of the debate about globalisation by proving that authoritarian regimes can deliver economic growth. In the future, its model of deliberative dictatorship could prove that one-party states can deliver a degree of popular legitimacy as well. And if China’s experiments with public consultation work, dictatorships around the world will take heart from a model that allows one-party states to survive in an era of globalisation and mass communications.

China scholars in the west argue over whether the country is actively promoting autocracy, or whether it is just single-mindedly pursuing its national interest. Either way, China has emerged as the biggest global champion of authoritarianism. The pressure group Human Rights Watch complains that “China’s growing foreign aid programme creates new options for dictators who were previously dependent on those who insisted on human rights progress.”

China’s foray into international politics should not, however, be reduced to its support for African dictators. It is trying to redefine the meaning of power on the world stage. Indeed, measuring “CNP”—comprehensive national power—has become a national hobby-horse. Each of the major foreign policy think tanks has devised its own index to give a numerical value to every nation’s power—economic, political, military and cultural. And in this era of globalisation and universal norms, the most striking thing about Chinese strategists is their unashamed focus on “national” power. The idea of recapturing sovereignty from global economic forces, companies and even individuals is central to the Chinese worldview.

Yang Yi is a military man, a rear admiral in the navy and the head of China’s leading military think tank. He is one of the tough guys of the Chinese foreign policy establishment, but his ideas on power go far beyond assessments of the latest weapons systems. He argues that the US has created a “strategic siege” around China by assuming the “moral height” in international relations. Every time the People’s Republic tries to assert itself in diplomatic terms, to modernise its military or to open relationships with other countries, the US presents it as a threat. And the rest of the world, Yang Yi complains, all too often takes its lead from the hyperpower: “The US has the final say on the making and revising of the international rules of the game. They have dominated international discourse… the US says, ‘Only we can do this; you can’t do this.'”

One of the buzzwords in Chinese foreign policy circles is ruan quanli—the Chinese term for “soft power.” This idea was invented by the American political scientist Joseph Nye in 1990, but it is being promoted with far more zeal in Beijing than in Washington DC. In April 2006, a conference was organised in Beijing to launch the “China dream”—China’s answer to the American dream. It was an attempt to associate the People’s Republic with three powerful ideas: economic development, political sovereignty and international law. Whereas American diplomats talk about regime change, their Chinese counterparts talk about respect for sovereignty and the diversity of civilisations. Whereas US foreign policy uses sanctions and isolation to back up its political objectives, the Chinese offer aid and trade with no strings. Whereas America imposes its preferences on reluctant allies, China makes a virtue of at least appearing to listen to other countries.

But while all Chinese thinkers want to strengthen national power, they disagree on their country’s long-term goals. On the one hand, liberal internationalists like Zheng Bijian like to talk about China’s “peaceful rise” and how it has rejoined the world; adapting to global norms and learning to make a positive contribution to global order. In recent years, Beijing has been working through the six-party talks to solve the North Korean nuclear problem; working with the EU, Russia and the US on Iran; adopting a conciliatory position on climate change at an international conference in Montreal in 2005; and sending 4,000 peacekeepers to take part in UN missions. Even on issues where China is at odds with the west—such as humanitarian intervention—the Chinese position is becoming more nuanced. When the west intervened over Kosovo, China opposed it on the grounds that it contravened the “principle of non-intervention.” On Iraq, it abstained. And on Darfur, in 2006 it finally voted for a UN mandate for peacekeepers—although Beijing is still under fire for its close ties to the Sudanese government.

On the other hand, China’s “neocons”—or perhaps they should be called “neo-comms”—like Yang Yi and his colleague Yan Xuetong openly argue that they are using modern thinking to help China realise ancient dreams. Their long-term goal is to see China return to great-power status. Like many Chinese scholars, Yan Xuetong has been studying ancient thought. “Recently I read all these books by ancient Chinese scholars and discovered that these guys are smart—their ideas are much more relevant than most modern international relations theory,” he said. The thing that interested him the most was the distinction that ancient Chinese scholars made between two kinds of order: the “Wang” (which literally means “king”) and the “Ba” (“overlord”). The “Wang” system was centred on a dominant superpower, but its primacy was based on benign government rather than coercion or territorial expansion. The “Ba” system, on the other hand, was a classic hegemonic system, where the most powerful nation imposed order on its periphery. Yan explains how in ancient times the Chinese operated both systems: “Within Chinese Asia we had a ‘Wang’ system. Outside, when dealing with ‘barbarians,’ we had a hegemonic system. That is just like the US today, which adopts a ‘Wang’ system inside the western club, where it doesn’t use military force or employ double standards. On a global scale, however, the US is hegemonic, using military power and employing double standards.” According to Yan Xuetong, China will have two options as it becomes more powerful. “It could become part of the western ‘Wang’ system. But this will mean changing its political system to become a democracy. The other option is for China to build its own system.”

The tension between the liberal internationalists and the neo-comms is a modern variant of the Mao-era split between bourgeois and revolutionary foreign policy. For the next few years, China will be decidedly bourgeois. It has decided—with some reservations—to join the global economy and its institutions. Its goal is to strengthen them in order to pin down the US and secure a peaceful environment for China’s development. But in the long term, some Chinese hope to build a global order in China’s image. The idea is to avoid confrontation while changing the facts on the ground. Just as they are doing in domestic policy, they hope to build pockets of an alternative reality—as in Africa—where it is Chinese values and norms that increasingly determine the course of events rather than western ones.

The western creations of the EU and Nato—defined by the pooling rather than the protecting of sovereignty—may one day find their matches in the embryonic East Asian Community and the Shanghai Co-operation Organisation. Through these organisations, China is reassuring its neighbours of its peaceful intent and creating a new community of interest that excludes the US. The former US official Susan Shirk draws a parallel between China’s multilateral diplomacy and her own country’s after the second world war: “By binding itself to international rules and regimes, the US successfully established a hegemonic order.”

The UN is also becoming an amplifier of the Chinese worldview. Unlike Russia, which comports itself with a swagger—enjoying its ability to overtly frustrate US and EU plans—China tends to opt for a conciliatory posture. In the run-up to the Iraq war, although China opposed military action, it allowed France, Germany and Russia to lead the opposition to it. In 2005 when there was a debate about enlarging the UN security council, China encouraged African countries to demand their own seat, which effectively killed off Japan’s bid for a permanent seat. Equally, Beijing has been willing to allow the Organisation of Islamic States to take the lead in weakening the new UN human rights council. This diplomacy has been effective—contributing to a big fall in US influence: in 1995 the US won 50.6 per cent of the votes in the UN general assembly; by 2006, the figure had fallen to just 23.6 per cent. On human rights, the results are even more dramatic: China’s win-rate has rocketed from 43 per cent to 82 per cent, while the US’s has tumbled from 57 per cent to 22 per cent. “It’s a truism that the security council can function only insofar as the US lets it,” says James Traub, UN correspondent of the the New York Times. “The adage may soon be applied to China as well.”

The debate between Chinese intellectuals will continue to swirl within think tanks, journals and universities and—on more sensitive topics—on the internet. Chinese thinkers will continue to act as intellectual magpies, adapting western ideas to suit their purposes and plundering selectively from China’s own history. As China’s global footprint grows, we may find that we become as familiar with the ideas of Zhang Weiying and Wang Hui, Yu Keping and Pan Wei, Yan Xuetong and Zheng Bijan as we were with those of American thinkers in previous decades; from Reaganite economists in the 1980s to the neoconservative strategists of the 9/11 era.

China is not an intellectually open society. But the emergence of freer political debate, the throng of returning students from the west and huge international events like the Olympics are making it more so. And it is so big, so pragmatic and so desperate to succeed that its leaders are constantly experimenting with new ways of doing things. They used special economic zones to test out a market philosophy. Now they are testing a thousand other ideas—from deliberative democracy to regional alliances. From this laboratory of social experiments, a new world-view is emerging that may in time crystallise into a recognisable Chinese model—an alternative, non-western path for the rest of the world to follow.

Discuss this article at First Drafts, Prospect‘s blog

 Отправлено: 20.04.18 09:30. Заголовок: Максим Жих Судьба ин..

Максим Жих
Судьба интеллигенции

Тут вот некоторые удивляются тому, что сейчас многие видные представители творческой и прочей интеллигенции демонстрируют высоты лизоблюдства, невиданные даже в советское время (причём зачастую демонстрируют их люди, в советское время в холуизме перед властью не замеченные вовсе). Ларчик, между тем, открывается очень просто. "Бытие определяет сознание". В советское время интеллигенция имела от государства гарантированное стабильное валовое финансирование. Что позволяло ей, имея прочную незыблемую материальную базу, твёрдо стоять на ногах, чувствовать себя довольно уверенно и перед этим же государством, которое её обеспечивало, фрондировать и держать всякие "фиги в кармане".

Ельцин в порядке благодарности за то, что интеллигенты помогли ему придти к власти, тут же лавочку прикрыл и всю эту малину и клюкву для интеллигенции жёстко обрубил, посадив интеллигенцию на голодный паёк. Отныне пришёл рынок. И чтобы получить деньги, надо что-то продать на рынке. Что интеллигент может предложить рынку и как он может заработать деньги на существование? Только две вещи: либо потакание страстям толпы, либо хождение перед властью на задних лапках. Иными словами, лизоблюдство - этот тот товар, который должна теперь производить интеллигенция, чтобы государство её финансировало. Есть товар - есть деньги, нет товара - нет денег, идите и подыхайте с голоду.

Вот и приходится теперь всяким "тонким творческим натурам" ходить на задних лапках и лебезить перед товарищами подполковниками, номенклатурными тузами и бандитами, составляющими правящий класс в РФ. Но мне, впрочем, их нисколько не жалко. Эти люди сами спилили сук, на котором сидели, это они ходили на митинги "в поддержку Ельцина", это они исповедовали социальный расизм, манифестом которого стал фильм "Собачье сердце", это они мечтали о ликвидации "уравниловки", воображая себя "новой аристократией" и т.д., не понимая, к чему всё это приведёт. Вот пусть теперь и кланяются товарищу майору и вору в законе Тюрику, скомороша и выпрашивая крохи на прокорм. Хотели - получите. И ведь почти никто не поумнел.

https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=2393571620668538&id=100000471709706

 Отправлено: 26.06.18 10:58. Заголовок: Эдзичка Интеллигенц..

Эдзичка
Интеллигенция, милые мои- это ваша совесть. Которая вслух говорит то, что вы сами от себя скрываете. Поэтому вы их и не любите. К сожалению, я не настоящий интеллигент, а быдло, как и вы.

sNovimGodom
Хорошо сказал, но эту мысль пропустят в быдлоспорах, ибо незашто зацепицца ёпт.

 Отправлено: 26.06.18 11:02. Заголовок: Интеллигентность не ..

Интеллигентность не только в знаниях, а в способностях к пониманию другого. Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя — не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и еще какой!).
Социальный долг человека — быть интеллигентным. Это долг и перед самим собой. Это залог его личного счастья и «ауры доброжелательности» вокруг него и к нему (то есть обращенной к нему). (Лихачёв Д.С.)

 Отправлено: 26.06.18 11:04. Заголовок: posadnik Толстой, ..

posadnik

Толстой, когда захотел написать роман о той самой прослойке - подумал-подумал, да и ушел в тему 1812 года,потому что оттуда все росло.

Ты даже не соизволил задуматься, а почему оно такое было, вся эта интеллигенция.

А потому оно такое было, что всегда такие вот прослойки и классы торчат в обществе как инородные тела, - когда раньше такого НЕ БЫЛО, а тут вдруг появилось много народу с одинаковым взглядом на мир, и ни одного смысла жизни уже имеющихся слоев и классов им не подходит, они ДРУГИЕ.

Так было с петровскими дворянами, например. Они были совсем не то же самое, что старое родовитое дворянство - их поднял лично Петр, чтобы бороться с инерцией старого блаародного сословия. А они,видя перед собой пример красивой и привлекательной заграницы,развели вокруг себя заграницу в России - и закрутилась машинка- в Росссии появилось не одна, а две культуры - традиционная народная и говорящая по-французски и ненавидящая народное - дворянская.

К чему я это сказал? а к тому что интеллигенция - в тех замшелых цитатах что ты накидал (кстати, они безбожно устарели.Во времена Чернышевского и Чехова, интеллигенцией считался,например, телеграфист в уездном городишке.)хорошо видна одна фишка,ты ее не заметил потому что книжек мало читаешь, и фигню порешь вместо то8го чтобы вопрос изучать.

Интеллигенция - это выросшие СТУДЕНТЫ. До "разночинской интеллигенции" были "разночинские студенты". До какой степени шизофрении надо дойти,чтобы ляпнуть про "интеллигента из разорившихся купцов"?! А вот из разорившихся купцов отдать сыночку в студенты - вполне себе. а рядом сын попа или дворянина. Вот это добро варилось начиная с Александра Первого -который и сдвинул количество российских университетов с единички, сколько их было весь восемнадцатый век. Александр вбросил в заграницу кучу амбициозного молодняка - учиться, потому что в московском универе, при всех понтах и прочем,преподавали иностранцы хреново говорившие по-русски.

Этот молодняк вернулся- и из них Александр слепил профессорский состав первых русских университетов - их было с полдюжины.За образец был взят не самый старый (типа Сорбонны),а самый вольнодумный - берлинский универ. Там даже не было профильным предметом богословие - как в той же Сорбонне.

Вот эти ребята,помимо чисто научного дела и образования,стали искать смысл жизни - потому что молодые, с иностранными ухватками (а не было где у русских учиться!!!!) ребята никак не могли вписаться в схемы общества времен Екатерины и Павла. Но тут Александр умер, а Николай был мужик жесткий, и он заморозил все эти университеты - и они крутились на холостом ходу,пока не пришел Александр Второй. И вот тут, когда приоткрыли крышку,чуть ее совсем не снесло - настолько бурно пошли появляться новые универы, и расти в числе студенчество. ВОТ ЭТИ САМЫЕ ЛЮДИ, только что вышедшие из университета, и бегают по страницам тургеневских "Отцов и детей". Это сту-ден-ты. Молодняк в возрасте выпендрежа. Немецкие студенты еще не так отжигали, замечу. А русские студенты, конечно, не могли остаться в стороне. Почитай, что писали искусствоведы о контексте двух картин художника-передвижника Ярошенко - "Курсистка" (ее у нас любили в СССР перепечатывать) и особенно "Студент" - к типажу "студента" в России относились как к смеси эмо и панка, ровно потому, что он вел себя непривычно и с вызовом. У Базарова хоть манеры были, а теперь представь, как бы себя вел базаров из простых как полено разорившихся провинциальных купцов или вообще богатых крестьян - были и такие.

Студент вел себя с вызовом общепринятым нормам - вплоть до того,что ДЕМОНСТРАТИВНО не носил зимнего пальто - а модно у них было ходить всю зиму в осеннем пальто , сверху накидывая на плечи плед (примерно как гопота ходила в начале 80-х с широченными кашемировыми шарфами). Студентки дымили как паровозы - женское курение рекламировать стали намного позже. В принципе, на ЯПе были репродукции набора открыток с типажами "современных студенток" - с оглядкой на типичные модные привычки студенчества.

А когда студент вырос... что, ви думаете, он в момент получения диплома резко повзрослел? Да вы перечитайте "Ионыча" Чехова - там автор просто расписался что он школота, и видит мир как школота - с точки зрения "пока он хотел странного, был клевый чувак, а потом стал похож на всех ЭТИХ- и стал унылое говно". Подобные рассказы сегодня пишут 16-летки.

С другой стороны - действительно,интеллигенция хочет странного, и этим часто достает.Но тогда, ребяты, пиная интеллиггенцию, вы не забывайте,что вы тогда ничем не отличаетесь от того УГ что нарисовано в "Ионыче" вокруг того студента, или старперов, которых бесит "современная молодежь".

Ну, и до кучи ты тупо наврал в своей статье. Ленин никогда не называл интеллигенцию"говном нации". Это было сказано о тех, чью точку зрения рекламировал Короленко (в письме про говно вообще-то пишется о выступлении писателя Короленко, который сам неплохой человек- но вот люди,на чьей позиции он стоит - далее про говно) - интеллигенты-УЧРЕДИЛЬЦЫ. Февралисты, иначе говоря. Кадеты и правые эсеры. И в тот момент когда это писалось,они уже успели почти все в России просрать. И писалось про говно не с целью обозвать их говном,а с целью показать,что они зря именуют себя мозгом нации.

А теперь сравните с тем, как тут в статье про то говно нации сказано. Не хватит ли вранья, а? Вранье оно всегда вранье, и всегда потом выходит боком.

Второе вранье тут за кадром, но временами кажет краешек.

Кто вам, школоте, сказал что интеллигенция - это всегда либералы?! В позднем СССР был лагерь либеральной интеллигенции - вокруг "Нового времени" и "Огонька" - и был лагерь интеллигенции патриотической, вокруг журнала "Наш современник". Учите матчасть, черт бы вас подрал.

И еще характерное - разделение на "интеллигентов и интеллектуалов" так же полезно, как в гражданскую- деление на большевиков и коммунистов. Слово "интеллектуал" появилось в четырнадцатом веке, и обозначало таких же ушибленных новым статусом студентов - первых европейских университетов. И над ними так же стебались современники - это те самые ребята, которых обосрали в школьном учебнике истории - как замороченных идиотскими вопросами вроде "сколько ангелов может уместиться на кончике иглы". А ведь они появились ВААЩЕ ПЕРВЫМИ. И то, что они начали делать - учиться задавать правильные вопросы. Вся остальная наука шла по их проложенному следу.

Вот поэтому я и поставил данной теме корнеплод. Кривой эмоциональный троечный реферат.

 Отправлено: 26.06.18 11:08. Заголовок: prochee Интеллиген..

prochee

Интеллигенция, либерализм - нормальные слова с хорошим смыслом, который извратили своими выдумками ура-патриоты.

Достаточно посмотреть их определения в толковом словаре.

 Отправлено: 21.07.18 19:32. Заголовок: СТАЛИН: РАСКОЛ МЕЖДУ..

СТАЛИН: РАСКОЛ МЕЖДУ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ И НАРОДОМ
Р. Вахитов

Оставим в стороне разговоры о том, что Сталина все - и интеллигенция, и народ - боялись и лишь под угрозой арестов и расстрелов делали вид, что восхищаются им и его талантами. Многочисленные факты показывают, что любовь к Сталину народа (впрочем, как и ненависть к нему западнической интеллигенции) вполне искренняя (так что неправы и те, кто пишут, что либералы просто «продались», за деньги и заграничные особняки стали антисоветчиками).

Давайте обратим внимание на то, что такое различие в восприятии главы государства интеллигенцией и вообще элитой и народом для России - обычное дело, и относится это не только к Сталину.

1.
Не секрет, что восприятие Сталина простым народом и интеллигенцией совершено противоположное. Мои детство и отрочество прошли в простонародной среде. Сын рабочих и внук крестьян, я вырос на окраине города, в районе маленьких, покосившихся частных домиков, утопающих в зелени и в грязи. По улицам ходили коровы и утки, все жители были работники окраинных заводов и фабрик, на человека с высшим образованием там смотрели как на «чужака», больше того, никто особо и книг не читал - зато драки «стенка на стенку» были каждую субботу, аккурат после танцев на поляне под гармошку, а потом и под магнитофон. Впрочем, было не только плохое - люди там жили радушные, из гостей друг у друга не вылезали, последним делились.

Как мне сейчас представляется, эта жизнь, в принципе, мало чем отличалась от жизни слободских и рабочих людей столетней давности. Во всяком случае, позже, когда уже в сознательном возрасте я перечитывал «Мать» Горького (в первый раз читал в школе и, конечно, ничего не понял) я поймал себя на мысли, что описание быта рабочих - матери, отца, соседей Павла Власова мне сильно напоминает мое детство на окраине позднесоветской Уфы. М. Элиаде вообще считал, что народ живет как бы вне истории, в замкнутом временном цикле традиционного мировосприятия, и, думаю, он тут прав.

Отличие жизни советского простонародья от жизни их дедов и прадедов, правда, было - в том, что Советская власть, не в пример царской, по которой теперь вздыхают иные «патриоты», открывала путь в науку и «кухаркиным детям».Так вот, после поступления в университет и особенно после поступления в аспирантуру я попал в совершенно иную среду. Теперь моими друзьями были дети профессоров и доцентов, интеллигенты как минимум во втором поколении. И вот тут я впервые столкнулся с антисталинизмом.

Имя Сталина от своих простонародных родственников и соседей я слышал в детстве редко и всегда - в подчеркнуто положительном ключе. «Сталина на них нет,» - вздыхал мой дядя, заговорив о зарвавшихся номенклатурщиках. «Дедушка воевал за Родину, за Сталина,» - рассказывала мне, маленькому мальчику, мама про своего отца - ветерана войны, участника взятия Берлина, который умер от ран задолго до моего рождения. «Сталин нам был как отец,» - говорила моя бабушка, жизнь которой уж никак не назовешь благополучной. Как я видел с самого детства, народ любил (и до сих пор любит) Сталина, причем любовью не истеричной, идущей от ума, навязанной пропагандистской машиной, а совсем другой - спокойной, тихой и благоговейной любовью, идущей из глубины души.

Меня очень удивило, что мои новые друзья, «из элиты» (конечно, не все, но большинство), физически, на уровне подсознания ненавидели Сталина. Простые люди не поминали вождя всуе, говорили скупо, интеллигенты болтали о нем к месту и не к месту, простые люди вспоминали о нем любовно, интеллигенты - со злобой, с презрением, с отвращением. Причем, нельзя сказать, чтобы это было вызвано причинами личного свойства. Среди моих знакомых интеллигентов-антисталинистов было немало таких, чьи семьи «каток репрессий» обошел стороной. И даже наоборот, их отцы и матери зачастую купались в роскоши, имели дачи, машины, домработниц, то есть все блага, которые полагались при Сталине научным работникам в те самые годы, когда моя бабушка с малым ребенком на руках бежала в город от голодной смерти в деревне, и, скрывая, что ее родной брат репрессирован как «враг народа», кормилась тем, что стирала белье у городских партийных начальников.

Так вот, от моей бабушки я никогда не слышал плохого слова о Сталине (хотя в общем начальство она, как и все у нас в России, недолюбливала). А вот какой-нибудь профессорский сын - аспирант - поносил Сталина вслед за своим папой - преуспевающим спецом сталинских времен. Потом мне многие друзья - интеллигенты по секрету рассказывали, что это у них с детства, что они помнят как в 60-е - 70-е годы, когда они еще почти пешком под стол ходили, в их квартирах собирались друзья родителей - бородачи в свитерах и с гитарами и пели «Товарищ Сталин, вы большой ученый», и тайком читали Солженицына. В рабочих бараках и домишках моего детства пели совсем другие песни - «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» и «Тост наш за партию, тост наш за Сталина!» и гордо, не прячась, лепили на лобовые стекла грузовиков купленные в электричках фотки генералиссимуса (что, кстати, тоже было формой фронды во времена «разоблачения культа личности»).

Юность моя пришлась на годы перестройки, студент той эпохи был нашпигован антисоветскими стереотипами, и, увы, чаша сия и меня тогда не миновала. Но антисталинизм все же не проник глубоко в мое сознание, так что я легко его стряхнул, вместе с прочей либеральной шелухой, уже после расстрела Верховного Совета в Октябре 1993-го. Видимо, причина в том, что не те песни я в детстве слушал, что мои сверстники из «элиты».

С тех пор меня занимает вопрос: почему отношение к Сталину так различается у интеллигенции и народа? Вопрос этот мне представляется важным, даже ключевым для понимания того, что произошло и продолжает происходить с нашей многострадальной страной. На него я и попытаюсь здесь ответить.

2.
Оставим в стороне разговоры о том, что Сталина все - и интеллигенция, и народ - боялись и лишь под угрозой арестов и расстрелов делали вид, что восхищаются им и его талантами. Многочисленные факты показывают, что любовь к Сталину народа (впрочем, как и ненависть к нему западнической интеллигенции) вполне искренняя (так что неправы и те, кто пишут, что либералы просто «продались», за деньги и заграничные особняки стали антисоветчиками).

Когда либералы берутся это объяснить, то, как правило, скатываются на интеллигентское самолюбование и презрение к народу. Они говорят, что народ, дескать, всегда был забит и малограмотен и легко верил тем байкам, которые ему внушала власть (при этом они скромно умалчивают, что власти в этом способствовали те самые интеллигенты, которые после ХХ съезда рядами и колоннами становились антисталинистами).

Такое объяснение говорит только об одном - наши антисоветчики-интеллигенты вовсе не знают и не понимают народ (что им, правда, не мешает поучать его жить). В действительности как раз люди из простонародья обладают интуицией на ложь, хитринкой, недоверчивостью к высоким словесам, идущей еще от знаменитой «крестьянской смекалки». Кроме того, пропаганда, как она строилась в советские времена, больше влияет именно на интеллигенцию, а не на простонародье. Ведь в СССР пропаганда использовала прежде всего рациональные аргументы, толковала про революцию, общественно-экономические формации, для ее восприятия нужно было хотя бы учебник вызубрить (это американская пропаганда с ее комиксами и полуголыми красотками - для малограмотных). Естественно, наши рабочие и колхозники пропаганде поддакивали, не очень понимая ее и не слишком доверяя начальству, просто ради проформы. Сталина же любили не потому что так партия велела. Любовь эта была настоящая, живая, не похожая на слепое пропагандистское обожание, соседствующая и с шуткой, порой, не слишком-то приличной, что является как раз верным признаком настоящего жизненного чувства, ведь жизнь вся состоит из противоречий. Все «стихийные сталинисты» из народа, даже в самые суровые времена, в разгар культа личности, могли рассказать анекдот по поводу Сталина, завернуть о нем частушку и даже с матерком, и это не делало их антисталинистами (Бахтин писал, что во время средневекового карнавала горожане высмеивали римского папу, но оставались при этом добрыми католиками). А вот большинство ярых антисталинистов старшего поколения, которых я знаю лично и про которых читал, «во время оно» были яростными и догматическими сталинистами, и за такую частушку зачастую могли обратиться «куда следует», из совершено идеалистических «патриотических» побуждений. Владимир Войнович писал однажды об одной даме, которая, будучи в 1953 году студенткой МГУ, потребовала исключить из комсомола одногруппницу, так как та … не плакала на похоронах товарища Сталина. Надо ли говорить, что именно эта дама стала ярой антисталинистской после ХХ съезда, а вовсе не ее не склонная к сантиментам одногруппница. Так кто из них, спрашивается, больше доверял пропаганде?

Правда, иные, совсем уж «продвинутые» и прямолинейные либералы-западники выдвинут тут же другой «аргумент»: мол, русский народ всегда был рабом, каковому от природы свойственная подлость, а интеллигенция - благородной «солью земли». Потому якобы народ и любил и любит тирана, который его же истязал голодом и расстреливал, а интеллигенция, мол, либо просто заблуждалась, либо все же втихую сопротивлялась тирану. Но по-моему раб - это тот, кто лишен чувства человеческого достоинства, кто за миску еды и за благодушие хозяина готов терпеть все унижения. При этом подлый раб хозяина вовсе не любит, боится и только, и потому, когда хозяин ослабеет, он первый на нем отыграется. Пример подлого раба - Смердяков. Этим подлый раб и отличается от хорошего патриархального слуги, который всю свою жизнь готов посвятить и отдать любимому хозяину, как старик Савельич в «Капитанской дочке» Пушкина.

А теперь вспомним, что именно «вольнолюбивая» интеллигенция и примкнувшая к ней номенклатура все больше вились вокруг вождей, выполняли их политические заказы и получали неплохие гонорары, а когда вождь умер, первой кинулись его поливать грязью. То есть повели себя как раз по-смердяковски. А «подлый», по мнению либералов, народ никакой особой выгоды от своей любви к Сталину не имел при его жизни, и после его смерти, когда начальство поощряло нападки на Сталина, мараться этим не стал.

И это объяснение либералов, как говорится, трещит по швам…
В то же время вряд ли тут сгодится и объяснение, которому доверяют большинство патриотов, и которое как бы зеркально отражает сентенции либералов - что это не народ, а сама интеллигенция отличается подлостью натуры и сначала восхваляла Сталина, а затем стала его проклинать. Конечно, в этом есть доля истины, и выше об этом я уже упоминал. Немало среди интеллигенции (и еще больше среди номенклатуры) таких субъектов, для которых и сталинизм, и антисталинизм - лишь средство для делания карьеры в то или иное время. Но все не так-то просто. Есть среди либералов и западников и приличные люди. Конечно, не на самом верху их лагеря, Гайдар и Чубайс тут не в счет, тут как раз тот случай, про который говорит пословица: «рыба гниет с головы». Имеются в виду рядовые сторонники их идей - преподаватели, учителя, врачи, которые на приватизации не нажились, в низкопоклонстве перед начальством ни раньше, ни сейчас не замечены и поддерживают либералов исключительно из идеалистических соображений. Им особой выгоды от ненависти к Сталину нет, а они его люто ненавидят.. Значит, дело в чем-то еще…

3.
Давайте обратим внимание на то, что такое различие в восприятии главы государства интеллигенцией и вообще элитой и народом для России - обычное дело, и относится это не только к Сталину. Возьмем, к примеру, Ивана Грозного. В сознание народа первый русский царь (до него, как известно, были лишь князья московские) вошел как собиратель земель, строгий и справедливый государь. Народ помнит и жесткость Грозного, иногда и излишнюю, но все ему прощает за заботу о мощи Родины. С Иоанном Грозным у народа связаны воспоминания о рождении величия Москвы:

Зачиналась белокаменна Москва,
Зачинался Грозный царь Иван Васильевич

Уважение народное к Грозному запечатлелась в мудрой поговорке, которая появилась в Смутные времена как обобщение горького опыта боярского самоуправства и грызни: «лучше Грозный царь, чем семибоярщина».

Совсем иное отношение к Грозному у русских историков XIX века, выросших на европейских идеях и верных духу западнического культуртрегерства, привнесенному на Русь Петром Первым. Карамзин, не отрицая отдельных положительных результатов царствования Ивана Васильевича, сравнивает его по разрушительности с монгольским игом. Русский историк пишет: отличные способности Грозного были раболепными слугами его пороков. Погодин вообще называет Грозного «громким ничтожеством» и все успехи его царствования приписывает … «мудрым советникам - боярам», с которыми, дескать, «ничтожный властитель» неблагодарно расправился. Костомаров придавал своему Грозному такие негативные черты характера как черствость, властолюбие, жестокость, скрытность и хитрость и отказывал ему даже … в уме и способностях (так что решительно непонятно: как же такой неумный и бессмысленно жестокий царь стал собирателем земель и основателем мощного государства?).

Поистине поражает разница между светлым образом великого и сурового государя, каковым Иван Васильевич представлялся сознанию народа, и черным шаржем, изображавшим жесткого и распутного безумца и ничтожество, каковым великий царь представал сознанию европеизированной послепетровской интеллигенции. Очевидны параллели со Сталиным, которые, между прочим, очень тонко уловил и прекрасно выразил гениальный Сергей Эйзенштейн в своем знаменитом киношедевре «Иван Грозный». Собственно, этот фильм не только про Грозного, но и про Сталина, так как любое произведение киноискусства, благодаря особенностям символических средств кино, не может не отсылать к современности. Так вот первая серия фильма - о собирателе земель и государственнике Грозном - это, так сказать, Грозный и Сталин глазами народа. Вторая серия - о Грозном как жестоком безумце - это Грозный и Сталин глазами интеллигенции и элиты, старых и современных «бояр». Сталин, как известно, запретил вторую серию, сейчас бы, если не запретили, то охаяли (и охаивают) первую.

Это несогласие элиты и народа не случайно. Еще русские евразийцы начала ХХ века - П.Н. Савицкий, Н.С. Трубецкой, Л.П. Карсавин и др. отмечали, что после Петра между русским народом и русским правящим слоем пролегла настоящая пропасть, так что русское дворянство стало себя воспринимать европейцами в варварской стране, а русское крестьянство видеть в своих барах иностранцев и почти что оккупантов. Русская цивилизация раскололась на две - «русских европейцев» из правящего слоя, живших заимствованной культурой и презрением к своей национальной традиции и истории, и «русских почвенников» из народа, которые жили обломками московской, византийско-евразийской старины, подлинной национальной культурой. В русской революции и в гражданской войне эти две России, глухо ненавидевшие и непонимавшие друг друга два века и столкнулись. В общем и в целом, революция воспринималась евразийцами как национально-освободительная, сбросившая с России иго западного капитала и западнической, чуждой нам культуры. Трагедию же революции евразийцы видели в том, что волею судеб ее возглавили крайние западники - марксисты, теория которых - в основе своей европоцентристская - не позволяла даже осмыслить феномен революции и советской, народной цивилизации. Восстание сохранившего остатки национальной самобытности простонародья против своего оевропеившегося, коллаборационистского правящего слоя, произошедшее в сердцевине континента Евразия, в условиях, столь не схожих с западными, русские марксисты объявили .. пролетарской социалистической революцией… Что к этому можно добавить?

Потому евразийцы и различали народный большевизм (или, как сейчас говорят, русский коммунизм) - стихийно почвенническое движение, существовавшее под спудом евроцентристской фразеологии, но являвшееся выражением русского и евразийского патриотизма и государственичества, и западнический коммунизм - сущностно европоцентристскую доктрину, отказывавшую России в самобытности и просто считающую ее отсталой и варварской страной, которую нужно, невзирая на жертвы, подогнать к западному образцу. С этой точки зрения становится понятен смысл противостояния Сталина и его правых и левых оппонентов - Бухарина и Троцкого. Это была борьба русского коммунизма - большевизма - с западническим коммунизмом, в которой - к счастью для нашей страны - победил большевизм (иначе быть бы нашей Родине либо дровами для костра мировой революции, как прямо предлагал «левый» Троцкий, либо катиться по наклонной НЭПа к ползучей реставрации капитализма и затем распасться и встроиться в систему западного империализма на правах сырьевого придатка, к чему объективно вел «правый» Бухарин).

Зато потом, после смерти вождя коммунисты-западники взяли реванш. Оттепель Хрущева, как и перестройка Горбачева, - победа коммунистов-западников над большевиками. Уже во втором поколении революционеров ситуация повторилась в точности - правящий слой стал взирать с восторгом и завистью на Европу, ощущать себя больше частью Запада, чем сынами северного колосса России-СССР, народ же опять вынужден был фактически один - без помощи элиты и интеллигенции - нести живую воду национальных традиций, русского, евразийского духа. И советские партноменклатурщики стали так же презирать простых работяг, «гегемонов», как их предшественники- дворяне презирали своих крестьян, разговаривая с ними через кисейный платок, чтоб не чувствовалось «запаха-с».

Итак, два мира, две системы взглядов, две цивилизации, разве что говорящие на одном языке - вот взаимоотношения верхов и низов в России. Они различались во всем, в том числе и в представлениях об идеальном правителе. И в этом корень разночтений в трактовке Сталина интеллигенцией и народом.

4.
Российские «верхи» - и европеизированная номенклатура и либеральная интеллигенция - исповедовали и исповедуют западный идеал властителя. А на Западе правитель и элита теснейшим образом связаны между собой горизонтальными связями. Правитель там - один из многих, он выстраивает свои отношения с другими представителями элиты на основе договоренностей, сдержек противовесов. Он никогда не идет против элиты. Семибоярщина и семибанкирщина, столь ненавидимая в России, на Западе - норма. В то же время дистанция между элитой и народом на Западе огромна, в элиту попадают лишь «свои люди» за редкими исключениями, интересы народа на втором плане, на первом - интересы элиты. Народ не может здесь рассчитывать на милость правителя, на то, что тот отвернется от людей своего круга и повернется к простым людям, поэтому народ на Западе требует то, что ему нужно, прибегая к грубой силе, к революционному напору, к экономическому шантажу. Так было на Западе в Средние века, когда король был лишь первым среди равных и государство было в полной мере феодальным, потому что выражало интересы лишь крупных феодалов, так обстояло дело в Новое время и обстоит по сей день, когда западное государство, по меткому выражению Маркса, стало лишь комитетом, назначенным крупной буржуазией для управления обществом.

В России все совсем по-другому. В России правитель всегда возвышался над элитой, отношения между ним и другими членами элиты были вертикальными. Российский правитель в идеале мог обратиться к народу через головы элиты, и тогда эти головы бы полетели (поэтому элита в России всегда стремилась отдалить сильного правителя от народа, вести его в заблуждение, относительно положения дел, потому что знала: русский царь, как Антей, всесилен, когда стоит ногами на земле). Русское и российское государство всегда тяготело к идеалу народной, а не элитарной монархии. Так в России было при московских царях, так было и при большевиках. Когда же государство Российское стало изменять этому идеалу, стало превращаться в феодальное государство, служащее не всему народу, а помещикам, народ опрокинул его посредством русского бунта безжалостного и беспощадного (а что этот русский бунт заговорил на языке западнического марксизма лишь результат того, что другой, более адекватной, но столь же масштабной идеологии в 1917 году, увы, не было).

Итак, Сталин, как и Грозный был и остается столь любимым народом, потому что он вполне отвечал народному, почвенному, византийско-евразийскому идеалу народного царя, строгого и безжалостного к врагам, особенно из своего окружения, милостивого к простым людям. Народ легко перенес репрессии против вождей революции - Бухарина, Троцкого и Ко и легко поверил в самые страшные обвинения против них, потому что они были для него боярами, бывшими рядом с царем - Сталиным. Боярам царским на Руси доверия нет, они всегда подозреваются в измене, интригах и ненависти к царю и к народу. Русское самобытное правосознание интуитивно чувствует, что идеал бояр - «коллегиальная власть», «власть первого среди равных», то есть фактически западный идеал, губителен для России. Ее огромные пространства, ее пестрое в национальном отношение население, ее патерналистская культура, ее постоянно тяжелое и опасное геополитическое положение - все это требует сильной власти, имеющей гораздо более твердую опору, чем несколько враждующих околовластных кланов. Отсюда и опора царя на народ через головы бояр, народная монархия. (на Западе другая специфика, там и серьезного внешнего врага нет, и климат мягче, и море рядом, что способствует торговле и олигархическому устройству, и народы с гипертрофически развитым индивидуалистическим чувством, там можно себе позволить слабое, раздробленное «элитарное» государство).

По этой же причине наша советская и постсоветская интеллигенция ненавидит Сталина (как ее предшественница - имперская интеллигенция - ненавидела Грозного). Ведь интеллигенция наша - те же «русские европейцы, телом они здесь в России, а душой - на любимом Западе» (впрочем, Запад они также мало знают, как и Россию, Запад они себе тоже придумали, и когда сталкиваются с реальной Европой и Америкой, то переживают шок). Потому все непохожее на западное, не втискивающееся в узкие специфические рамки западной культуры, в том числе и политической они относят к отсталому, дикому, варварскому, которое нужно отбросить, даже думать не смея о том, что в иных условиях это, возможно, имело бы смысл… Российский народный идеал правителя не совпадает с западным - для наших «русских европейцев» это повод ненавидеть народ. Наши реальные лучшие правители соответствуют этому народному идеалу, и не соответствуют западным меркам - это повод ненавидеть наших лучших правителей.

К этому добавляется, конечно, и классовый интерес элиты и интеллигенции, обслуживающий власть. Не очень уютно элите при народном монархе, ее гораздо больше устроил бы западник, стремящийся уладить отношения со своим кругом. Вспомним, что не может простить современная либеральная интеллигенция Сталину. Репрессий 1937-го года, смерти Бухарина, Зиновьева, Каменева, затем Троцкого. Все разговоры про народ, про голод на Украине, про перегибы коллективизации - это не главное. Наши либералы всем своим более чем десятилетним пребыванием у власти показали, что судьба народа их не очень-то волнует. А вот возмущение сталинскими чистками в высших эшелонах партии у них вполне искреннее, не «дежурное». Казалось бы, какое дело нашему либералу до коммунистов Бухарина и Тухачевского? Ведь они, что ни говори, были марксисты, в симпатиях к правам человека и либеральным свободам замечены не были… Бухарин даже писал о том, что пролетарский гуманизм не исключает, а, напротив, подразумевает расстрелы классовых врагов. Однако все либеральные СМИ до сих пор полны плачем о «хорошем прогрессивном» Бухарине, которого уморил «злой, кровожадный» Сталин.

А разгадка проста: Сталин покусился на «святая святых» - на элиту, на собственное окружение, на толпившихся у трона бояр и боярских дьяков. Он осмелился сделать выбор в пользу народа, а не в пользу элиты и интеллигенции. Он поступил «не по-европейски!». Этого интеллигенция и номенклатура никому не прощает, даже великому модернизатору и в то же время охранителю России, собирателю ее земель и победителю фашизма…

5.
Впрочем, дело ведь не в самом Сталине, который давно уже стал Историей (именно так, с большой буквы!) и никакие Радзинские и Волкогоновы не смогут вычеркнуть его из памяти народной - из этого истинного пантеона национальных героев. Дело в судьбе самой элиты и интеллигенции, которая настолько удалилась от народа в эмиреи западнических абстракций и антинациональных эскапад, что становится боязно за ее будущую участь. Опыт показывает, что такой разрыв верхов и низов может привести и приводит лишь к одному - к народной революции, которая сметает прослойку «русских иностранцев» и выдвигает снизу новых людей для правящего слоя - энергичных, волевых, идейных и самое главное - связанных пусть интуитивно и бессознательно с народным духом… А русские европейцы из столичных либеральных партий и фондов становятся европейцами настоящими - жителями Парижа, Берлина, Праги. Вот только их давнишняя мечта, сбывшись, сильно теряет свою привлекательность, поскольку Европа поворачивается к ним тогда не своей витриной, а ранее скрытой, тыльной стороной - безработицей, тотальным эгоцентризмом и эмоциональной черствостью, культом денег и вещей и презрением к аутсайдерам…

Рустем Вахитов

 Отправлено: 01.09.18 19:03. Заголовок: Элбакян, Е. С. Росси..

Элбакян, Е. С. Российская интеллигенция: ментальность и архетип // Национальные интересы. – 2004. – № 2. – С. 33-39. – http://www.intelligentia.ru/rosiiskaja-inteligencija.html

Большой интерес к интеллигенции нашел отражение в философских и публицистических работах, издававшихся на протяжении XX в., в дискуссиях вокруг понятий «интеллигенция» и «интеллигентность», развернувшихся в конце 1980-х—1990-х гг. среди отечественных ученых, в журналистских публикациях последнего десятилетия. Сам этот термин был впервые введен литератором П.Боборыкиным в 60-е гг. XIX в. Отвлекаясь от различных трактовок понятия «интеллигенция», сразу же предложим такое ее определение: «Интеллигенция — социальная группа, отличающаяся занятием умственным трудом, высоким образовательным уровнем и творческим характером своей деятельности, проявляющимся в привнесении личностно-индивидуального начала в эту деятельность, производящая, сохраняющая и несущая в другие социальные группы общечеловеческие ценности и достижения мировой культуры, а также характеризующаяся специфическими психологическими чертами и позитивными нравственно-этическими качествами». Последнее можно назвать интеллигентностью.

Определив интеллигенцию, обратимся к рассмотрению ее сознания.

Среди категорий, характеризующих сознание (как индивида, так и социальной группы), важное место занимает понятие «мировоззрение», особенно если речь идет об интеллигенции. Это понятие достаточно хорошо исследовано и проанализировано в научной литературе. Наиболее распространенное философское определение мировоззрения выглядит следующим образом: «Система взглядов человека на объективный мир и на место в нем человека, на отношение человека к окружающей его действительности и к самому себе, а также обусловленные этими представлениями основные жизненные позиции людей, их убеждения, идеалы, принципы познания и деятельности, ценностные ориентации»1. Отсюда можно представить мировоззрение как комплекс, включающий в себя: а) мироощущение, которое для индивида является полуосознанным и реализуется в его социальном и эмоционально-духовном самочувствовании; б) миропонимание, которое более рационалистично, представляет собой понятийный, концептуальный уровень воззрений человека на мир и собственное «я». Центральное место в миропонимании занимают картина мира и сознание «я» (концепция собственного «я»); в) мироотношение, которое реализуется в принципах поведения личности, базирующихся на мироощущении и миропонимании. Личность осваивает мир, опираясь на эти три составляющих мировоззренческого комплекса. Важную роль в мироосвоении играет именно миропонимание: рационалистическое осознание общей картины мира и собственного «я» определяет основную направленность деятельности личности, ее главные ориентации.

Любому общественному организму на любом этапе его развития свойствен определенный стиль мышления2. Его можно охарактеризовать как «общий социокультурный климат эпохи»3, как «мировоззренческую парадигму»4, как «преимущественный пафос эпохи»5, как «господствующий ветер эпохи»6 и т.п. Отечественный исследователь Е.И. Кукушкина полагает, что в стиле мышления «отражается характер и содержание достигнутых обществом знаний, особенностей их использования, специфика стилевого, жанрового и пр. разнообразия искусства и литературы, этические и эстетические принципы»7. Естественно, что стиль мышления формирует и психически-эмоциональный фон, чувственное восприятие пространства, времени, мира в целом, что находит отражение в различных сферах деятельности (особенно творческой) человека, и общезначимые установки сознания, определяющие стилевую специфику духовного облика той или иной эпохи, социокультурного развития в целом.

Современные исследователи справедливо отмечают, что каждый образ мира по своей природе антропоморфен, т.е. «человек не может познать мир в отрыве от своих культурных корней; в свете их он должен воспринимать все, что его окружает, — язык, религию, науку, — т.е. то, что составляет определенную цивилизацию и культуру»8. Более того, тот же автор высказывает совершенно верную мысль о том, что эта заданность непреодолима, но может подвергнуться различному «ауто- и метаосмыслению, иногда ее можно нейтрализовать или управлять ею»9.

Итак, стиль мышления той или иной эпохи отражает присущие данной эпохе состояния сознания (в широком смысле слова). Он представляет собой имплицитный, непроизвольно возникающий фон, контекст — с одной стороны, и теории, научные концепции, законченные произведения искусства, литературы, этические нормы, философские построения, теологические изыскания, строящиеся на этом фоне, заданные этим контекстом, — с другой. Стиль мышления отражает особенности мировосприятия человека той или иной эпохи, что находит отражение в языке. «Все слова, — отмечает М.М. Бахтин, — пахнут профессиями, жанром... определенным человеком, поколением, возрастом, днем и часом»10. Слово, язык в концентрированном виде отражают традиции, привычки, нормы, ценности, верования эпохи, однако их адекватная интерпретация в другую эпоху зависит не только от рационального осмысления текста, но и от проникновения в контекст, постижения его, от ощущения, чувства той эпохи, когда был написан текст.

В отличие от картезианской традиции, отождествляющей сознание и психику, в современной философии и психологии большое внимание уделяется проблеме бессознательного. Впервые эта проблема была остро поставлена в психоанализе, сместившем акцент в исследованиях человека на его внутренний мир и попытавшемся понять глубинные пласты бессознательной психики, имеющие свою особую жизнь, во многом отличную от аналогичной в сфере сознания.

Весьма существенным в данной связи представляется рассмотрение ментальных и архетипических особенностей сознания российской интеллигенции.

Ментальность как коллективно-личностное образование представляет собой устойчивые духовные ценности, глубинные аксиологические установки, навыки, автоматизмы, латентные привычки, долговременные стереотипы, рассматриваемые в определенных пространственно-временных границах, являющиеся основой поведения, образа жизни и осознанного восприятия тех или иных явлений действительности. Это особая «психологическая оснастка» (М.Блок), «символические парадигмы» (М.Элиаде), «господствующие метафоры» (П.Рикер), наконец, «архаические остатки» (З.Фрейд) или «архетипы» (К.Юнг), «...присутствие которых не объясняется собственной жизнью индивида, а следует из первобытных врожденных и унаследованных источников человеческого разума»11. В отличие от Фрейда Юнг полагает, что не только субъективное, вытесненное за «порог сознания», но прежде всего коллективное и безличное психическое содержание включается в область бессознательного. «Коллективное бессознательное как наследие предков... является не индивидуальным, а общим для всех людей... и представляет собой истинную основу индивидуальной психики»12. В основе коллективного бессознательного лежат устойчивые образы, названные Юнгом архетипами. В своей сущности ментальность как раз и представляет собой исторически переработанные архетипические представления, через призму которых происходит восприятие основных аспектов реальности: пространства, времени, искусства, политики, экономики, культуры, цивилизации, религии. Рассмотрение ментальных особенностей сознания той или иной социальной группы позволяет проникнуть в «скрытый» слой общественного сознания, более объективно и глубоко передающий и воспроизводящий умонастроения эпохи, вскрыть глубоко укоренившийся и скрытый за идеологией срез реальности — образов, представлений, восприятий, который в большинстве случаев остается неизменным даже при смене одной идеологии другой. Это объясняется большей, по сравнению с идеологией, устойчивостью ментальных структур.

Образцы поведения, ценностные ориентиры обычно задаются в рамках ментальности образованной части общества, а затем, отчасти упрощаясь, постепенно проникают в ментальность народа, закрепляясь в ней на долгие годы, десятилетия и даже века. Социальная дифференциация ментальностей отражает существующее в обществе разделение на общественные группы с присущими им материальными интересами, образом жизни и т.п. Например, крестьянской ментальности прошлого столетия в России был присущ больший консерватизм, чем ментальности образованных классов, и даже ранние по времени крестьянские восстания можно охарактеризовать как консервативные, ибо их идеалы находились не в будущем (как у интеллигенции), а в прошлом. Далее, крестьянской ментальности, формирующей и моделирующей поведение ее носителей, были присущи коллективные страхи, фантазии, отдельные и довольно жестокие проявления фанатизма и жестокости, что объяснялось тяжелыми условиями крестьянской жизни — бедностью, голодом, эпидемиями, высокой смертностью. Но, в отличие от бытующих мнений о «крестьянской массе», русскому крестьянину было присуще осознание своего особого «я», напряженное восприятие соотношения вечности и временности бытия при общей ориентации на христианские ценности. Воспроизводя шаг за шагом крестьянскую ментальность, можно постепенно сконструировать и образ жизни крестьянина, его духовный и материальный мир. Этот же метод лежит в основе анализа духовного мира интеллигенции13. Текстологический анализ сочинений известных представителей российской интеллигенции, их языка, оговорок, манеры изложения, наконец, суггестивности текста позволяет судить об их ментальности; об их идеологии говорят рационально оформленные системы, вырабатываемые концепции.

Обратим внимание на еще одно различие между ментальностью и идеологией — различие в темпоральном аспекте. Разные структуры сознания развиваются по-разному: некоторые из них становятся устойчивыми для многих поколений, другие — исчезают на протяжении жизни одного поколения людей. Ф.Бродель выделяет три типа исторического времени — время большой протяженности, время средней протяженности и краткий срок. Если развитию политики соответствует «краткий срок», а экономики — «время средней протяженности», то ментальность существует во «времени большой протяженности» как наиболее устойчивая и малоподвижная структура сознания. «Мы подходим здесь к вопросу об отношениях между краткой реальной историей и долгой историей интеллектуальных феноменов. Их соотношение очень сложно. Тем не менее ясно, что интеллектуальные феномены следует включить в историю “большой длительности” и большого пространства»14. Ж. Ле Гофф отмечал, что «инерция является исторической силой исключительного значения. Менталитеты изменяются более медленно, чем что-нибудь другое, и их изучение учит, как медленно шествует история»15. В этой связи интересным представляется высказывание К.Маркса о том, что «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых»16.

Если идеология, с теми или иными отклонениями, в целом развивается поступательно, так сказать линейно, то в рамках ментальности представления изменяются в форме колебаний различной амплитуды и вращений вокруг некой центральной оси. В основе подобного движения и развития идеологии и ментальностей лежит определенный образ жизни. Так, идеологические теории вырабатывались преимущественно интеллигенцией, как правило живущей в городах, ритм жизни которых был гораздо динамичнее в сравнении с патриархальной и отчасти застойной, цикличной (в зависимости от сельскохозяйственного календаря) жизнью в деревне. С развитием же сельских школ, определенного уровня грамотности в деревне, с появлением предназначенной для крестьян литературы в деревню проникают определенные элементы идеологии, способствующие социальной трансформации крестьянского образа жизни и ускорению темпов его развития.

Итак, ментальность — весьма насыщенное содержанием понятие, отражающее общую духовную настроенность, образ мышления, мировосприятие отдельного человека или социальной группы, непрорефлексированное или недостаточно осознанное, большое место в котором занимает бессознательное.

Модель характерного для своей эпохи восприятия и осмысления действительности состоит из большого количества элементов, зачастую противоречащих друг другу, и не сводится только к отражению внешней реальности. Во многом она формируется уже существующими на ментальном уровне обычаями, «предрассудками» и суевериями, символами и нормами поведения, надеждами и фобиями наряду с материальными интересами, соотношение с которыми в каждом конкретном случае различно. Ментальность отражает тот пласт общественного и индивидуального сознания, в котором фактически отсутствуют систематизация, рефлексия и саморефлексия, а отдельные идеи являются не результатом деятельности индивидуального сознания, а представляют собой неосознанно и автоматически воспринятые установки, общие в целом для той или иной эпохи и социальной группы, обусловленные коллективными детерминантами представления и верования, традиции, имплицитно содержащиеся в сознании ценности, установки, мотивы и модели поведения, лежащие в основе рационально построенных и логически осмысленных концепций, теорий, идеологических систем.

В отличие от ментальности, ограниченной определенными пространственно-временными (эпоха, период, регион, государство, этническая территория) и социокультурными (реально существующие общности и личности) рамками, архетип носит всеобщий характер, независимо от времени и места17. Он представляет собой биосоциальный процесс, цель которого — осуществление первоначально заложенной в эмбрионе личности во всех ее аспектах, со всеми ее психическими данностями18. Если ментальность зависит от социокультурного контекста с присущими ему этическими представлениями, то архетип этически нейтрален. «Архетип — структурообразующая единица, служащая основанием (каркасом), психическим вектором социокультурного развития. Архетип — корень, на поверхности которого история и культура производят все новые очертания и формы, расцвеченные всей гаммой красок душевного состояния человека. Ментальность — формообразующая единица, придающая архетипическому содержанию качественную характеристику. Архетип — абстрактная категория, ментальность — всегда конкретна, архетип — содержание, ментальность — форма, архетип — сущность, ментальность — явление»19. Ментальность выражает свое архетипическое содержание посредством культуры, то есть через определенный культурный код, носителем которого, в первую очередь, является интеллигенция.

Основные идеи, концепции, теории, существующие в обществе, как уже отмечалось, вырабатываются интеллигенцией и, являясь в начале достоянием элиты, затем транслируются в массы. Но готовы ли массы воспринять идеи элиты и следовать им? И если да, то почему? Исследуя психологические основы данного процесса, Зигмунд Фрейд дает положительный ответ на первый вопрос: «...И среди несведущей массы должно было иметься в наличии нечто сродное знанию немногих и идущее ему навстречу при его обнародовании»20. Ответ на второй вопрос дает Карл Юнг: потому что «душа народа есть лишь несколько более сложная структура, нежели душа индивида»21. В отличие от Фрейда с его «личным бессознательным», Юнг говорит о более глубоком слое — «коллективном бессознательном» (архетипе), идентичном у всех людей и слоев общества. «Личностный слой оканчивается самыми ранними детскими воспоминаниями; коллективное бессознательное, напротив, охватывает период, предшествующий детству, то есть то, что осталось от жизни предков»22. Именно это коллективное бессознательное и формирует определенный образ мира, который затем находит отражение в ментальностях различных социальных слоев общества.

В этой связи интересным представляется отношение российской интеллигенции к народу, которое уже было охарактеризовано выше с философско-исторической точки зрения.

С психоаналитической точки зрения в качестве важных сторон этого отношения могут быть выделены следующие:

а) комплекс вины интеллигенции перед народом;

б) привнесение интеллигенцией своих идей в народ, что может быть условно названо «социальной мифологией», создаваемой интеллигенцией для народа;

в) восприятие интеллигенцией себя как спасительницы народа.

Комплекс вины — это глубинное чувство вины, имеющее диалогическую структуру, то есть направленное на взаимодействие с объектом, посредством которого индивид самоутверждается. Основным условием острой потребности в диалоге является обостренное чувство «другого». Диалог, как правило, ведется в рамках психики «виноватого» между его сознанием («я») и его совестью («Сверх-я»). Подобная ситуация порождает расколотость сознания, делая его «несчастным». Благодаря глубинным противоречиям в человеческом «я» происходит раскол внутреннего мира личности. Под расколотостью сознания подразумевается разобщение с собственной совестью, желаниями и стремлениями, расхождение с собственной сущностью, рождающее чувство вины перед ней за отчуждение от нее во имя чего-то другого. В рамках религиозного мировосприятия — это отпадение от Бога. Подобная расколотость, двойственность сознания, присущая интеллигенции, нашла отражение во многих произведениях русской литературы. Конечно, данный феномен имеет место и в сознании западного человека. Например, у Г.Гессе в романе «Степной волк» в герое борются два начала — «человек» и «волк», моральность и аморальность, индивидуализм и самоотречение, эгоизм и совесть. Но в отличие от русских писателей, пытающихся дать ответы на «вечные вопросы», а следовательно, найти пути решения проблемы, Гессе считал, что в рамках европейского мировосприятия это сделать невозможно.

Механизм формирования комплекса (или чувства) вины таков: обособление индивида от объекта (человека, мира, Бога — словом, любого «не-я») неизбежно понимается как грех, следствия которого: угроза, опасность, наказание выводятся из виновности личности. Это, в свою очередь, вызывает тревогу и страх, которые воспринимаются как чувство долга. Кто не может добиться права, тот вынужден говорить о долге. Таким образом, чувство вины приобретает форму диалога, то есть постоянной жертвенной ориентации на чужое «я». «Виноватый» (в данном случае — интеллигенция) постоянно нуждается в собеседнике для диалога. Объект внешнего мира (народ) выступает для интеллигенции в качестве ее объективированной совести. Интеллигенция должна искупить вину перед народом, завоевать его любовь, чтобы создать впечатление единства «я» и «не-я» и не бояться осуждения народа. В этом, собственно, и заключается цель диалога.

Но есть и другая сторона у данной проблемы: это своего рода отеческое, в некоторых случаях — отечески-снисходительное отношение интеллигенции к народу, которое, в свою очередь, подразумевает инфантильную привязанность народа к интеллигенции. Кстати, апелляция к авторитету родителей, а не к интересам самого ребенка широко распространена в нашей семейной практике (в противовес западному индивидуалистическому и прагматическому воспитанию) и вполне может быть спроецирована на взаимоотношения интеллигенции и народа, рассмотренные под углом зрения «отцов и детей».

Комплекс вины интеллигенции перед народом является коллективным, то есть, по существу, присущим социальной группе в целом, но в принципе имеет ту же природу, что и личные комплексы. К основным чертам интеллигенции как носительницы комплекса вины перед народом можно отнести: во-первых, глубокую традицию аскезы (отречение от всего и жертвенность); во-вторых, веру в народ (и только в народ); в-третьих, мессианизм. Это именно тот феномен, который Ф.Ницше называл «больной совестью».

Формирование у российской интеллигенции комплекса вины перед народом происходило в специфических условиях (как социальных, так и семейных): в патриархальном обществе с авторитарной организацией власти, общинной организацией быта и, соответственно, общинной психологией (быть лучше других грешно, а иногда и опасно), неразвитостью правовых институтов, но развитым национальным самосознанием, рефлексией над морально-религиозными вопросами, глубоко индивидуализированной верой, сильными националистскими и мессианистскими традициями («народ-богоносец», «особый путь развития», «особая роль России в истории» и др.) «Виноватый» представитель интеллигенции с ранних лет обостренно совестлив; постоянно, на уровне подсознания, ожидая наказания, он стремится либо спровоцировать его, либо искупить вину, сознание которой для него невыносимо. Он часто берет чужую вину на себя (по принципу «не грех, но страдание за него»).

Важно обратить внимание и на такой факт: и разночинская российская интеллигенция XIX в., и «советская интеллигенция» XX в. в той или иной степени вышли из народа и в этом смысле были «народными», что, вполне естественно, осознавалось их представителями, но, с другой стороны, опять же рождало чувство вины за свой «исход» из народа, за отрыв от него, за лучшие, чем у народа, условия жизни и т.д. Отсюда и желание спасти народ, «поднять» его до своего уровня (по принципу: «Если я могу, значит, могут и другие, должны мочь»).

Восприятие действительности интеллигенцией идет через призму этики; она чувствует себя спасительницей, которая должна изменить мир к лучшему. Она должна искупить грехи, либо заслужив любовь всех людей, либо умерев за них.

Проблема диалогизма вообще и диалога между интеллигенцией и народом (вернее даже, тем образом народа, который существует в ее сознании) в частности является особой для российской ментальности. Стремление отдать свое «я» за других (в этом, кстати, и Ф.Ницше, и С.Кьеркегор, и Ф.М.Достоевский видели условие свободы), отвечать за все, одному пострадать за весь народ не могло возникнуть в странах западной демократии с их духом прагматизма и индивидуализма. В России же чувство вины служит критерием интеллигентности; насколько человек готов отречься от себя во имя других, настолько он интеллигентен.

Комплекс вины интеллигенции перед народом во многом является компенсацией за дефектные или односторонние установки сознания. Каким же образом он компенсируется? Это происходит, помимо конкретных практических действий, при помощи социальной мифологии с ее обещанием счастья в будущем. Социальная мифология, впрочем, как и религиозная, является своеобразным видом ментальной терапии измученного социальными катаклизмами народа. Юнг вполне справедливо полагает, что мифы, как и мифотворчество — это психические явления, выражающие архетипическое мировосприятие, ибо в современном мире нет ни одной сколь-либо существенной идеи без ее исторического прообраза. Именно при помощи архетипа универсальные мифологические образы выражаются символически. Основными архетипами, по Юнгу, являются Самость (das Selbst) — потенциальный центр личности и Эго («Я») — центр сознания. Процесс индивидуации (самореализации, становления личности) представляет собою синтез этих двух архетипов. Архетипы лежат в основе общечеловеческой символики, мифов и верований, символов художественного творчества (литературы и искусства), сновидений. Таковы архетипы Anima (Души), старого мудреца, матери-земли, героя-богатыря, демона, дракона, змеи, огня, воды, тени (теневой стороны личности). Политические архетипы иногда персонифицируются в обликах политических или религиозных деятелей (правителей, вождей, пророков, религиозных реформаторов и харизматических лидеров).

 Отправлено: 01.09.18 19:03. Заголовок: Имеющие архетипическ..

Имеющие архетипический символ мифы о спасителе народа постепенно трансформируются, и спаситель из народного героя-одиночки, заступника за бедных или богатыря превращается в группу людей — интеллигенцию, несущую свои идеи (часто столь же абстрактные и далекие от реальной действительности, как и религиозные мифы) ждущему спасения и надеющемуся на лучшую жизнь народу.

Если рассмотреть проблему спасения интеллигенцией народа через призму архетипического мировосприятия, то станет очевидным, что практически каждый человек, независимо от социального статуса и принадлежности, хотел быть «спасенным», и данное желание выражает абстрактная идея спасения вообще. Но от чего и для чего он должен быть спасен — это уточняется и артикулируется в «картине мира», рационализирующей и систематизирующей религиозные обещания23. И здесь с идеей спасения как такового соотносятся желание спасения и определенный путь к его достижению, то есть определенный в своей конкретике образ жизни. Все это означает интерпретацию идеи спасения в «картине мира», где ей сообщается действенность устойчивого мотива поведения людей на уровне архетипического мировосприятия. «Архетип... является тенденцией к образованию таких представлений мотива — представлений, которые могут значительно колебаться в деталях, не теряя при этом своей базовой схемы»24. «Базовая схема» у интеллигенции и народа остается единой, но и мотивы не сильно различаются; народ хочет быть спасенным, интеллигенция хочет его спасти, чтобы тоже, в свою очередь, быть спасенной. Она хочет «отдать свой долг» народу для того, чтобы спастись самой, избавившись от чувства вины перед народом. Таким образом, архетипическая цель и у народа и у интеллигенции едина, различаются лишь пути ее достижения.

Но если архетипы сознания и у интеллигенции, и у народа не имеют принципиальных отличий, то ментальность народа и ментальность образованной группы общества, интеллигенции во все эпохи различались между собой. При этом изменение образа жизни влечет за собой постепенную трансформацию сознания, которая включает в себя не только внешний перенос устоявшихся образов, вербальных форм, восприятий и оценок, но и глубинный процесс медленного изменения ментальных структур сознания (при неизменности архетипов), которые длительное время могут находиться в противоречии с системой представлений, сознательно вырабатываемых в соответствии с новыми социальными потребностями. Это позволяет сохраняться некоторой раздвоенности в сознании, когда, образно говоря, идеология и архетипы тянут его в противоположные стороны: идеология, в соответствии с новыми социальными потребностями, — вперед, в будущее, архетипы же, как глубоко укоренившиеся психические данности, назад, в прошлое. Подобный феномен рождает определенную гибкость интеллигентского сознания, позволяющую при определенном стечении обстоятельств менять, часто неосознанно, доминирующую установку, когда на поверхность сознания поднимаются ранее подавленные мировоззренческие элементы. Достаточно ярко этот феномен проявляется, например, в отношении интеллигенции к религии и церкви: за резкой сменой идеологических конструкций следует медленное изменение ментальных структур сознания российской интеллигенции, что порой рождает весьма причудливый симбиоз сакрального и профанного, светского и религиозного мироощущений.

Подводя итог, хочется еще раз подчеркнуть, что при анализе столь сложного и не поддающегося однозначной оценке явления, как сознание интеллигенции, необходимо учитывать его особенности и различные стороны, которые могут быть наиболее адекватно и объективно интерпретированы не только с позиций философского материализма, но и с учетом успешных и весьма плодотворных находок неофрейдизма и психоанализа.

Будущее же российской цивилизации во многом зависит от тех норм и ценностей, которые будут продуцироваться и тиражироваться интеллигенцией (при этом заметим: от лица народа и в этот же народ привноситься с пожеланием ему счастья и всяческого процветания). Вина за отказ от истинного служения народу, за предательство «народной» интеллигенцией его интересов будет постоянно компенсироваться в сознании интеллигенции сетью самооправданий, надежд и обещаний будущего спасения и благоденствия, которого нет сейчас, но которое обязательно, непременно будет, потом, когда-нибудь... (как Царство Божие или коммунистический рай). Вопрос лишь в том, устроит ли народ подобная риторика?

______________________

1 Философский энциклопедический словарь. — М., 1983. — С.375.
2 В историко-философской традиции стиль мышления осмыслялся и в рациональном, и в иррациональном духе. Так, Г.Гегель полагал, что стиль мышления эпохи — это рациональное измерение культуры, С.Кьеркегор — что это религиозное переживание, Э.Гуссерль — жизненный мир человека, А.Бергсон — мир интуиции, М.Хайдеггер — экзистенция, Х.Ортега-и-Гассет — манера восприятия, М.Шелер — способ рационализации творческих возможностей этноса, представители культурантропологии — единство ценностных ориентаций.
3 См.: Швырев В.С. К проблеме специфики социального познания//Вопросы философии. — 1972. — № 3. — С.124.
4 См.: Швырев В.С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. — М., 1966. — С.31.
5 См.: Бушмин А.С. О специфике прогресса в литературе//О прогрессе в литературе. — Л., 1977. — С.5.
6 Там же. — С.6.
7 Кукушкина Е.И. Познание, язык, культура. — М., 1984. — С.104.
8 Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». — М., 1993. — С.149.
9 См.: Там же. — С.150.

10 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. — М., 1975. — С.106.

11 Юнг К.Г. Архетип и символ. — М., 1991. — С.64.
12 Jung C.G. Structure and Dynamics of the Psyche//Jung C.G. Collected Works. — London, 1969. — Vol. 8. — P. 152.
13 «Изучение ментальности людей определенной эпохи и социально-культурной формации едва ли может ограничиваться воспроизведением характерных черт, общих для всех этих людей, хотя, несомненно, некоторые параметры общественного сознания, лежащие в основе миросозерцания эпохи, и могут быть выявлены. Тем не менее картина получилась бы чересчур обобщенной, а потому и бедной по содержанию. Более продуктивна попытка реконструкции спектра ментальностей, специфичной для того или иного общественного слоя, в зависимости от его профессионального, правового, образовательного, возрастного статуса» (Гуревич А.Я. Средневековый купец//Одиссей. Человек в истории. (Личность и общество). — М., 1990. — С.97). См. также: Горюнов Е.В. Соотношение народной и ученой культуры Средневековья в зеркале церковных обрядов и священных предметов//Одиссей. Человек в истории. (Картина мира в народном и ученом сознании). — М., 1994. — С.141—164.
14 Споры о главном. — С.118.
15 Там же. — С.166.
16 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — М., 1957. — Т.8. — С.119.
17 Архетип (от греч. arche — начало и typos — образ) — образец, прообраз, первичная форма. В античности под архетипом понимался наиболее древний текст, к которому восходят тексты более поздних сочинений и который практически невозможно адекватно реконструировать.
18 Подробнее см.: Юнг К.Г. Психология бессознательного. — М., 1994. — С.160.
19 См.: Сторчак В.М. Архетип и ментальность в контексте религиоведения: Дисс. ... канд. филос. наук. — М., 1997. — С. 96, 97.
20 Фрейд З. Человек Моисей и монотеистическая религия//Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. — М., 1991. — С.217.
21 Юнг К.Г. Архетип и символ. — С.18.
22 Юнг К.Г. Психология бессознательного. — С.119.
23 См.: Давыдов Ю.Н. «Картины мира» и типы рациональности (Новые подходы к изучению социологического наследия Макса Вебера)//Вебер М. Избранные произведения. — М., 1990. — С.756—757.
24 Юнг К.Г. Архетип и символ. — С.65.

 Отправлено: 29.07.19 20:01. Заголовок: Опрос: ЧТО ЕСТЬ САМО..

Опрос: ЧТО ЕСТЬ САМОЕ ЦЕННОЕ ДЛЯ ИНТЕЛЛИГЕНТА?

click herehttps://www.facebook.com/goutsoullac/posts/10210060582566486

Alexandra Malkush
Душа людини
.
Natalia Lipen
Движение к прогрессу

Vladimir Emelianov
Понимание.
.
Zoryana Peredruk
Час

Наталя Зубрицька
Интеллигентность.

Валерий Дроздов
Ценны для него ценности
.
Olleg Pavlenko
свобода

Елена Брегин
мораль

Anatoliy Kokar
Здібність і вміння сприймати нове,або нові патернумови і дотепно діяти.

Dionysiy Zavedyuk
Право на власну думку.

Vytautas Vaitiekauskas
Три одвічних питання руської інтеліненції: "хто винен?", "що робити?" та "де мої окуляри?". ОКУЛЯРИ!

Валерий Дроздов
основной вопрос всякой интеллигенции-"Как быть?"- Стоит ребром всегда

Alexandr Chulkov
Порядочность.
.
Роман Костинюк
порядність

Svytoslav Martynov
Сопричастие к разумной Жизни!
.
Vladimir Wiedemann
иллюзии

Dmitrijs Gorbacovs
Шляпа

Сергей Возняк
интеллигентность)

Alexander Kulik
книги)

Юлия Каралаш
не общаться с незнакомцами о Канте на Патриарших прудах

Alex Sapir
Для этой братии не существует ничего ценного. Все обосрут.

 Отправлено: 15.05.20 18:14. Заголовок: ОБРАЗЕЦ РАШИСТСКОЙ И..

ОБРАЗЕЦ РАШИСТСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНТОФОБИИ:

цитата:

Думали - свежие, а это всё те же Я ожидал выпрыга либеральной интеллигенции после того, как убрали табличку со здания в центре Твери, сообщавшую, что там якобы было расстреляно ни много ни мало 6000 поляков. И вот тут как тут, аж 69 академиков, член-корров и профессоров РАН возмутились, затрясли кустистыми бровями, подписали мощное протестное письмо в листок компрадорской буржуазии "Коммерсант". Ни капельки не возмущало нашу интеллигенцию то, что в Польше сносят памятники советским солдатам, павшим за освобождение этой как бы братской славянской страны, что там глумятся над их памятью со всей мощью пропагандистского аппарата (который польской элите заменяет аппарат мыслительный). Не возмущало нашу интеллигенцию уничтожение памятного знака, поставленного в Польше общественниками в память о 60 тысячах пленных красноармейцев и тысячах интернированных солдат старой русской армии, замученных и заморенных в польских лагерях смерти в 1920-21 гг. И уж конечно ничего не хотят знать наши академики, что существует абсолютный ноль в доказательной базе по "расстрелу 6 тысяч поляков" в Твери. Не найдено ни шести тысяч, ни даже тысячи поляков, якобы расстрелянных в центре Твери и якобы похороненных в Медном. Да и сама идея, что поляков из осташковского лагеря для военнопленных привозили расстреливать в огромном количестве в центр Твери выглядит даже в фейковом Катынском деле откровенной глупостью, сотворенной перестройщиками для удовлетворения западных заказчиков. Мысль заказчиков была проста - в Катыни число захороненных на порядок меньше, чем заявлено заказчиками, никак уж не 22 тысячи, значит надо домысливать остальные "места расстрела". В Катыни концы с концами не сошлись - тут и немецкое оружие, применявшееся при убийствах, найденные немецкие гильзы, да еще биметаллические, которые в СССР в 1940 не производились, найденный шпагат, который в СССР тогда не производился, и множество других нестыковок. А в Твери ни заказчики, ни исполнители фейка решили вообще не заморачиваться с вещдоками. Что касается нашей гуманитарной интеллигенции. Ее создавали и создали лет так 150 назад для реализации глубокой культурной и информационной зависимости России от ядра капиталистической мир-системы. А на полвека пораньше к России была присоединена польская шляхта. Увы, вместе с возвращенными древними западно-русскими землями в достаточно узкий российский образованный слой влилось около полумиллиона поляков, причем с дворянскими привилегиями. Они представляли ту Польшу, которая около 4 веков вела постоянную экспансию на русские земли - к середине 17 века польская граница проходила неподалеку от Калуги. Именно эта Польша превращала подвластное русское население в бесправную и безропотную рабсилу, производящую дешевое зерно и другое сырье в панских фольварках и вывозимое через балтийские порты ганзейскими и голландскими судами на емкий европейский рынок. «Если шляхтич убьет хлопа, то говорит, что убил собаку, ибо шляхта считает кметов за собак», - свидетельствует писатель 16 в. Анджей Моджевский на хорошем латинском языке. Именно эта Польша на протяжении четырех веков выжигала русское самосознание, русскую культуру (было уничтожено огромное количество летописей и других памятников материальной культуры), русскую веру (вплоть до разгрома православных храмов и разорения православных могил; после того, как был уничтожен православный епископат, полагалась смерть даже за поездку в Москву или Константинополь, чтобы принять сан), выбивала русскую грамотность. Именно она сочинила почти все бытующие вплоть до сего дня русофобские мифы, которыми охотно пользовались все агрессоры, которые приходили поубивать русских, как "азиатов, монголов, прирожденных рабов" и т.п. Кстати, из полумиллиона польских шляхтичей, ставших в одночасье российским привилегированным сословием, по настоящему благородных фамилий было немного. Эти "шляхтичи" расплодились еще в 16-18 вв. на захваченных Польшей западно-русских землях, представляя из себя по сути братков, которые услужали магнатам как наемники, киллеры, рейдеры, откупщики, корчмари. За верную службу или хорошую взятку их "принимали в герб", за неверную пороли, подстелив ковер - таки соблюдая их "шляхетское достоинство". В 1803 Александр I сделал польского князя Адама Чарторыйского главой-попечителем огромнейшего Виленского учебного округа. Польский магнат стал определять политику во всех учебных заведениях на всей территории западной и юго-западной России, включая Киевскую и Харьковские губернии. Виленская иезуитская академия преобразовывается в университет - единственный на территории округа, рассылающий педагогов во все остальные учебные заведения. Преподавание повсеместно велось на польском, русский изучался лишь как иностранный язык. (А какие еще были университеты в то время в РИ - только немецкоязычный Дерптский и тогда маломощный Московский). Виленский университет стал рассадником агрессивного польского национализма и отменной русофобии. Здесь работал профессор И. Лелевель, который собственно и сколотил из разрозненных исторических мифов цельную польскую русофобскую мифоисторию, оную и преподавали молодежи в учебных заведениях Западного края. Из польского прошлого было отфильтровано безобразное и неприглядное, осталась лишь вылизанная до глянца картина извечной "златой вольности" и героизма. Согласно "истории" по Лелевелю поляки являлись исконным населением западно-русского края, включая Киевскую область, потому что происходят от древних полян. А вот Россия, прозываемая исключительно Москвой, изображалась Лелевелем только злой силой, то варварской, то деспотической. К тому времени, когда на полную силу заработали Московский и Петербургский университет (а это случилось при министре просвещения графе Уварове), что должно было, по идее, придать национальный характер образованию, в принципе, было уже поздно. Педагоги-иезуиты сделали свое дело. Заведения Виленского округа наплодили огромное количество гуманитарной интеллигенции, не испытывавшей к России ничего, кроме презрения. Такова была отправная точка формирования российской интеллигенции. Отпечаток Виленского учебного округа (который формально упразднили в 1831) остался на российской интеллигенции на века. Она и будет придумывать все либеральные реформы и революции от 1861 до 1991, благодаря которым народ будет оставаться с бумажной "свободой" и опоганенной исторической памятью, а компрадоры и их западные хозяева - с хорошо накопленным капиталом. И сегодня, если вы слышите из рта как бы "российского интеллигента" польское словцо "быдло", употребление слов "Орда", "москаль" (заменяемое нынче на "ватник" или "мокша"), или сильно страдательные излияния по поводу "польской вольности", растоптанной "царизмом/сталинизмом", то, будьте уверены, это конечный продукт Виленского учебного округа и польских "просветителей". Тюрин А.В. Думали – свежие, а это все те же // Пишет Тюрин Александр Владимирович. – 2020. – 2020. – 15.05. – https://tyurin.livejournal.com/89158.html

 Отправлено: 15.11.20 20:12. Заголовок: Александр БАРАНОВСКИ..

Александр БАРАНОВСКИЙ. СУДЬБА ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В РОССИИ
Прошло полтора века с тех пор, как русский писатель Боборыкин придумал термин «интеллигенция». Наверное, не случайно это понятие появилось в 1860-е годы, то есть в период Великих реформ Александра II. Как сказал Эдуард Радзинский, император соблазнил российское общество реформами. Россия в очередной раз до некоторой степени приблизилась к либеральным ценностям западной цивилизации.

Прогресс делал свое дело, стране требовалось немало образованных людей. Однако, говоря о дореволюционной русской интеллигенции, мы подразумеваем не только факт высшего образования и интеллектуальный характер труда.

Интеллигенция являлась своего рода рефлексирующей пленкой социальной материи. Представители этого социально-культурного слоя остро ощущали все проблемы и недостатки российского общества. Они не только интересовались новыми идеями и научными открытиями, читали художественные произведения современников, они мечтали просветить и осчастливить весь народ. В странах западноевропейской культуры интеллектуальная элита никогда не ставила перед собой таких задач. В каком-то смысле интеллигенция – это сугубо российский феномен. В XIX веке развитие науки подорвало религиозное мировоззрение и духовный авторитет священнослужителей, а усложнение социальной материи вызвало кризис сословной структуры. Русская интеллигенция – это своего рода светский вариант духовенства, служителей культа. Не религиозного культа, а культа разума, просвещения, гуманизма и культурного прогресса. Кстати, многие из пламенных служителей этого культа были детьми священников, самый известный из них – Николай Гаврилович Чернышевский.

В журнале «Вестник знания» в 1913 году была напечатана любопытная статья «Пролетарий – буржуа – интеллигент (иностранные слова и русский быт)» некой Н. Макленцовой. «Интеллигент – слово иностранное и понятие исключительно русское, в Европе это слово и понятие в нашем смысле почти неизвестно» – говорится в статье. «Когда говорят «русский интеллигент», предстает образ не только человека умного, образованного, но также человека, имеющего известные умственные и нравственные основы, сознающего свое достоинство».

В дореволюционной России большинство населения было неграмотным, а доля людей с высшим образованием не достигало и полпроцента. При этом многие из тех, кто заканчивал университеты, имели более обширные познания в разных науках, чем их западные «коллеги». Однако в те времена далеко не все представители интеллигенции имели высшее образование. Например, в 1913 году насчитывалось около 150 тысяч учителей начальных школ, но подавляющее большинство из них высшего образования не имели. В гимназиях, реальных и коммерческих училищах преподавали 30 тысяч человек, в ВУЗах – 6,8 тысяч (при 135 тысячах студентах).

Всего в России в 1913 году насчитывалось более миллиона человек, которых формально, по роду занятий можно было причислить к интеллигенции. Сколько же было специалистов с высшим образованием? По нынешним меркам очень мало – примерно 220 тысяч человек. Из этой массы 36 тысяч приходилось на медиков, 34,5 тысяч на педагогов, 15,5 тысяч на священнослужителей, 6 тысяч на военных, 40 тысяч на иных государственных служащих. Журналистов и книгоиздателей с высшим образованием насчитывалось только 6,5 тысяч, ученых-естествоиспытателей четыре тысячи, деятелей искусства не более двух тысяч. А еще в 1913 году насчитывалось около 50 тысяч инженеров и предпринимателей с высшим образованием, девять тысяч агрономов, более семи тысяч ветеринаров. Адвокатов (присяжных поверенных) насчитывалось 11 тысяч. Еще немного статистики: в 1910 году было две с половиной тысячи профессиональных литераторов и десять тысяч переводчиков.

Средний доход лиц интеллектуальных профессий в 1913 году составлял 1058 рублей в год. Для сравнения: средний заработок рабочего составлял 258 рублей в год. Разумеется, внутри «образованного класса» доходы сильно разнились. Жалование университетских профессоров составляло три – пять тысяч рублей в год, учителей гимназий – от 750 до 2500, учителей начальных школ – от 180 до 600 рублей в год. Жалование земского врача в провинции составляло в среднем 1200 – 1500 рублей в год. Журналисты провинциальных газет зарабатывали от 300 до полутора тысяч рублей в год. Доходы лиц свободных профессий варьировали еще больше. Наиболее успешные адвокаты зарабатывали более 10 тысяч рублей в год.

Из каких сословий и классов формировалась российская интеллигенция? Разумеется, большинство интеллигентов выходили из более или менее обеспеченных семей. Молодым людям из дворянского, купеческого и духовного сословий было намного легче получить среднее, а затем высшее образование, чем крестьянским детям. Однако в начале ХХ века начала формироваться и крестьянская интеллигенция. Незаконнорожденный сын крестьянки Иван Корнейчуков стал известным писателем, несмотря на то, что в свое время его исключили из гимназии согласно пресловутому циркуляру о кухаркиных детях. Много образованных людей в России относились к категории лиц разных чинов и званий, в свое время было в ходу словосочетание «разночинная интеллигенция». Зажиточные мещане также принимали участие в формировании образованного слоя.

Отношения между интеллигенцией и властью всегда были непростыми и неоднозначными. С одной стороны, среди государственных мужей было немало высокообразованных людей, приобщенных к вершинам духовной культуры. С другой стороны, в России сложилась своего рода традиция противостояния интеллигенции и политического режима, причем сложилась задолго до появления самого термина «интеллигенция». Многие образованные люди шли в оппозицию и даже становились революционерами, другие считали, что изменить общество в лучшую сторону можно мирно, без лишнего кровопролития, путем продуманных и последовательных реформ.

Революция 1917 года в России была воспринята образованными людьми неоднозначно. Если свержению монархии радовалось большинство, то приход к власти большевиков вызвал восторг далеко не у всех. Притчей во языцех стал диалог Ленина с Горьким по поводу интеллигенции. Один определил интеллигенцию как мозг нации, другой как ...

Большинство учителей и медицинских работников продолжили заниматься своим делом и после революционного лихолетья. Что касается настоящей интеллектуальной элиты, то судьба ее представителей сложилась по-разному. Самым известным ученым, горячо поддержавшим новую власть, был биолог Клемент Аркадьевич Тимирязев. Великий физиолог Иван Павлов принял режим большевиков не так легко, но остался в стране и репрессиям не подвергался. Остался в России и Владимир Иванович Вернадский, а вот его сын Георгий эмигрировал. Надо сказать, что сама новая власть к представителям естественных наук отнеслась куда благосклоннее, нежели к ученым-гуманитариям. Это обстоятельство легко объяснимо, ведь среди социальных философов было немало «подкованных» критиков марксизма. В 1922 году многие выдающиеся мыслители (среди них Николай Бердяев) были высланы из России на так называемом философском пароходе. Дальнейший ход событий показал, что они еще, как говориться, легко отделались. Но некоторым повезло еще больше – они остались на родине и продолжили свою привычную деятельность. Русский филолог Сергей Иванович Соболевский стал профессором Московского университета еще в XIX веке и вел занятия в МГУ до 1957 года, установив своеобразный рекорд (умер Соболевский в 1963 году, прожив сто лет).

В советские времена высшее образование стали получать миллионы людей. В СССР на благо людей и «народного хозяйства» работали сотни тысяч учителей, врачей, инженеров, агрономов. Несомненно, определенную роль в формировании новой интеллигенции сыграли остатки старой. В официальной риторике появилось словосочетание «трудовая интеллигенция». Отношение власти и народных масс к интеллигенции было неоднозначным, порой противоречивым. Само понятие несколько изменилось, возможно даже упростилось. В советскую эпоху под интеллигенцией порой подразумевались все люди с высшим образованием, занятые умственным трудом, независимо от уровня духовных притязаний. На бытовом уровне выражение «интеллигентный человек» стало обозначать вежливого, деликатного человека, не склонного к грубости и к агрессии. Любопытно, что в известном музыкальном кинофильме 1981 года «Не бойся, я с тобой!» (действие происходит в начале ХХ века в Бакинской губернии) есть песня, в припеве которой звучат слова «интеллигенту от себя спасенья нет». Можно вспомнить и другой всем известный советский фильм, герои которого, один врач, другая – школьная учительница, рассуждают о значимости своих профессий. «У нас самые важные профессии» – говорит один герой. «Судя по зарплате, не скажешь» – отвечает учительница. Это совершенно нормальное и закономерное явление, обратная сторона социального прогресса. В начале ХХ века специалистов с высшим образованием было мало, каждый был, что называется, на вес золота. Во второй половине ХХ века количество таких специалистов стало огромным, вполне сравнимым с армией промышленных рабочих. Государство при всем желании не смогло бы платить им столько же, сколько их коллеги зарабатывали до революции (в соответствии с покупательной способностью рубля). В постсоветскую эпоху дело дошло до того, что юристов и экономистов выпускается из стен учебных заведений больше, чем представителей рабочих специальностей.

Итак, с формальной точки зрения интеллигенция из узкого слоя превратилась в огромную массу, составляющую значительную долю населения. В современной России люди с высшим образованием составляют больший процент населения, чем в дореволюционной России была доля элементарно грамотных людей. С другой стороны, произошло почти полное размывание интеллигенции в настоящем смысле этого слова. Выигрыш в количестве неизбежно сопровождается проигрышем в качестве, девальвацией. Многие скажут, что само понятие «интеллигенция» стало анахронизмом. Определенно можно сказать, что за полтора века российская интеллигенция пережила много пертурбаций и не раз переосмыслялась сама концепция интеллигенции.

 Отправлено: 15.11.20 21:38. Заголовок: Весьма показательно ..

Весьма показательно в этом плане существование проекта, реализуемого медийной группой международных изданий «Интеллигент» (https://intelligent-press.ru), которая состоит из трех литературно публицистических газет: «Интеллигент Москва», «Интеллигент Санкт-Петербург» (Россия) и «Интеллигент Нью-Йорк» (США). Притом, газета «ИнтеллигентНью-Йорк» (США), с 2013 г. преобразовывалась в журнал с одноименным названием. Эти издания являют собой симбиоз электронных и печатных СМИ, при этом электронные номера соответствуют печатным изданиям. Кроме сфер реализации себя творческой интеллигенцией, издания уделяют внимание публикации критических и полемических, научных и исследовательских материалов и т.п. С 2012 г. уже выходит чисто литературный журнал «Интеллигент» (избранное), в котором публикуются материалы и авторы, которые были за все время существования проекта опубликованы в каком либо из этих изданий и они выделяются как «избранные». Поскольку одним из приоритетных направлений проекта является реализация феномена интеллигенции в её региональных и внутригрупповых особенностях (сама медийная группа возникла в 2008 г. как проект нескольких карельских интеллигентов, издававших в Костомукше газету «Провинциальный интеллигент»), не удивительно, что, например, с 2015 г. выходит газета «Интеллигент Магадан».

 Отправлено: 24.03.21 00:01. Заголовок: ВЕЛИКАЯ ХАРТИЯ УНИ..

ВЕЛИКАЯ ХАРТИЯ УНИВЕРСИТЕТОВ
(Magna Charta Universitatum)
(«Болонская декларация»)
ПРЕАМБУЛА
Нижеподписавшиеся ректоры европейских университетов, собравшиеся в Болонье по случаю девятого столетия старейшего из них, за четыре года до окончательного упразднения границ между странами сообщества, имея в виду перспективу расширения сотрудничества между всеми европейскими народами, убежденные в том, что народы и государства должны сегодня, как никогда ранее, осознать роль, которую будут призваны сыграть университеты в обществе, изменяющемся и открывающемся в международном плане, выражают убежденность в том, что:
1) будущее человечества на пороге третьего тысячелетия в широкой степени зависит от культурного и научно-технического развития, которое происходит в тех центрах культуры, знания, исследований, коими являются настоящие университеты;
2) задача по распространению знаний среди новых поколений, которую должны взять на себя университеты, означает сегодня, что они обязаны обращаться ко всему обществу, чье культурное, социальное и экономическое будущее требует теперь особого, значительного и постоянного вклада в дело воспитания;
3) университеты должны обеспечить будущим поколениям образование и воспитание, что способствовало бы бережному отношению к великой гармонии окружающей среды и самой жизни.
Поэтому мы провозглашаем перед государствами и народами основные принципы, которыми отныне и в дальнейшем должны руководствоваться университеты.
ОСНОВНЫЕ ПРИНЦИПЫ
1. Университет действует внутри обществ с различной организацией, являющейся следствием различных географических и исторических условий, и представляет собой автономный институт, который критически осмысливает и распространяет культуру путем исследования и преподавания.
Чтобы отвечать требованиям современного мира, в своей исследовательской и преподавательской деятельности он должен иметь моральную и научную независимость от политической и экономической власти.
2. Учебный процесс в университетах должен быть неотделим от исследовательской деятельности с тем, чтобы преподавание в то же время было на уровне, отвечающем эволюции как потребностей общества, так и требованиям, предъявляемым к научным знаниям.
3. Поскольку свобода преподавания, исследований и обучения является основным принципом жизни университетов, то как общественная власть, так и университеты должны в рамках своей компетенции гарантировать это и способствовать соблюдению столь приоритетного требования.
Отвергая нетерпимость и будучи постоянно открытым для диалога, университет становится, следовательно, наиболее предпочтительным местом встречи между преподавателями, обладающими способностью передавать знания и владеющими средствами их углубления через исследования и поиски нового, и студентами, имеющими право, желание и способность обогащать себя этими знаниями.
4. Являясь хранителем традиций европейского гуманизма, но в постоянном стремлении к достижению универсальных знаний, университет, выполняя свою функцию, преодолевает политические и географические границы и утверждает настоятельную необходимость взаимного познания и взаимодействия различных культур.
СПОСОБЫ
Реализация этих целей в свете вышеизложенных принципов требует наличия эффективных средств, соответственно отвечающих нынешней ситуации.
1. Для обеспечения свободы исследований и преподавания всем членам университетского сообщества должны быть представлены необходимые средства для достижения этой цели.
2. Подбор профессорского состава и определение статуса преподавателей должно происходить в соответствии с принципом неотделимости исследовательской деятельности от преподавательской.
3. Каждый университет, с учетом специфики обстоятельств, должен гарантировать своим студентам сохранение свобод и необходимых условий для достижения ими их культурных и образовательных целей.
4. Университеты — в особенности европейские — рассматривают взаимный обмен информацией и документацией, а также увеличение совместных научных проектов как основные средства постоянного прогресса знаний. В этих целях, как это происходило при их зарождении, они стимулируют мобильность преподавателей и студентов и считают, что общая политика в вопросе равнозначности статуса, званий и экзаменов, хотя и при уважительном отношении к национальным дипломам, и в представлении стипендий составляет основное средство, гарантирующее выполнение их сегодняшней миссии.
Нижеподписавшиеся ректоры, от имени своих университетов, берут на себя обязательство предпринять все от них зависящее для того, чтобы каждое государство и заинтересованные наднациональные организации могли бы еще более опираться на положения этой Хартии, являющейся единодушным выражением автономной воли каждого университета.
г. Болонья, Италия,
1988 год

 Отправлено: 04.04.21 19:20. Заголовок: Vladimir Emelianov ..

Vladimir Emelianov

Вчера слушал спектакль БДТ "Третья стража", премьера была в 1970 году, а пленку спас для вечности великий хранитель времени Юрий Метелкин, разместивший ее на Старом Радио. Спектакль в высшей степени современный и актуальный, безумно смелый по тем временам и острый для нашей эпохи. Это диалог большевика Николая Баумана и промышленника Саввы Морозова о судьбе России после 1904 года. Бауман-Стржельчик говорит, что революционеры его поколения это римская третья стража, выходящая перед рассветом, впереди рассвет, и это революция, а весь старый порядок нужно сломать. Когда же победит революция, то он, Бауман, готов снова вернуться к профессии ветеринара. Морозов-Копелян возражает, что страну спасут только просвещение и договор между хозяевами и рабочими. И добавляет, что лично он тоже тоскует по своей профессии химика. Между ними курсирует Андреева - любовница сразу Горького и Морозова, которая работает на Ленина. Из Морозова она тянет деньги на террор и типографии, а Горького склоняет к работе на большевиков. При этом Андреева роскошно флиртует с начальником полиции. Так вот, все эти мечты и прожекты кончаются тем, что Морозов впадает в депрессию и стреляется, а потом его призрак приходит в камеру к Бауману и заявляет, что теперь-то он, ха-ха, нашел смысл своей жизни. А Баумана убивают куском железной трубы, и во время его похорон жандармы запрещают музыку. И больше ничего. Нет романтика, нет просветителя. Оба прожекта идут к чертям. Россия недосчитывается ветеринара и химика. Андреева ловко получает деньги Морозова и передает их Ленину вместе с гонорарами Горького. Ленин восторженно называет ее "Товарищ Феномен". Еще бы! Так ловко обвести вокруг пальца трех мужиков сразу! Не забываем еще и жандармского генерала. В спектакле есть еще и мать Морозова - формальная хозяйка мануфактуры, которая настаивает на жестокости по отношению к рабочим и объявляет сына сумасшедшим из-за его желания гуманности. Фактически именно две эти фурии и становятся причинами гибели Саввы. В результате перед нами подлинно античная трагедия. Человек, который мог и хотел спасти страну от революции, давал своей любовнице деньги на эту самую революцию, заигрывал с революционерами, поощрял искусства, которые тоже были связаны с революцией.
Если задуматься, то что же выходит? Выходит, господа, страшное дело. Наука и ученые в России были сторонниками постепенного развития страны, просвещения, экономической интеграции в Европу. А вот артисты, художники, литераторы были сплошь за революцию. И трагедия Саввы Морозова и других морозовых, насколько мы сейчас способны ее понять, именно в том, что он сам как ученый и промышленник по своему разуму был постепеновцем менделеевского типа, а его страсти толкали его в противоположную сторону, чем и воспользовались авантюристы ленинско-андреевского типа, могильщики России. Отсюда можно сделать вывод, что наука и просвещение Россию готовы спасти и спасают, а искусство толкает на путь служения страстям, обидам и гибели. Копелян произносит монологи Морозова под голос Шаляпина, отпевающий Россию литургией Гречанинова. Намеренный и очень точный анахронизм. Лучшая роль Копеляна в театре. А нам урок, еще какой урок! Если ты, Россия, хочешь спастись от очередных лениных - иди за Менделеевым, за Павловым, за Вернадским, а не за горькими, которых ведут на длинном поводке авантюристки-андреевы.

 Отправлено: 04.04.21 19:22. Заголовок: Dina Magomedova Да,..

Dina Magomedova

Да, очень проницательная драма. А о настроениях рубежа веков, о том, что самоубийственно приближало разлом и революцию, весьма точно писала Ариадна Тыркова в книге "На путях к свободе". Впервые прочла ее в 1990 г. и благодаря ей поняла, что в первые перестроечные годы мы оказались в конце "октябристских" реформ 1905 г., когда выбирали первую в России Государственную Думу (и как это блистательно накладывалось на наш Первый съезд народных депутатов! Но я сейчас хочу просто привести две важные цитаты более общего характера: "«Оба лагеря, правительственный и оппозиционный, были одурманены, ослеплены предвзятыми идеями и предрассудками. Слепоте правительства отвечала слепота оппозиции. Самодержавие не пони-мало общественного стремления к реформам. Левые не понимали психологии самодержавия, его государственной жизненной сущности, его исторических заслуг. Оппозиция считала, что самодержавие навязано народу, что оно держится только полицейскими мерами, искусственной поддержкой дворянства, что формула – православие и самодержавие – не имеет в массах корней. В интеллигенции было упрямое нежелание понять мысли противника, вдуматься в правительственную политику». (С. 32-33) - И еще важнее: «В пестрой толпе интеллигентов было большое разнообразие мнений, обо многом думали по-разному, но на одном сходились:
- Долой самодержавие!
Это был общий лозунг. <…> Радикализм и бунтарство расплывалось в повальную болезнь. Революция содержалась, действовала на деньги буржуазии. Террористам давали деньги богатые тек-стильщики, как А.И. Коновалов и Савва Морозов, чайные миллионеры, вроде Высоцких, титулованные дворяне, чиновники, доктора и инженеры с большими заработками, большие дельцы, банкиры» (С. 57)
Как самоубийственно обожали радикализм! Какими недалекими реакционерами выглядели те, кто революционных настроений не разделял ("Дачники"! "Мещане"!). Какими светлыми и благородно-жертвенными казались те, кто потом разрушил всю нормальную жизнь, и быт, и культуру, и просвещение. То, что потом так или иначе пытались сохранить в "катакомбах" и так или иначе спасти и возродить.